Агата Кристи - Хлеб великанов

Майра всхлипнула, и дядя Сидни смущенно продолжал:

– Самое разумное – сдать Эбботс-Пуиссантс в аренду на несколько лет, пока тебе не исполнится двадцать один год. Кто знает – возможно, к тому времени все изменится к лучшему. Естественно, твоя мать будет счастливее, живя рядом со своими родственниками. Ты должен думать о маме, мой мальчик.

– Да, – кивнул Вернон. – Папа тоже говорил мне об этом.

– Значит, договорились?

Как они жестоки, думал Вернон. Просить его, зная, что все равно они поступят как хотят. Зачем же было звать его и притворяться?

Теперь в Эбботс-Пуиссантс будут жить посторонние.

Ничего. В один прекрасный день ему исполнится двадцать один год.

– Я иду на все это только ради тебя, дорогой, – заговорила Майра. – Жить здесь без папы было бы так печально, правда?

Она протянула к нему руки, но Вернон притворился, что не замечает ее призыва.

– Большое спасибо, дядя Сидни, за то, что вы сообщили мне… – с трудом вымолвил он и вышел из комнаты.

Вернон направился в сад и бродил там, пока не подошел к развалинам аббатства. Он сел, подпирая руками подбородок.

«Мама могла бы остаться здесь, если бы хотела! – думал он. – Но она мечтает уехать и жить в этом ужасном кирпичном доме с водосточными трубами, похожем на дом дяди Сидни. Ей никогда не нравился Эбботс-Пуиссантс. И зачем было притворяться, будто они поступают так ради меня. Мама вечно говорит неправду…»

Он весь кипел от негодования.

– Вернон, я тебя повсюду искала. Что случилось?

Это была Джо. Вернон все ей рассказал, надеясь, что она его поймет и посочувствует ему. Джо, к сожалению, его удивила:

– Ну а почему бы и нет? Почему тетя Майра не может пожить в Бирмингеме, если ей этого хочется? Ты несправедлив к ней. Почему она должна оставаться здесь только для того, чтобы ты приезжал сюда на каникулы? Ведь это ее деньги, так почему она не может тратить их, как ей хочется?

– Но, Джо, Эбботс-Пуиссантс…

– А что значит Эбботс-Пуиссантс для тети Майры? В глубине души она относится к нему так же, как ты – к дому дяди Сидни в Бирмингеме. Почему она должна на всем экономить, чтобы жить в Эбботс-Пуиссантс, раз ей этого не хочется? Если бы она была здесь счастлива с твоим отцом, тогда другое дело. А ведь это не так – мама мне однажды сказала. Я не люблю тетю Майру, но могу быть к ней справедливой. Это ее деньги – и тебе от этого никуда не деться!

Вернон молча смотрел на нее. Теперь они с Джо – противники. Каждый имеет свою точку зрения и не может понять другого.

– Женщинам часто приходится нелегко, – продолжала Джо. – Поэтому я на стороне тети Майры.

– На здоровье, – отозвался Вернон. – Можешь быть на ее стороне. Меня это не заботит.

Джо ушла, а Вернон остался сидеть на разрушенной стене древнего аббатства.

Впервые он задумался о дальнейшей жизни. Все стало таким ненадежным. Кто может сказать, что произойдет дальше?

Когда ему исполнится двадцать один год…

Да, но ни в чем нельзя быть уверенным.

То ли дело, когда он был ребенком! Няня, Бог, мистер Грин… Какими надежными они казались. А теперь их больше нет.

Конечно, Бог все еще здесь, но это уже не тот самый Бог.

Что произойдет со всеми, когда ему исполнится двадцать один? И что произойдет с ним самим?

Вернон чувствовал себя страшно одиноким. Папа и тетя Нина умерли. Остались только мама и дядя Сидни, но они… совсем не то. Он надеялся, что Джо его поймет. Увы, Джо в некоторых отношениях бывает очень странной…

Вернон стиснул кулаки. Все должно быть в по-рядке.

Когда ему исполнится двадцать один год…

Комнату наполнял сигаретный дым. Он плавал и клубился, создавая тонкую голубую пелену. В этой пелене звучали три голоса, обладатели которых спорили о методах улучшения человеческой расы и способах поощрения искусства – особенно искусства, отрицающего все существующие традиции.

Себастьян Левин, прислонившись к узорчатому мраморному камину городского особняка его матери, поучительно разглагольствовал, жестикулируя длинной желтой рукой, держащей сигарету. Он по-прежнему слегка шепелявил, но теперь это было едва заметно. Желтое монгольское лицо и оттопыренные уши выглядели почти так же, как одиннадцать лет назад. В двадцать два года он оставался тем же Себастьяном – уверенным в себе и схватывающим все на лету, с той же любовью к красоте и с тем же бесстрастным и безошибочным ощущением подлинных ценностей.

Перед ним в двух больших кожаных креслах расположились Вернон и Джо. Они очень походили друг на друга, словно скульптуры, отлитые в одинаковой, черно-белой цветовой гамме. Но, как и раньше, Джо выглядела более агрессивной, непокорной и энергичной. Вернон, лениво откинувшись в кресле и положив ноги на спинку другого кресла, пускал к потолку кольца дыма и задумчиво улыбался своим мыслям. Он лишь изредка вносил скупой вклад в беседу, ограничиваясь короткими фразами.

– Это не окупится, – решительно заявил Себастьян.

– Почему все должно окупаться? – сразу же вскипела Джо. – Почему ко всему нужно подходить с коммерческой точки зрения? Терпеть этого не могу!

– Это потому, что у тебя безнадежно романтический взгляд на жизнь, – спокойно отозвался Себастьян. – Тебе нравится, когда поэты голодают в мансардах, художники трудятся в поте лица, не получая признания, а скульпторам аплодируют только посмертно.

– Но ведь так всегда и происходит!

– Не всегда, хотя достаточно часто. А я считаю, что это должно происходить как можно реже. Публика всегда принимает в штыки все новое, но ее можно заставить изменить свое отношение, если найти правильный подход. Вот для этого и нужно знать, что окупится, а что нет.

– Это компромисс, – заметил Вернон.

– Это здравый смысл! Почему я должен терять деньги, субсидируя то, что мне нравится?

– Себастьян! – воскликнула Джо. – Какой же ты все-таки…

– Еврей, – спокойно закончил Себастьян. – Ты это имела в виду? Да, у евреев хороший вкус – мы знаем, какая вещь стоящая, а какая нет. Мы не следуем за модой, а отстаиваем собственное суждение и оказываемся правы! Люди видят во всем этом только финансовую сторону, только коммерцию, но есть и оборотная сторона медали.

Вернон усмехнулся.

– В том, о чем мы говорим, есть две ипостаси, – продолжал Себастьян. – На свете существуют люди, стремящиеся по-новому мыслить, действовать и творить, но не имеющие возможности этого добиться, так как окружающие боятся всего нового. Есть и другие люди, всегда знающие, что нужно публике, и потворствующие ее вкусам, потому что это более надежный и безопасный способ достичь успеха и прибыли. Есть и третьи – те, кто находят новое и прекрасное и рискуют вкладывать в него деньги. Вот чем я намерен заняться. Я собираюсь купить картинную галерею на Бонд-стрит – вчера подписал договор – и пару театров, а позднее начать выпуск еженедельника, совершенно непохожего на те, которые издавались до сих пор. Более того, я хочу, чтобы все это окупалось. Многие вещи, которыми я восхищаюсь, нашли бы признание у кучки образованных эстетов, но меня интересуют не они. Все, чем я занимаюсь, должно пользоваться широчайшим успехом. Черт возьми, Джо, неужели ты не понимаешь, что половина прелести каждой вещи состоит в том, чтобы сделать ее окупаемой? Успех оправдывает твои действия.

Джо покачала головой. Она не выглядела убежденной.

– Ты действительно собираешься все это проделать? – спросил Вернон.

Кузены не без легкой зависти смотрели на Себастьяна. Его отец умер несколько лет назад, и в двадцать два года у него было столько миллионов, что дух захватывало при одной мысли об этом.

Дружба с Себастьяном, начавшаяся давным-давно в Эбботс-Пуиссантс, за эти годы только окрепла. Он и Вернон были товарищами в Итоне, учились в одном колледже в Кембридже, а во время каникул все трое проводили вместе много времени.

– А как насчет скульптуры? – внезапно осведомилась Джо. – Она тоже входит в сферу твоих интересов?

– Еще бы. А ты все еще жаждешь заниматься – лепкой?

– Это единственное, что меня по-настоящему увлекает.

Вернон расхохотался:

– А через год тебя будет так же страстно увлекать поэзия?

– Нужно время, чтобы найти истинное призвание, – с достоинством ответила Джо. – Но на этот раз я говорю серьезно.

– Ты всегда говоришь серьезно, – отмахнулся Вернон. – Слава богу, что ты хотя бы забросила эту чертову скрипку.

– Почему ты так ненавидишь музыку, Вернон?

– Не знаю. Я всегда ее ненавидел.

Джо повернулась к Себастьяну. Замявшись, она спросила не без ноток смущения:

– Что ты думаешь о работах Поля Ла Марра? Вернон и я ходили к нему в студию в прошлое воскресенье.

– Дребедень, – лаконично ответил Себастьян.

Щеки Джо слегка порозовели.

– Это потому, что тебе непонятен его стиль. По-моему, он чудесен.

– Ни рыба ни мясо, – невозмутимо добавил Себастьян.

– Иногда ты бываешь просто невыносимым! Только потому, что ему хватает смелости нарушать традиции…

– Вовсе нет, – возразил Себастьян. – Человек может нарушить традицию, вылепив кусок стилтонского сыра и заявив, что так себе представляет купающуюся нимфу. Но если он никого не убедил, то, значит, потерпел неудачу. Делать что-то не так, как все, еще не является признаком гениальности. В девяти случаях из десяти это способ завоевать дешевую популярность.