Агата Кристи - Хлеб великанов. Неоконченный портрет. Вдали весной

Связующая нить между этим забытым Богом местом в пустыне и цивилизацией!

Вежливое приветствие по-французски, ее купе открыто настежь, постель готова — есть и подушка, и простыни…

Возвращение к цивилизации…

Внешне Джоан снова казалась спокойной и уверенной в себе путешественницей, той самой миссис Скьюдмор, что покинула Багдад меньше недели назад. И лишь она знала о поразительных, пугающих переменах, которые происходили у нее внутри.

Поезд, как она и сказала, подоспел вовремя. Как раз в тот миг, когда последние барьеры, старательно возведенные ею самой, были сметены волной страха и одиночества.

Ей явилось видение — как случалось с другими людьми в давние времена. Видение. Собственное видение… И хотя сейчас она снова могла показаться со стороны вполне заурядной путешествующей англичанкой, которая погружена в мелкие дорожные заботы, ее ум и сердце все еще находились в смятении, вызванном тишиной и солнечным светом.

На вопросы индуса она отвечала односложно.

— Почему мемсаиб не приходить к ленчу? Ленч быть готов. Ленч такой хороший. Я выходить и не видеть мем-саиб. Уже скоро пять часов. Поздно для ленча. Мемсаиб пить чай?

Да, сказала Джоан, она выпьет чаю.

— Но где гулять мемсаиб? Я выходить и нигде не видеть мемсаиб. В какую сторону ходить мемсаиб?

Она зашла далеко, объяснила Джоан. Дальше, чем обычно.

— Туда опасно ходить. Очень опасно. Мемсаиб заблудиться. Не знать, в какую сторону ходить. Можно ходить не туда.

Да, подтвердила Джоан, она ненадолго сбилась с дороги, но, к счастью, потом пошла в нужном направлении. А теперь она выпьет чаю и отдохнет. В котором часу отправится поезд?

— Поезд отправляться восемь тридцать. Иногда ждать, пока подходить конвой. Но сегодня никакой конвой не приходить. Вади совсем плохой — много-много воды течь вот так — ух-хх!

Джоан кивнула.

— Мемсаиб очень устать. Может быть, у мемсаиб лихорадка?

Нет, сказала Джоан, лихорадки у нее нет — сейчас.

— Мемсаиб выглядеть другой.

Что ж, подумала она, мемсаиб стала другой. Возможно, это отразилось на ее внешности. Она пошла к себе в комнату и посмотрела на себя в засиженное мухами зеркало.

Заметны ли какие-то изменения? Она определенно выглядела старше. Под глазами круги. Потное лицо покрыто желтоватой пылью.

Джоан умылась, провела гребенкой по волосам, попудрилась, подкрасила губы и посмотрела на себя снова.

Да, она определенно изменилась. Чего-то не хватало в лице, которое так серьезно смотрело на нее. Чего-то… может быть, самодовольства?

До чего же нестерпимо самодовольным существом она была. Она все еще ощущала непередаваемое отвращение к себе, впервые испытанное там, в пустыне, духовное опустошение.

Родни, подумала она, Родни…

Только это имя повторяла она про себя с нежностью…

Она цеплялась за него, как утопающий. Высказать Родни все-все, что накопилось в душе. Только это, казалось ей, и имело смысл. Вместе они начнут все заново, насколько это возможно по прошествии стольких лет. Она скажет: «Я глупая и неудачница. Ты, с твоей мудростью и добротой, научи меня, как жить».

И еще попросит прощения. Потому что Родни многое должен ей простить. И вот что еще удивительно в нем — он не возненавидел ее. Ничего странного, что он был так всеми любим, что дети обожали его (даже Аврелия, прятавшая с некоторых пор любовь за показной неприязнью), что слуги готовы были разбиться в лепешку, чтобы ему угодить, что у него повсюду были друзья. Родни, подумала она, ни разу в жизни не обошелся ни с одним человеком дурно…

Джоан вздохнула. Она ужасно устала и ощущала боль во всем теле.

Она выпила чаю и пролежала в постели до тех пор, пока не пришло время пообедать и пойти к поезду.

Сейчас она не чувствовала ни волнения, ни страха, ни желания чем-то занять себя или отвлечься. Ящерицы перестали выскакивать и пугать ее.

Она встретилась с собой и узнала себя…

И теперь ей хотелось только отдохнуть, полежать, не напрягая воображения, но чтобы оно пускай нечетко, но неустанно рисовало добродушное загорелое лицо Родни…

И вот она наконец в поезде и уже выслушала многословный рассказ кондуктора о происшествии на ветке, протянула ему паспорт и билеты, а он уверил ее, что телеграфирует в Стамбул и закажет для нее другое место в Симплонском Восточном экспрессе. Еще Джоан поручила ему отправить из Алеппо телеграмму Родни.

Родни получит телеграмму прежде, чем поймет, что она запаздывает.

Итак, все устроилось, и больше ей не о чем хлопотать, не о чем беспокоиться. Она может отдыхать, точно утомившийся ребенок.

Пять дней тишины и покоя, пока «Тавр»[323] и Восточный экспресс спешат на запад, с каждым днем приближая ее к Родни, который простит ее.

В Алеппо они прибыли утром. Поскольку сообщение с Ираком было прервано, Джоан до сих пор была единственным пассажиром в поезде, но теперь он заполнился до отказа. Предварительные заказы на спальные места отменяли, переносили, путали. Звучали резкие слова, закипало возмущение, велись споры — и все на разных языках.

Джоан ехала первым классом, а в экспрессе «Тавр» купе были старыми, двухместными.

Дверь скользнула в сторону, и вошла высокая женщина в черном. За ее спиной кондуктор, свесившись из окна, принимал чемоданы из рук носильщиков.

В купе набралось много чемоданов — дорогих чемоданов с монограммами[324].

Высокая женщина говорила с проводником по-французски. Она указывала ему, куда уложить вещи. Наконец он ушел. Женщина, повернувшись к Джоан, улыбнулась ей заученной, не имеющей национальности улыбкой.

— Вы англичанка, — сказала она.

Говорила она с едва уловимым акцентом. У нее было бледное, исключительно подвижное лицо и удивительные светло-серые глаза. Ей, должно быть, лет сорок пять, решила Джоан.

— Прошу простить меня за шумное вторжение. Отправлять поезд в такую рань настоящее зверство, и я помешала вам отдыхать. Эти вагоны старые, в новых — купе одноместные. Но что поделаешь, — она опять улыбнулась, и улыбка у нее стала очень милой и почти детской, — мы не станем друг другу особо досаждать. До Стамбула всего два дня, а я легкий попутчик. Если буду слишком много курить, вы мне скажете. А теперь поспите, а я пойду в вагон-ресторан, его как раз прицепляют, — в подтверждение этих слов женщину слегка качнуло, — и дождусь там завтрака. Еще раз прошу меня извинить за причиненное беспокойство.

— Ничего страшного, — ответила Джоан. — К этому надо быть готовой, когда отправляешься в путешествие.

— Мне кажется, вы симпатичная, это хорошо, значит, мы наверняка поладим.

Женщина вышла, и, пока она задвигала дверь, Джоан услышала, как друзья кричат ей с платформы: «Саша, Саша!» — и обрывки разговора на каком-то языке, который ей не удалось распознать.

Джоан тем временем окончательно проснулась. Проспав ночь, она чувствовала себя отдохнувшей. Ей всегда хорошо спалось в поездах. Она встала и оделась. Когда поезд покинул Алеппо, она уже почти привела себя в порядок. Собравшись, она вышла в коридор, мимоходом кинув быстрый взгляд на наклейки, прилепленные к чемоданам соседки.

Княгиня Хохенбах Салм.

В вагоне-ресторане она увидела, как ее новая знакомая завтракает, оживленно беседуя с маленьким толстым французом.

Княгиня приветливо помахала ей и указала место рядом с собой.

— А вы энергичная, — заметила она. — Я бы на вашем месте еще поспала. Итак, месье Бодье, продолжайте. То, что вы рассказываете, весьма интересно.

Княгиня беседовала по-французски с месье Бодье, по-английски с Джоан, достаточно бойко по-турецки с официантом и, время от времени, не менее бегло по-итальянски с меланхолического вида офицером.

Вскоре толстый француз покончил с завтраком и, вежливо откланявшись, удалился.

— Как хорошо вы владеете языками, — восхитилась Джоан.

На продолговатом бледном лице опять промелькнула улыбка, на этот раз грустная.

— А почему бы и нет? Знаете, я сама русская. Была замужем за немцем, много жила в Италии. Я говорю на восьми, девяти языках — на одних хорошо, на других — не слишком. Ведь общаться приятно, вы не находите? Все люди интересны, а мы живем на этой земле так недолго! Надо обмениваться идеями, опытом. В мире не хватает любви, я всегда это говорю. Саша, уверяют меня друзья, есть люди, которых невозможно любить — турки, армяне, ливанцы. А я не согласна. Я люблю всех, garson, Taddition![325]

Джоан слегка вздрогнула, потому что последняя реплика практически слилась с предыдущей.

Служащий вагона-ресторана явился без промедления и был необыкновенно учтив, поэтому Джоан решила, что ее спутница, должно быть, важная персона.

Все утро и первую половину дня их поезд полз по долинам, а потом медленно забирался на Тавр.

Саша сидела в своем углу, читала, курила и время от времени отпускала неожиданные, а порой шокирующие замечания. Джоан пришла в восхищение от этой необычной женщины, принадлежавшей к совсем другому миру, мыслившей совершенно иначе, чем все, с кем она встречалась прежде.

Сочетание сдержанности и доверительности произвело на нее неотразимое впечатление.

Неожиданно Саша сказала:

— Вы не читаете. И не занимаетесь рукоделием. Не вяжете. Это не похоже на англичанку. И тем не менее вы очень похожи на англичанку, да, выглядите совершенно по-английски.

Джоан улыбнулась.

— Вообще-то мне нечего читать. Я застряла в Тель-Абу-Хамиде из-за аварии на линии и перечитала все, что захватила с собой.

— Но вас это не беспокоит. Вы не попытались раздобыть что-нибудь в Алеппо. Нет, вы готовы просто сидеть и смотреть в окно на горы и при этом не видите их, — вы смотрите на что-то, что видите только вы, разве не так? Вы сильно переживаете что-то или уже пережили. У вас горе? Или большая радость?