– Из этого окна Микки слезал вниз по магнолии. Это был его потайной ход в дом и из дома. Мать так и не узнала о нем.

– О, эти тайны, надежно скрытые от родителей!.. О них можно написать целую книгу. Но если ты, Эстер, действительно обдумываешь самоубийство, то прыгать вниз лучше с крыши летней веранды.

– Там, где она нависает над рекой? Да, там наверняка разобьешься о скалы!

– Твоя беда, Эстер, заключается в том, что твое воображение слишком мелодраматично. Обыкновенные люди удовлетворились бы более простым вариантом: уютно устроились бы около газовой плиты или отмерили себе достаточное количество таблеток снотворного.

– Я рада, что ты здесь, – неожиданно мирным тоном отозвалась Эстер. – Ты ведь не против поболтать о том о сем, правильно?

– Ну, на самом деле теперь мне особенно нечего делать, – заявил Филип. – Пойдем в мою комнату и поговорим. – Эстер медлила, и он продолжил: – Мэри сейчас внизу, отправилась, чтобы приготовить мне завтрак своими восхитительными белыми ручками.

– Мэри этого не поймет, – проговорила Эстер.

– Не поймет, – согласился Филип, – ни в коем случае не поймет.

Он покатил дальше, Эстер пошла рядом с коляской. Она открыла дверь гостиной, и Дюрран въехал внутрь. Девушка последовала за ним.

– Но ты все понимаешь, – заметила она. – Почему?

– Ну, знаешь ли, бывает такое время, когда приходится думать на подобные темы… К примеру, когда на меня навалилась эта самая хворь и я понял, что могу остаться калекой на всю жизнь…

– Да, – согласилась Эстер, – тебе тогда было ужасно, невозможно тяжело. Тем более что ты был летчиком… ты летал.

– Да. Высоко в небе, там, откуда земля кажется чайным блюдцем, – согласился Филип.

– Мне ужасно жаль. Жаль в самом деле. Мне следовало бы больше думать об этом и теплее относиться к тебе!

– Слава богу, что обошлось без этого, – отпарировал Филип. – Однако, как бы то ни было, фаза эта осталась в прошлом. Видишь ли… человек привыкает ко всему. Но есть кое-что, Эстер, чего ты не ценишь в данный момент. Однако ты это поймешь, если только не будешь очень опрометчивой и глупой. А теперь давай, рассказывай все. В чем беда? Наверное, поссорилась со своим приятелем, чопорным молодым доктором. Так?

– Это была не ссора, – возразила Эстер. – Это было хуже, чем любая возможная ссора.

– Все еще исправится.

– Нет, не исправится, – заторопилась с ответом девушка. – Не исправится… никогда.

– Ты слишком перебираешь с выразительностью. Ты воспринимаешь мир в черных и белых тонах, не так ли, Эстер? И никаких полутонов?

– Что я могу поделать с этим, если я такая… И всегда была такой. Все, что я могла или хотела сделать, всегда заканчивалось неудачей. Я хотела жить собственной жизнью, стать кем-то, сделать что-то. И все без толку. Я ни на что не гожусь. Я часто подумывала закончить жизнь самоубийством… начиная с четырнадцати лет.

С интересом наблюдавший за ней Филип проговорил спокойным, деловитым тоном:

– Ну да, между четырнадцатью и девятнадцатью годами люди пачками расстаются с жизнью. В этом возрасте жизнь воспринимается непропорционально. Школьники убивают себя потому, что боятся не сдать экзамены, а девчонки лишают себя жизни оттого, что матери не пускают их в кино с неподходящими, на их взгляд, юными приятелями. В эту жизненную пору все воспринимается в ярких красках цветного кино. Радость или отчаяние. Мрак или несравненное счастье. С этим состоянием надо бороться. Твоя беда, Эстер, заключается в том, что борьба твоя затянулась.

– Мать всегда была права, – сказала девушка. – Во всем том, что она не позволяла мне делать и что я хотела делать. Она всегда оказывалась права в отношении моих желаний, а я ошибалась. Мне это было нестерпимо, я не могла выносить ее правоту! Поэтому я решила, что мне следует научиться быть храброй. И я ушла из дома, чтобы пожить самостоятельно. Я должна была испытать себя. И все пошло прахом. Из меня не получилась актриса.

– И не должна была получиться, – сказал Филип. – Ты не знаешь дисциплины. И ты не можешь, как говорят в театральных кругах, дать сбор. Ты слишком занята тем, что взвинчиваешь себя, моя девочка. Чем ты занимаешься и сейчас.

– А потом я решила, что должна завести любовную интригу, настоящую, взрослую, – проговорила Эстер. – Не глупую, девичью… С мужчиной старше меня. Женатым и очень несчастливым в браке.

– Стандартная ситуация, – заметил Филип, – и он, вне сомнения, воспользовался ею.

– О, я думала, что это будет, так сказать, великая страсть с его стороны. Ты не смеешься надо мной? – Он умолкла, подозрительно посмотрев на Филипа.

– Нет, я не смеюсь над тобой, Эстер, – мягким тоном проговорил тот. – Я достаточно хорошо понимаю, каким адом была для тебя эта история.

– Никакой великой страсти не обнаружилось, – горьким тоном произнесла Эстер. – Дешевая и пустяковая интрижка. Ничто из того, что он нарассказывал мне о своей жизни и своей жене, не оказалось правдой. Я… я сама просто бросилась ему на шею. Какой дурой… глупой, ничего не стоящей маленькой дурой я была!

– Иногда пережитое помогает нам кое-что узнать, – заметил Филип. – Видишь ли, ничто из того, что произошло с тобой, не принесло тебе вреда. А возможно, даже помогло тебе повзрослеть. Или могло бы, если б ты пожелала.

– Мать оказалась такой… такой компетентной во всех этих вопросах, – уже с негодованием сказала Эстер. – Она явилась туда, все уладила, сказала мне, что если я действительно хочу поступить на сцену, то могу поступить в школу сценического мастерства и проделать весь положенный путь. Однако я на самом деле не хотела больше играть и к тому времени поняла, что ничего хорошего из меня не получится. Поэтому я вернулась домой. Что еще я могла сделать?

– Наверное, массу всяких вещей, – проговорил Филип. – Но это был самый легкий путь.

– O да! – с лихорадочным пылом воскликнула Эстер. – Как хорошо ты все понимаешь… Видишь ли, я ужасно слаба. Я всегда хочу заниматься легкими делами. И если бунтую против этого, то всегда как-то по-глупому и не добиваюсь успеха.

– То есть ты ужасно не уверена в себе, так? – осторожно спросил Филип.

– Возможно, это потому, что я всего лишь приемная дочь. Знаешь, я узнала об этом перед тем, как мне исполнилось шестнадцать. Я знала, что все остальные – приемыши, и однажды спросила… и узнала, что я сама тоже приемыш. Я испытала такое жуткое чувство… ну как если я всем чужая.

– Какая ты ужасная мастерица драматизировать ситуацию, – заметил Филип.

– Она не была мне матерью, – проговорила Эстер. – Она никогда не понимала меня, моих чувств. Только смотрела на меня этими своими добрыми и снисходительными глазами и строила планы относительно моего будущего. Ох, как я ненавидела ее! Это ужасно с моей стороны, я знаю, как это ужасно, однако я ненавидела ее!

– На самом деле, знаешь ли, – произнес Филип, – в жизни большинства девушек наступает недолгий период, когда они ненавидят своих матерей. В этом нет ничего необычного.

– Я ненавидела ее, потому что она была права, – сказала Эстер. – Это так ужасно – иметь дело с человеком, который всегда прав. Ты начинаешь чувствовать себя все более и более неполноценной. Ох, Филип, все так ужасно… Что же мне теперь делать? И что я могу сделать?

– Выйди замуж за этого твоего благополучного молодого человека и успокойся, – посоветовал Дюрран. – Стань хорошей маленькой женушкой этому терапевту. Или такая перспектива недостаточно блистательна для тебя?

– Теперь он не захочет жениться на мне, – со скорбью в голосе произнесла Эстер.

– Ты уверена? Он тебе это сказал? Или ты сама выдумала?

– Он думает, что это я убила мать.

– Вот как, – проговорил Филип и ненадолго умолк. – И ты действительно убила ее?

Она вихрем развернулась.

– Почему ты спрашиваешь меня об этом? Почему?

– Я подумал, что было бы интересно узнать это, так сказать, оставаясь в рамках семейства. Не для передачи властям.

– А если это я убила ее, то неужели рассказала бы об этом тебе?

– Разумнее было бы не делать этого, – согласился Филип.

– Он сказал мне, что все знает и что это я убила ее, – выпалила Эстер. – А еще сказал, что если я только признаюсь, если исповедаюсь ему, то все будет в порядке, что мы поженимся, что он будет следить за мной. Что… что это дело не станет преградой между нами.

Филип присвистнул.

– Ну и ну…

– И что хорошего вышло бы из того, если б я сказала ему, что не убивала ее? Он же не поверил бы этому, так?

– Должен был поверить, раз это ты сказала ему, – возразил Филип.

– Я не убивала ее, – вспыхнула Эстер. – Понимаешь? Я! Не! Убивала! Ее! Не убивала, не убивала, не убивала. – Помолчав, она заключила: – Довольно неубедительно, на мой взгляд.

– Правда нередко кажется неубедительной, – поддержал свою собеседницу Филип.

– Мы не знаем ее. И никто не знает. Мы все смотрим друг на друга. Мэри смотрит на меня. Кирстен тоже. Она так добра ко мне, так внимательна… Она тоже считает, что это я. И какие шансы у меня остаются? Куда лучше… куда лучше спуститься к воде… и броситься в нее…

– Эстер, ради бога, не будь дурой. Это не единственный выход.

– А какой еще выход может быть? Откуда ему взяться? Я потеряла все. Как мне теперь жить… переходить изо дня в день? – Она посмотрела на Филипа. – Ты считаешь меня неуравновешенной дикаркой… Ну ладно, предположим, что это я убила ее. Предположим, что меня гложет раскаяние. Что забвение никак не может прийти вот сюда. – Она драматическим жестом положила ладонь на сердце.

– Не будь маленькой идиоткой, – произнес Филип.

Протянув руку, он привлек к себе девушку. Эстер повалилась на его кресло. Он поцеловал ее.

– Девочка моя, что тебе нужно, так это муж. И не этот надутый молодой осел, Дональд Крейг, голова которого набита всяким психиатрическим сором и медицинским жаргоном. Ты глупая идиотка, но совершенно очаровательна, Эстер.