Агата Кристи - Горе невинным

– Бедная Гвенда… Потому что она не принадлежит к семье, так?

– Да, – согласилась Мэри. – Тогда вина легла бы не на одного из нас.

– Так вот как ты воспринимаешь ситуацию? Как она задевает нас.

– Естественно.

– Естественно, естественно, – недовольным тоном бросил Филип. – Твоя беда, Полли, заключается в отсутствии воображения. Ты не способна поставить себя на место другого человека.

– Зачем это нужно?

– Да… действительно, зачем?.. Если честно, наверное, затем, чтобы скоротать время. Однако я могу поставить себя на место твоего отца или Гвенды и, если они невиновны, понять, какой ад сейчас переживают эти люди. Понять, что чувствует Гвенда, внезапно оказавшаяся в отдалении от твоего отца. И что это значит: понимать в сердце своем, что она не сможет выйти за человека, которого все равно любит, несмотря ни на что. A потом поставить себя на место твоего отца. Он знает, не может не знать, что женщина, которую он любит, имела возможность совершить убийство, а кроме того, располагала мотивом. Он надеется на то, что она невиновна, он считает, что она ни при чем, но не может быть полностью уверен. И, что хуже всего, уверенность так никогда и не придет к нему.

– В его возрасте… – начала Мэри.

– Ну да, в его возрасте, в его возрасте… – нетерпеливо бросил Филип. – Неужели ты не понимаешь, что его возраст делает в таком случае ситуацию только хуже? Это последняя любовь в его жизни. Другой, скорее всего, не будет. Она пускает глубокие корни… Но если зайти с другой стороны, – продолжил он, – предположим, что Лео все же выбрался из теней и туманов того узкого, рассчитанного на себя самого мирка, в котором прожил так долго. Предположим, что это он уложил на месте собственную супругу. Бедолаге можно только посочувствовать, не правда ли? Не сказал бы, – добавил Дюрран задумчивым тоном, – что способен даже на мгновение допустить подобную возможность. Однако, не сомневаюсь, у полиции на это хватит воображения. А теперь, Полли, давай выслушаем твою точку зрения. Кто, по-твоему, сделал это?

– Откуда мне знать? – ответила вопросом на вопрос Мэри.

– Ну, положим, знать действительно неоткуда, – проговорил Филип, – однако, если как следует задуматься, ты можешь набрести на очень хорошую идею.

– Говорю тебе, я отказываюсь даже думать на эту тему.

– Интересно, почему… Неужели она и в самом деле настолько неприятна тебе? Или же – быть может – потому, что ты что-то знаешь? И твой холодный и спокойный ум не позволяет тебе усомниться… Ты уверена настолько, что не хочешь даже думать об этом, не хочешь даже разговаривать со мной на эту тему? Не Эстер ли ты имеешь в виду?

– Зачем, скажи на милость, Эстер могло потребоваться убить маму?

– Реальной причины вроде бы нет, это так, – задумчиво произнес Филип. – Но ты же знаешь, ты читала о подобных вещах. Возьмем сына или дочку – прекрасно ухоженных, даже избалованных; и вот в один прекрасный день что-то случается. Любящий родитель отказывает в деньгах на билет в кино, в новых туфлях или ботинках или, провожая на свидание с милым другом, говорит, что домой надо вернуться к десяти. Запрет может быть несерьезным, совершенно незначимым, однако он сталкивает с места уже груженную телегу, и подросток, о котором идет речь, переживает бурю негодования… хватает молоток или топор, а может, и кочергу – и дело сделано. Причины объяснить невозможно, однако подобное случается, представляя собой кульминацию давно зреющего под спудом бунта. И этот вариант вполне подходит Эстер. Видишь ли, с ней у нас та беда, что никогда не скажешь, что именно творится в ее очаровательной головке. Конечно, она слаба – и недовольна этим. А твоя мать была человеком, умевшим заставить ее ощутить свою слабость. Да, – проговорил Филип, с некоторым оживлением подаваясь вперед. – Думаю, что мне удалось бы надежно обосновать виновность Эстер.

– Ох, да кончишь ли ты наконец разговаривать на эту тему? – воскликнула Мэри.

– Ну ладно, кончаю, – проговорил Филип. – Одни разговоры меня никуда не приведут. Или же все-таки приведут… В конце концов, нужно установить в уме подробную схему убийства и приложить ее ко всем подозреваемым. И уже пропечатав в воображении то, как должно было совершиться убийство, – только тогда можно расставлять свои мелкие ловушки и смотреть, кто в них попался.

– В доме тогда, не считая нас обоих, находилось всего четверо человек, – заметила Мэри. – А ты говоришь так, словно их было с полдюжины или больше. Соглашусь с тобой в том, что отец никак не мог это сделать; также нелепо думать, что у Эстер могли найтись причины для поступка подобного рода. Тогда у нас остаются только Кирсти и Гвенда.

– И кого же из них ты предпочтешь выбрать на подобную роль? – спросил Филип с легкой насмешкой в голосе.

– На самом деле я не могу представить себе Кирсти в качестве убийцы. Она всегда была такой терпеливой и выдержанной… Воистину преданной матери. Вполне возможно, что она могла вдруг свихнуться. Такое, говорят, случается, однако она всегда казалась такой нормальной.

– Нет, – задумчиво проговорил Филип, – я бы сказал, что Кирсти – женщина очень нормальная, из той женской породы, которая всегда предпочтет простую и обыкновенную женскую жизнь. В известной мере она принадлежит к тому же самому типу, что и Гвенда, только Гвенда хороша собой и привлекательна для мужчин, а бедная старушка Кирсти проста, как пирог со смородиной. Не думаю, чтобы нашелся такой мужчина, который когда-либо два раза посмотрел на нее. А ей хотелось бы этого. Ей хотелось бы влюбиться и выйти замуж. Какой это, должно быть, ад: родиться женщиной, причем простой и непривлекательной, особенно если это не компенсируется умом или какого-нибудь рода талантом. Правда заключается в том, что она слишком долго прожила в этом доме. Ей следовало уехать отсюда после войны, вернуться к своей профессии массажистки. Она вполне могла бы подцепить какого-нибудь обеспеченного пожилого пациента.

– Ты такой же, как все мужчины, – возмутилась Мэри. – Ты думаешь, что женщины не могут думать ни о чем другом, кроме как выйти замуж.

Ухмыльнувшись, Филип произнес:

– Как бы то ни было, на мой взгляд, все женщины думают об этом в первую очередь. Кстати, а у Тины есть кавалеры?

– Я об этом не знаю, – отозвалась Мэри. – Дело в том, что она не любит рассказывать о себе.

– Ну да, молчаливая тихая мышка, так? Не то чтобы красавица, но весьма изящна. Интересно, что ей известно обо всем этом деле?

– Не думаю, чтобы она что-нибудь знала, – усомнилась Мэри.

– Ты не думаешь? – спросил Филип. – А я уверен, что кое-что знает.

– Ну, ты просто придумываешь.

– Ничего я не придумываю. Помнишь, что сказала эта девушка? Она сказала, что надеется на то, что ей ничего не известно об этом деле. Интересная формулировка. Ей-богу, ей кое-что известно.

– Что же именно?

– Быть может, некий кое-что означающий факт, однако она сама не вполне понимает, о чем он говорит. Я надеюсь выудить из нее эту информацию.

– Филип!

– Не надо, это нехорошо, Полли. В моей жизни появилась цель. Я уже убедил себя в том, что интересы общества требуют, чтобы я достиг ее. Теперь – откуда начать? Пожалуй, следует начинать с Кирсти. Во многих отношениях она – простая душа.

– Я хочу – o, как я хочу, – проговорила Мэри, – чтобы ты отказался от этой безумной идеи и мы вернулись домой. Мы были так счастливы… Все складывалось так хорошо… – Голос ее надломился, она отвернулась.

– Полли! – встревожился Филип. – Неужели все это для тебя так много значит? Я не думал, что ты настолько расстроена.

Мэри повернулась и посмотрела на него полными надежды глазами.

– Тогда возвращаемся домой и забываем обо всем этом?

– Я не могу этого сделать. Только буду тревожиться, гадать и думать. Давай, Мэри, останемся здесь до конца недели, а там… ну, там посмотрим.

– Папа, ты не будешь возражать, если я немного задержусь здесь? – спросил Микки.

– Нет, конечно же, нет. Я в восторге. С твоей фирмой неприятностей не будет?

– Нет. Я позвонил им. Я не понадоблюсь до понедельника. Они отнеслись ко мне очень благородно. Кстати, и Тина остается до понедельника.

Микки подошел к окну, выглянул наружу и прошелся по комнате, запустив руки в карманы и рассматривая книжные полки. А потом заговорил неровным, застенчивым голосом:

– Знаешь, папа, я очень ценю все, что вы с мамой сделали для меня. И совсем недавно я понял, каким неблагодарным всегда был.

– Вопрос о благодарности между нами никогда не стоял, – проговорил Лео Эрджайл. – Ты мой сын, Микки, я всегда считал тебя таковым.

– И обращался со мной очень странно, – заметил Микки. – Ты никогда не угнетал меня.

Лео Эрджайл улыбнулся – из своей отстраненной далекой дали.

– Ты и в самом деле считаешь, что отец должен гонять и утеснять своих детей?

– Нет, – ответил Микки, – нет. Воистину нет. – И, повинуясь порыву, заспешил со словами: – Я все время вел себя как последний дурак. Да. Жуткий, бестолковый дурак. Это в известной мере даже смешно. Знаешь, что мне хочется сделать, о чем я сейчас думаю? Мне предлагают перейти на работу в нефтяную компанию, работающую в Персидском заливе. Сделать то, с чего мать хотела, чтобы я начал, – с нефтяной компании. Но тогда мне это было неинтересно! Я решил, что буду выбирать сам.

– Тогда ты был в таком возрасте, – заметил Лео, – когда люди хотят самостоятельности, хотят выбирать сами – и терпеть не могут, когда кто-то пытается выбрать за них. Впрочем, ты всегда был самостоятельным, Микки. Если мы хотели купить тебе красный свитер, ты настаивал на том, чтобы выбрать голубой, однако при этом всякий раз на самом деле хотел красный.

– Правильно, – коротко усмехнулся Микки. – Я всегда был не слишком приятным типом.

– Просто ты был очень молодым, – возразил Лео. – Молодым и брыкливым… Ты терпеть не мог ни узды, ни седла, ни контроля над собой. Все мы какое-то время в своей жизни переживаем нечто подобное, однако этот этап рано или поздно заканчивается.