– Вы еще не рассказали, доктор Калгари, какой прием вам оказали в доме Эрджайла.

Артур Калгари придвинул поближе свое кресло:

– Я полагал, что завершаю историю, предлагаю, так сказать, иное окончание уже написанному повествованию. Но мне дали почувствовать, дали понять, что я пишу не окончание, а начало новой, неизвестной главы, совершенно не похожей на предыдущую. Вы меня понимаете?

Мистер Маршалл нехотя кивнул.

– Да, – сказал он, – вы точно выразились. Я думал… предполагал… что вы не представляете всей сложности. Вы не ожидали такого поворота, поскольку ничего не знали о подоплеке происшедших событий, если не считать фактов, изложенных в судебных отчетах.

– Нет, нет, теперь я понимаю, очень хорошо понимаю. – Голос Калгари дрожал от волнения. – Не облегчение они почувствовали, не трепетную благодарность, но страх. Они испугались грядущего. Я прав?

– Я мог бы с вами согласиться, – осторожно заметил Маршалл. – Заметьте, я не высказываю свою точку зрения.

– А раз так, – продолжал Калгари, – я не имею права вернуться к своей работе с сознанием исполненного долга. Я связан с этим делом, отвечаю за то, что перевернул жизнь многих людей. Умывать руки в такой ситуации непозволительно.

Юрист откашлялся:

– Забавная точка зрения, доктор Калгари.

– Я так не считаю. Нужно отвечать за свои действия, и не только за действия, но и за их результаты. Прошло два года, как я подобрал на дороге юного путешественника. И оказался звеном в определенной цепочке событий. Чувствую, что не могу из нее вырваться.

Адвокат мерно покачивал головой.

– Прекрасно, – взволнованно продолжал Калгари. – Пусть это будет забавно, если вам так нравится. Но я руководствовался не чувствами, а своим сознанием. Моим единственным желанием было исправить то, чего я не смог предотвратить. Но я ничего не исправил. Странно, но я усугубил страдания людей, которые и без меня достаточно настрадались. Только вот не пойму, почему так вышло.

– Да, вы этого не поймете, – медленно проговорил Маршалл. – Полтора года вы прожили вне цивилизованного мира. Вы не читали ежедневных газет, не следили за криминальной хроникой, не знали мельчайших подробностей жизни этой семьи, о которых сообщалось в газетах. Возможно, вы бы и так их не прочли, но, живи вы здесь, думаю, не смогли бы об этом не услышать. Факты исключительно просты, доктор Калгари, и не составляют тайны. В свое время они были оглашены. Вывод напрашивается сам собою. Если Джек Эрджайл не мог совершить преступления – а по вашим показаниям получается именно так, – тогда кто его совершил? Вопрос возвращает нас к обстоятельствам, при которых произошло преступление. Оно случилось ноябрьским вечером между семью и половиной восьмого в доме, где, кроме убитой, членов ее семьи и прислуги, никого не было. Дом был надежно заперт, ставни закрыты. Следовательно, если кто-то зашел с улицы, значит, его впустила сама миссис Эрджайл либо вошедший имел свой ключ, то есть, другими словами, он был ей знаком. В некотором смысле это напоминает дело Бордена в Америке, когда воскресным утром мистер Борден и его жена были убиты ударами топора. Никто ничего не слышал, никто не видел, чтобы к дому подходили посторонние. Вы понимаете, доктор Калгари, почему ваше известие не столько обрадовало, сколько расстроило домочадцев?

– Выходит, виновность Джека Эрджайла их устраивала? – в раздумье проговорил Калгари.

– О да, – откликнулся Маршалл, – решительно устраивала. Не побоюсь показаться циником, но Джек Эрджайл был самым подходящим кандидатом на роль виновного в совершившемся преступлении. Он был трудным ребенком, порочным мальчиком, человеком необузданного темперамента. В семье его без конца прощали, жалели, нянчились с ним, уверяли друг друга и посторонних в том, что он на самом деле не виноват, объясняли все его психическим состоянием… Весьма удобное оправдание!

– А теперь… – заикнулся Калгари.

– А теперь, – уточнил мистер Маршалл, – ситуация, разумеется, иная, совсем иная. Может быть, даже весьма тревожная.

Понимающе прищурив глаза, Калгари заметил:

– Вижу, что новость, сообщенная мною, вас лично тоже не обрадовала?

– Должен признаться, да. Я огорчен. Дело, законченное ко всеобщему удовлетворению и закрытое… да, я подчеркиваю, именно ко всеобщему удовлетворению… теперь надо начинать заново.

– Это официальное мнение? – спросил Калгари. – Хочу сказать, и полиция тоже считает, что дело должно быть пересмотрено?

– Несомненно, – ответил Маршалл. – Когда Джек Эрджайл единодушно был признан виновным, для чего суду потребовалось пятнадцать минут, дело завершилось, и полиция вздохнула с облегчением. А теперь, когда осужденного посмертно реабилитируют, дело придется открывать заново.

– И полиция начнет новое расследование?

– Безусловно. Конечно, времени прошло порядочно, многое с тех пор безвозвратно утрачено, и вряд ли можно будет получить какой-нибудь результат… Лично я в этом сомневаюсь. Может быть, кого-то из домашних и заподозрят. Может, разработают даже какую-нибудь версию. Но нелегко будет раздобыть конкретные доказательства.

– Понятно, – сказал Калгари, – понятно… Так вот что она имела в виду…

– О ком вы говорите? – пробурчал юрист.

– Об одной девушке, – ответил Калгари, – о Хестер Эрджайл.

– Ах да, юная Хестер, – припомнил Маршалл и сразу же поинтересовался: – Что же она вам сказала?

– Она говорила про невиновных, – ответил Калгари. – Сказала, речь идет не о виновных, речь идет о невинных. Теперь я понял, на что она намекала…

– Не сомневаюсь, что поняли. – Маршалл пристально взглянул на Калгари.

– Она говорила то же, что вы сказали мне сейчас. Что в их семье вновь поселятся подозрительность и озлобленность…

– Навряд ли – вновь, – перебил его Маршалл. – Подозрительность пока что не посещала эту семью. С самого начала виновным посчитали Джека Эрджайла.

Калгари не обратил внимания на это уточнение.

– В семье поселится подозрительность, – повторил он, – и останется в этом доме надолго… может быть, навсегда. В семье кто-то совершил преступление, а кто именно, неизвестно. Члены семьи начнут коситься друг на друга – строить догадки… Да, хуже не бывает. Ведь они и сами не знают кто…

Наступило молчание. Маршалл одобрительно поглядывал на Калгари.

– Знаете, что ужасно… – взволнованно произнес Калгари, не скрывая переполнявших его эмоций. – Ужасно, что год сменяется годом, а ты живешь в неведении и с затаенной подозрительностью взираешь на близкого тебе человека. Загубленная любовь, нарушенное доверие…

– Не слишком ли большую волю вы дали своей фантазии?

– Нет, – возразил Калгари. – Я не фантазирую. Простите меня, мистер Маршалл, но я лучше и точнее вас представляю ситуацию. И понимаю, какие могут быть последствия.

Вновь наступило молчание, которое вновь нарушил Калгари:

– Это значит, что невиновный будет обречен на страдание… А невиновный не должен страдать, страдать должен виновный. Поэтому я не имею права умывать руки, не могу удалиться со словами: «Я поступил правильно, сделал, что мог, – послужил справедливости». Мой поступок не сослужил добрую службу справедливости. Я не возложил тяжесть обвинения на преступника, но запятнал подозрениями невинных.

– Кажется, вы немного преувеличиваете свою роль, доктор Калгари. В ваших словах, несомненно, есть доля истины, но не пойму, что вы можете сделать.

– Я и сам не пойму, – признался Калгари, – но хочу попытаться. Поэтому и пришел к вам, мистер Маршалл. Хотелось бы… думаю, я имею на это право… узнать закулисную сторону дела.

– О, хорошо, – оживился мистер Маршалл. – Тут секретов нет. Могу представить вам любые факты, какие только пожелаете. Впрочем, и мне известно немногое. Близких отношений с этой семьей у меня никогда не было. Наша фирма в течение ряда лет обслуживала миссис Эрджайл. Мы сотрудничали с ней в деле организации многочисленных фондов, обеспечивали юридическую защиту ее интересов. Саму миссис Эрджайл, как и ее супруга, я знал довольно хорошо. Об атмосфере «Солнечного гнездышка», темпераментах и характерах людей, там проживающих, знаю только из вторых рук, по рассказам миссис Эрджайл.

– Понимаю вас, – сказал Калгари, – но вот с чего я хотел бы начать. Как мне известно, это не ее собственные дети. Они приемные?

– Именно так. Миссис Эрджайл, урожденная Рэчел Констам, – единственная дочь Рудольфа Констама, весьма состоятельного человека. Ее мать американка, тоже очень богатая женщина, имевшая собственные средства. Рудольф Констам всю жизнь занимался филантропией и с детства прививал дочери интерес к благотворительности. Он и его жена погибли в авиационной катастрофе, и Рэчел использовала унаследованное от родителей состояние на организацию филантропических мероприятий. Она вкладывала в них собственные деньги и сама участвовала в работе многих организаций. Позже она повстречала Лео Эрджайла. Лео преподавал в Оксфорде, интересовался экономикой и социальными вопросами. Чтобы полностью понять миссис Эрджайл, надо учесть, что величайшей трагедией ее жизни была неспособность иметь детей. Известно, этот недостаток омрачал жизнь многим женщинам. Она посещала разных специалистов и, когда поняла, что ей не суждено стать матерью, нашла способ облегчить свои страдания. Вначале она удочерила девочку из нью-йоркских трущоб – сейчас это миссис Дюрант. Миссис Эрджайл всецело посвятила свою благотворительность детям. Накануне войны, в 1939 году, она, использовав расположение министра здравоохранения, организовала приют для детей и купила с этой целью дом, который вы посетили, – «Солнечное гнездышко».

– Тогда его называли «Змеиное гнездышко», – сказал Калгари.

– Да, да. Кажется, таково его истинное название. Хм, возможно, это более точное название, чем «Солнечное гнездышко». В 1940 году там находилось примерно двенадцать-шестнадцать беспризорных детей, не эвакуировавшихся со своими семьями. Для этих детей она делала все. Им отвели роскошный дом. Я возражал, полагая, что после нескольких лет войны детям будет тяжело возвращаться из окружающей их роскоши в свои собственные дома. Она не считалась с моим мнением, ибо была безгранично привязана к детям. Наконец ей захотелось приютить у себя нескольких детей из наиболее трудных семей, а также сирот. В результате в семье оказалось пятеро детей. Во-первых, это Мэри, которая теперь замужем за Филипом Дюрантом. Затем Майкл, который работает в Драймуте. Потом Тина, ребенок непонятно какой национальности. Наконец, Хестер и, разумеется, Джако. Они называли Эрджайлов отцом и матерью, получили хорошее образование, денег на это не жалели. Словом, условия жизни у них были самые благоприятные, они ни в чем не испытывали недостатка. Джек, или Джако, как его называли в семье, всегда доставлял одни лишь хлопоты. В школе он украл деньги, и его оттуда выгнали. На первом году в университете угодил в какую-то неприятную историю, дважды чудом избежал тюрьмы. Темперамент имел необузданный. Однако все это вы уже, наверное, слышали. Дважды Эрджайлы по доброте душевной переводили на его счет деньги. Дважды он их вкладывал в дело, и оба раза предприятия прогорали. После смерти Джако его вдова получила пособие, которое, кажется, до сих пор ей выплачивают.