— Думаю, нет, — сказал Гилсон.

— Но может быть, Роджер что-то упустил? — спросил доктор.

Руф пожал плечами:

— Этого мы не можем знать.

— Мой дорогой друг, мы можем быть уверены, что он недосказал очень многое!

— Зачем ему от нас что-то скрывать? — Лиз в очередной раз бросилась в бой.

— Не от нас, Лиз. Не от нас, — возразил Смит. — От себя самого!

— Это все — разговоры о психологии, доктор, они для меня непостижимы, — сказал Руф.

— Это чистой воды здравый смысл, — пояснил Джон Смит. — Вот молодой человек, одержимый понятиями о честности. Его концепция честности странная, но она его собственная! Услышав, что Терренс возвращается домой, он решительно настроен «выложить все»! Он намерен быть честным. Он собирается сказать: «Видишь, какой я честный? Я рассказываю тебе, что предал тебя». — Доктор сделал «честную» гримасу. — Примеры такой концепции можно встретить в нашей сегодняшней политической жизни. Ныне в национальных героях ходят люди, дающие показания перед комитетами конгресса, обвиняя других людей в преступлениях, которые они сами совершили. И мы забываем, что они предатели, жаждущие свежей крови. Но вернемся к нашему молодому другу. Он жаждет быть честным, хотя для этого надо проливать свет на его собственные бесчестные деяния! Признался ли Роджер во всем Терренсу? Он сказал, что не разговаривал со своим издателем во время вечеринки. Думаю, так оно и есть, иначе бы Роджер нам это сообщил. «Видите, какой я честный? Я признался!» Полагаю, миссис Вейл знала бы об этом.

— Звучит разумно, — сказал Руф.

— Вероятно, он испытывал душевную муку, ожидая момента, чтобы продемонстрировать свою честность Терренсу. Поэтому я предполагаю, что весь вечер Роджер провел говоря себе: «Сейчас? Отвести его в сторону сейчас и сказать? Где он сейчас? Он один?»

— И вы думаете, когда Терренс вышел, Роджер двинулся следом за ним и…

— Не торопитесь, Руф. Все, что я предполагаю, — он провел весь вечер в нерешительности, размышляя, «пришло ли время»; он постоянно наблюдал за Терренсом, думая, не представится ли возможность поговорить с ним наедине. А затем, — Смит заговорил, повысив тон, — Терренс покинул комнату, где проходила вечеринка, и вышел из дома!

— Но ваши слова, доктор, сводятся к тому, что виновен Роджер! — воскликнул Руф. — Если все происходило именно так, то он, безусловно, последовал за Терренсом!

— Старайтесь не забегать вперед, Руф, — сказал Джон Смит. — Это все — предположения. Но не забывайте, с чего мы начали. Мы начали с предположения, что он говорил нам правду, когда сказал, что не разговаривал с Терренсом во время вечеринки. Допустим это… и сопоставим с нашими прочими предположениями. Что мы имеем?

Руф стиснул зубами мундштук трубки.

— Он видел, как Терренс вышел… если наблюдал за ним так внимательно. Это был шанс, который Роджер ждал, но, если он говорил правду, не воспользовался им.

— Совершенно верно! — Глаза доктора заблестели от возбуждения. — А почему не воспользовался, Руф? Почему?

Гилсон пожал плечами:

— Наверное, не хватило смелости.

— Я так не думаю, — сказал Смит. — Он был движим непреодолимым порывом признаться. Роджер мог не решиться самостоятельно создать подходящую для признания ситуацию, но, когда такой момент сам бы наступил, думаю, он приступил бы к действию.

— Но не сделал этого, — задумчиво произнес Гилсон, — исходя из ваших предположений!

— Именно! Потому что это не был подходящий момент! — сказал доктор. — В каком случае момент мог показаться неподходящим, Руф?

— Доктор, я сойду с ума! Откуда мне знать?

— Если Терренс был не один… — тихонько произнесла Лиз.

— Точно, Лиз! Точно! — воскликнул Джон Смит. — Если с Терренсом кто-то находился, то момент для признания подходящим не являлся.

— Тогда Роджер должен был видеть, кто вышел вместе с Терренсом!

— Да!

— И тот, кто вышел вместе с Терренсом, — Лиз широко раскрыла глаза, — скорее всего, был…

— Да! — сказал доктор.

IV

Гилсон не ощутил в полной мере важность теории доктора по особой причине. Когда мистер Смит делал предположение, что Роджер видел кого-то, покидающего вечеринку вместе с Терренсом, и что этот кто-то, вполне вероятно, был убийцей, Руф обнаружил, что Лиз, сидящая рядом с ним на кушетке, протянула к нему руку и ее пальцы сплелись с его пальцами.

— Но как Роджер мог забыть? — удивилась Лиз. — Когда он узнал об убийстве, то, конечно, должен был вспомнить, что видел кого-то с Терренсом? Нас всех об этом спрашивали!

Слова сейчас ничего не значили для Руфа. Он смотрел вниз, на девичью руку, маленькую и белую, заключенную в его руке. Лиз потянулась к нему естественно, инстинктивно. Он почувствовал, как его сердце тяжело забилось.

— Лиз! — сказал Гилсон. Это был почти шепот.

Девушка взглянула на него, потом вниз, на свою руку. Она поскорее отдернула ее, словно обжегшись. Щеки Лиз порозовели, когда она поняла, что доктор Смит все заметил и медлит с ответом на ее вопрос.

Еще в течение секунды доктор был для Руфа полным незнакомцем, а убийство — страшным сном. Он до сих пор ощущал тепло руки Лиз в своей руке. Ему вспомнилось, когда она в первый раз держала его руку, — много лет назад на детском празднике. Тогда он отчетливо понял, что ничто в мире не влечет его к себе так сильно, как Лиз. С того дня Руф стремился достигнуть такого общественного статуса, когда сможет сделать ей предложение. И вот, едва это произошло, Лиз отвернулась от него к Роджеру. Но сейчас, когда девушка так стойко сражалась за Линдсея, она все же потянулась к нему. Может, это был просто дружеский жест. Может, всего лишь непроизвольная тяга человека к другому человеку в трудный момент. Но он не станет убивать свою внезапную, безумную надежду на то, что за этим порывом Лиз стоит нечто большее. Вдруг Руф почувствовал, что приходится сдерживаться, чтобы не сказать доктору: «Договаривайте, что там у вас, и убирайтесь! Мне надо остаться с ней наедине, разве не понимаете?»

Голос психиатра пресек мыслительную сумятицу в голове Руфа:

— Вы спрашиваете, Лиз, как Роджер мог забыть. Дело в том, что мы запоминаем только такие вещи, которые хотим помнить. Большинство женщин забывают боль, которая бывает при родах, иначе они бы не захотели иметь новых детей. Это тип непосредственного забывания. Но все мы, на том или ином уровне, намеренно забываем страхи, действия, породившие в нас чувство вины, детские порывы к жестокому насилию против родителей, братьев и сестер или товарищам по играм. Мы забываем такие явления, потому что они вызвали бы у нас слишком сильное беспокойство, заставили бы нас чувствовать слишком сильную вину. Но они остаются, как забытые фотографии в запропастившемся альбоме. Например, — тут доктор чуть заметно улыбнулся, — вы забыли, Лиз, почему так стойко держитесь на стороне Роджера Линдсея.

— Здесь нет ничего таинственного, — сказала Лиз несколько нервно. — Я люблю его. Я верю, что он говорит правду. Естественно, я с ним.

— Интересно, как вы можете любить того, кто отвернулся от вас, кто намеренно унижает вас и откровенно показывает, что предпочитает другую. О, вы можете отыскать причины его поступков, можете утверждать, что понимаете, как это произошло. Но любовь? Я не удивился бы, если бы оказалось: вы столь сильно ненавидите его, что сами этого испугались до такой степени, что убедили себя, будто ваши чувства к нему абсолютно противоположны.

— Это абсурд! — воскликнула Лиз.

— Я не удивился бы, — продолжал доктор, словно не услышав ее, — если бы одной из причин того, что вы стоите за Линдсея, являлось чувство вины, которое вы испытываете.

— Я?

— Разве вы не отвернулись от Руфа так же, как Роджер отвернулся от вас? — спросил Джон Смит в своей кроткой манере.

— Но, доктор! Я…

Психиатр неумолимо прервал ее:

— Для вас согласиться сейчас с тем, что ваша привязанность к Роджеру была ненастоящей, была капризом, означало бы признать себя такой же ненадежной и непостоянной, как сам Роджер. Вам пришлось бы признать, что вы не стоили любви Руфа в той же мере, в какой Роджер не стоит вашей любви. Это трудная дилемма, дорогая моя, но ее можно решить.

Лиз молчала. Ее губы дрожали, глаза наполнились слезами.

— Оставьте ее в покое! — вмешался Гилсон.

Доктор не обратил никакого внимания на реплику Руфа.

— Любовь порождается верой, а не предательством, Лиз. Ваша ненависть к Роджеру вполне справедлива, вполне нормальна. Вам нет никакой нужды притворяться, что вы чувствуете то, чего на самом деле не чувствуете.

Лиз подняла руки к лицу. Все молчали. Руф поборол в себе соблазн обнять ее. Он понял, что это, возможно, самый критический момент в его жизни сейчас. Нельзя было допустить неправильный шаг.

— Даже если вы любили Роджера, это бы не сработало, — вновь заговорил доктор. — Он рассказывал о себе такие факты, о которых вы, вероятно, знаете. Как его отец умер, когда он был маленький, и как его мать повторно вышла замуж. Как его отсылали в школы и лагеря. Как первая девушка, которую он полюбил, изменила ему с его другом. Как потом он привязался к замужней женщине, муж которой был в отъезде. Потом, как он влюбился в вас лишь только затем, чтобы снова сойтись с замужней женщиной, муж которой уехал, то есть Сьюзен. Разве не видите, Лиз, эти юношеские неудачи глубоко врезались в него. Он просто не смеет иметь свою женщину — опасность быть отвергнутым слишком высока. Он отвернулся от вас, я думаю, не благодаря очарованию Сьюзен, а потому, что вы были готовы стать его, полностью его. Его невроз не позволил ему так рискнуть. Это было слишком пугающе. Пример такого поведения будет повторяться у него снова и снова до конца жизни, если он не получит помощь психиатра. Допустим, сейчас вы примете его, но позже он снова уйдет. Роджер не может с этим ничего поделать.