— Не совсем так. Видите ли… я не из с полиции.

Казалось, она была немного удивлена.

— Я думала, вы сержант… Лэм, кажется?

— Это действительно моя фамилия, но работаю я в совершенно другом ведомстве.

В один миг от ее вялости не осталось и следа. Миссис Рэмзи бросила на меня быстрый настороженный взгляд.

— О! Так в чем же дело?

— Ваш муж все еще за границей?

— Да.

— Он уехал довольно давно, миссис Рэмзи, не так ли? И довольно далеко.

— Что вам об этом известно? — спросила она.

— Он отбыл за Железный занавес[91]. Так?

Немного подумав, миссис Рэмзи тусклым голосом произнесла:

— Да. Да, это так.

— Вы знали о его намерениях?

— Более или менее, — миссис Рэмзи помолчала. — Он хотел, чтобы я поехала с ним.

— Ваш муж давно это задумал?

— Скорее всего, давно. Но мне не говорил до последнего момента.

— Вы не разделяли его взглядов?

— Раньше, пожалуй, разделяла. Да вы и сами знаете. Вы ведь наверняка все тщательнейшим образом проверили. Покопались в прошлом, выяснили, кто просто сочувствующий, а кто — член партии.

— Вы могли бы сообщить какую-либо полезную для нас информацию о своем муже?

Она покачала головой.

— Нет. И не потому, что не хочу. Я просто не знаю. Он никогда не говорил мне ничего определенного. Да меня, в сущности, это и не интересовало. Мне все это страшно надоело. Когда Майкл сказал, что уезжает насовсем, причем в Москву, я даже не удивилась. Но мне нужно было срочно решать, чего хочу я сама. Сделать выбор.

— И вы решили, что не разделяете убеждений мужа?

— Я бы так не сказала. Просто у меня свой взгляд на вещи. Женщины — за редким исключением — вообще избегают крайностей. Лично я всегда придерживалась умеренно левых взглядов.

— Ваш муж был замешан в деле Ларкина?

— Не знаю. Возможно. Мне он ничего об этом не говорил.

Она вдруг оживилась.

— Давайте внесем ясность, мистер Лэм… Или мистер Волк-в-овечьей-шкуре, или кто вы там есть на самом деле! Я любила своего мужа. И, скорее всего, согласилась бы уехать с ним независимо от того, разделяла я его взгляды или нет. Но он хотел, чтобы я взяла с собой мальчиков. А я была категорически против! Все очень просто. Подумав, я решила, что останусь здесь, с ними. Не знаю, увижу ли я теперь когда-нибудь Майкла… Он выбрал свой путь, а я — свой. Но одно я уяснила для себя твердо. Я хочу, чтобы мои сыновья выросли в их собственной стране. Они англичане. И я хочу, чтобы они росли и воспитывались, как все английские дети.

— Я вас понимаю.

— Думаю, это все, — сказала миссис Рэмзи, вставая. В каждом ее жесте и слове была несколько нарочитая твердость.

— Выбор, по всей вероятности, был нелегким, — мягко сказал я. — Очень вам сочувствую.

Я не кривил душой. Я действительно ей сочувствовал. Должно быть, она поняла это, потому что грустно и едва заметно улыбнулась.

— Ну что ж… На такой работе вы должны, наверное, уметь поставить себя на место другого и понять, что он чувствует и думает… Все это для меня было сильным ударом, но теперь худшее позади. Сейчас я должна думать о том, как мне жить дальше. Остаться здесь или куда-нибудь уехать. Я должна найти работу. Раньше я работала секретарем. Может, пойду на курсы машинописи и стенографии.

— Только потом не нанимайтесь в бюро «Кавэндиш», — предостерег я.

— Это почему же?

— Уж слишком часто с их сотрудницами происходят несчастья, вы не находите?

— Вот уж чего не знаю, того не знаю.

Пожелав ей удачи, я ретировался. Узнать мне ничего не удалось. Да я и не надеялся. Просто каждый должен доводить дело до конца и не оставлять огрехов.

Выйдя из калитки, я едва не столкнулся с миссис Макнотон, которая брела куда-то, пошатываясь под тяжестью огромной хозяйственной сумки.

— Разрешите, — сказал я, пытаясь отобрать у нее сумку. Это оказалось не так-то легко сделать. Миссис Макнотон вцепилась в нее мертвой хваткой, и только внимательно меня разглядев, уступила.

— Вы молодой человек из полиции, — сказала она. — Я вас сразу узнала.

Я проводил миссис Макнотон до ее дома. Она, все еще пошатываясь, шла рядом. Сумка оказалась настолько тяжелой, что я невольно принялся гадать, чем она может быть набита. Картошкой?

— Не звоните, — сказала миссис Макнотон. — Дверь не заперта.

Похоже, на Уилбрэхем Крэсент это было в порядке вещей.

— Ну, и как продвигаются ваши дела? — спросила миссис Макнотон. — Похоже, брак был неравным.

Я немного смутился.

— Какой еще брак?.. Я уезжал. Меня здесь не было…

— Понимаю. Наверное, за кем-то следили… Я говорила о миссис Райвел. Я ходила на дознание. Такая вульгарная женщина! По-моему, она не слишком расстроена смертью мужа.

— Она не видела его пятнадцать лет, — объяснил я.

— Мы с Агнусом женаты уже двадцать, — миссис Макнотон вздохнула. — Много… Теперь, когда Ангус оставил университет, он все время проводит в саду… А мне совершенно нечем себя занять…

В этот момент из-за угла дома появился мистер Макнотон с лопатой в руках.

— A-а, ты вернулась, дорогая! Позволь, я помогу.

— Поставьте в кухне, — быстро шепнула мне миссис Макнотон, пребольно ткнув локтем в бок. — Не беспокойся, дорогой, там только пачка корнфлекса[92], яйца и дыня, — улыбнулась она мужу.

Я поставил сумку на кухонный стол. Что-то звякнуло. Корнфлекс! Как бы не так! Я позволил своим шпионским инстинктам взять верх. Приподняв «камуфляж» из пакета с листовым желатином, я обнаружил три бутылки виски.

Теперь ясно было, почему миссис Макнотон бывает такой оживленной и временами нетвердо стоит на ногах. И почему профессору Макнотону пришлось оставить кафедру…

Положительно, это было утро встреч. Едва повернув к Олбани, я увидел мистера Блэнда. Он прекрасно выглядел и сразу меня узнал.

— Как дела? Как продвигается расследование? Наконец-то вам удалось установить личность убитого! Скверно он обошелся с женой, а? Между прочим, вы, кажется, не из местных?

Я уклончиво ответил, что приехал из Лондона.

— Значит, и Скотленд-Ярд заинтересовался?

Я снова пробормотал что-то невнятное.

— Понятно! — воскликнул мистер Блэнд. — Профессиональная тайна. Кстати, я заметил, что вас не было на слушании.

Пришлось объяснять, что я уезжал.

— И я тоже, дружище! И я тоже! — он плутовски мне подмигнул.

— Веселый Париж? — спросил я, в свою очередь подмигивая.

— Хотелось бы! Но нет. Съездил на денек в Булонь[93].

Он ткнул меня локтем в бок (совсем как миссис Макнотон!).

— Жену, конечно, не взял. Мне составила компанию хорошенькая блондиночка. Ох и штучка!

— Деловая поездка? — сказал я, и мы оба расхохотались, как это подобает бывалым мужчинам.

Блэнд двинулся к дому шестьдесят один, и я продолжил свой путь. Я был очень собой недоволен. Пуаро прав: надо было выудить у соседей побольше. Не может такого быть, чтобы никто ничего не видел! Может быть, Хардкасл действительно задавал не те вопросы? Можно подумать, я на его месте задавал бы другие! Поворачивая на Олбани-роуд, я мысленно составлял перечень всего, что так и осталось невыясненным.

Мистер Карри (Каслтон) одурманен наркотиком — Когда?

Затем убит — Где?

И перенесен в дом девятнадцать — Каким образом?

И кто-то наверняка должен был все это видеть — Кто? И что именно?

Я еще раз свернул налево. Теперь я шел по Уилбрэхем Крэсент, в точности как девятого сентября. Может, зайти к мисс Пэбмарш? Позвонить и сказать… А что, собственно, я мог ей сказать?

Или к мисс Уотэрхаус? Но, черт побери, а что я мог сказать ей?

Разве что миссис Хэмминг? Там можно нести что угодно. Она все равно не обратит внимания… Зато, глядишь, сама сболтнет что-нибудь любопытное. Какую-нибудь дикость, которая окажется вдруг полезной…

Я продолжал идти, мысленно отмечая номера домов. Не так ли шел по этой улице и мистер Карри, посматривая на номера и отыскивая нужный?

В этот час Уилбрэхем Крэсент имела особенно чопорный вид. Я едва не воскликнул с истинно викторианской экзальтированностью: «О, если бы камни могли говорить!» Кажется, это было излюбленное в те далекие времена изречение. Но камни не говорили. Кирпич, бетон и штукатурка молчали тоже. Уилбрэхем Крэсент безмолвствовала: старомодная, надменная, немного обшарпанная и совершенно не расположенная к откровениям. Уверен, она не одобрила бы бродяг, слоняющихся по ней без малейшего представления о том, что же они, собственно, ищут.

Людей на улице почти не было. Мимо пронеслись мальчишки на велосипедах; прошли две женщины с хозяйственными сумками… Дома были безмолвны, безжизненны и больше напоминала саркофаги с набальзамированными мумиями. Я знал почему. Наступило, или, во всяком случае, приближалось, блаженное время — час дня, — время освященной английскими традициями дневной трапезы. В одном или двух домах в окна видны были целые семейства, собравшиеся за обеденным столом. Остальные окна были либо благоразумно завешены нейлоновыми занавесками, сменившими некогда популярные ноттингемские кружева[94], либо (что более вероятно) обитатели домов совершали трапезу не в столовой, а на «современной» (вернее, «осовремененной») кухне, что больше соответствовало обычаям шестидесятых годов.

«Идеальное время для убийства, — размышлял я. — Интересно, думал ли об этом убийца и учитывал ли данное обстоятельство, когда разрабатывал свой план?»

Наконец я подошел к дому девятнадцать и, подобно прочим не обремененным особым интеллектом особям, тупо на него уставился. Вокруг не было ни души. «Ни тебе соседей, — тихо посетовал я, — ни зевак…»