— Да, мисс Майлз?
— Пришел мистер Холден, сэр.
— Ах да… Но он, кажется, должен был явиться сорок пять минут назад. Он объяснил причину опоздания? Ну, конечно. Все то же самое, обычные отговорки. Скажите ему, что у меня сейчас другой посетитель. Пусть приходит на следующей неделе. Назначьте ему какое-нибудь время. Этому надо положить конец.
— Хорошо, мистер Фуллертон.
Он опустил трубку и снова уставился на документ, который все еще держал в руке, по-прежнему не в силах вникнуть в его суть. В его памяти одна за другой мелькали картины прошлого. Два года… Прошло уже почти два года, и вот этот странный человечек с огромными усами; несколькими вопросами разом оживил угасшие воспоминания. И, конечно, тот разговор, почти двухлетней давности…
Он опять, словно наяву, увидел в кресле напротив себя девушку: невысокого роста, коренастую, с оливково-смуглой кожей и темно-красными чувственными губами. У нее были широкие скулы и яростно-напряженный взгляд голубых глаз, смотревших на него из-под густых бровей. Страстное, полное жизни лицо… Лицо человека, познавшего страдание, обреченного страдать вечно и не желающего с этим мириться. Лицо человека, который будет драться и отстаивать свои интересы до конца. Любопытно, где она теперь, подумал он. Как бы там ни было, она сумела… А что, собственно, она сумела? Помогал ли ей кто-нибудь? Наверное… И теперь она снова в каком-то далеком уголке своей истерзанной катаклизмами страны. Откуда сбежала и куда вынуждена была вернуться под угрозой ареста.
Джереми Фуллертон был ярым законником. Он свято верил в силу закона и откровенно презирал современных судей за слишком мягкие приговоры и увлечение казуистикой. И это в то время, когда студенты ввязываются в сомнительные делишки, молодые домохозяйки подворовывают в универсамах, вчерашние школьницы укрывают деньги у своих работодателей, а мальчишки корежат телефоны-автоматы… И ведь не от крайней нужды, которая довела их до отчаяния. Просто большинство из них настолько были избалованы в детстве, что выросли в полной уверенности, будто им позволено брать все, в том числе то, что они не в состоянии купить. Однако при всей своей приверженности закону, Фуллертон обладал и даром сострадания. Он умел жалеть людей. И ему было жаль, ужасно жаль Ольгу Семенову, хотя в то время его ни в малейшей мере не тронули страстные доводы, которые она привела в свое оправдание.
— Я пришла к вам за помощью. Я надеялась, вы мне поможете. Как в прошлом году… с бумагами, чтобы мне остаться в Англии еще на год. Мне объяснили, что у меня есть право хранить молчание и самой выбирать себе адвоката. Вот я и пришла к вам.
— К сожалению, те самые обстоятельства, о которых вы упомянули, — Фуллертону запомнилось, как сухо и холодно он это произнес, пытаясь скрыть одолевавшую его жалость, — вынуждают меня отказать вам. Я не вправе оказывать вам юридические услуги в данном деле, поскольку являюсь адвокатом семьи Дрейков. Как вам известно, я был поверенным миссис Ллуэллин-Смайд.
— Но она умерла. Покойникам поверенные ни к чему.
— Она вас любила…
— Ну да. Про то я вам и толкую. Потому и хотела оставить мне деньги.
— Все свои деньги?
— Ну и что? Что здесь такого? Она не любила своих родственников.
— Это не так. Она очень любила своих племянника и племянницу.
— Ну ладно… Мистера Дрейка она, может, еще и любила, но уж точно не его жену. Она всегда считала ее настырной. Миссис Дрейк всюду совала свой нос. Она не разрешала старой миссис заниматься садом, не разрешала ей кушать то, что она хотела, и вообще не разрешала все, что ей нравится…
— Миссис Дрейк очень добропорядочная женщина. Она просто старалась, чтобы тетя выполняла предписания врача: соблюдала диету, не переутомлялась в саду и прочее…
— Людям не всегда хочется выполнять предписания врачей. И им не нужно, чтобы кто-то лез им в душу. Им нравится жить своей собственной жизнью и делать то, что хочется. У хозяйки было полно денег. Она могла купить все! Все что хотела! Она была такая богатая, что могла делать все, что ей хочется. А у ее племянника и своих денег хватает. У них прекрасный дом, одежда, две машины. У них есть все. Что же им еще нужно?
— Они ее единственные кровные родственники.
— Но она хотела, чтобы деньги достались мне. Она меня жалела. Она знала, через что мне пришлось пройти. И про отца знала, которого увезли и мы его больше никогда не видели. И про маму, как она умирала… И про всех остальных тоже. Это ужасно — то, что я перенесла. Вы-то не знаете, что значит жить в таком государстве. Нет-нет. Вы за полицию. Вы против меня.
— Ошибаетесь, — возразил Фуллертон. — Я очень вам сочувствую, но в том, что случилось, виноваты только вы сами.
— Неправда! Неправда! Что я такого сделала? Ну что? Отдавала ей всю себя… Носила то, что от нее прятали… Шоколад, сливочное масло… Они давали ей только растительное, а она его терпеть не могла! Ей маслица хотелось. Много масла…
— Дело не в масле, — заметил Фуллертон.
— Я ходила за ней, заботилась! А уж как она мне была благодарна! И надо же, только я проведала, что она по доброте душевной завещала все мне, как являются эти Дрейки и говорят, что я ничего не получу. И говорят про меня всякие гадости. Будто я на нее плохо влияла. Или… Говорить даже тошно… Их послушать, так это я сама ту бумагу написала. Как же это можно! Хозяйка ее написала, кто ж еще? А потом отослала меня из комнаты и позвала уборщицу и Джима-садовника. Чтобы они подписали. Они, а не я. Так что мои это деньги! Мои! Почему же я должна отдавать их каким-то Дрейкам? Неужели же я не заслужила немного счастья? А как я обрадовалась. Прикинула уже, что буду делать дальше.
— Нисколько не сомневаюсь.
— А что такого? Почему нельзя, чтобы я была счастлива? Я хотела быть богатой и иметь все, что захочется. Что тут плохого? Ничего. Ничего, говорю вам. Ни-че-го!
— Я же вам объясняю… — начал Фуллертон.
— Все это вранье. Это не я вру, а они. А бумагу хозяйка написала — вам кто угодно скажет.
— Говорят много чего, — возразил Фуллертон. — А теперь давайте не будем спорить, лучше послушайте меня. Это правда, что миссис Ллуэллин-Смайд просила вас писать за нее письма, подражая ее почерку? Пережиток Викторианской эпохи… неприлично печатать письма к знакомым на машинке. Сейчас, конечно, до подобных глупостей никому дела нет. Так, вам понятно, о чем я говорю?
— Да, понятно. Подзовет, бывало, и скажет: «Ну вот что, Ольга… На эти четыре письма ответишь, как я сказала. Но чтобы все от руки, и постарайся, чтобы было похоже на мой почерк». Нарочно даже заставляла упражняться. Ну, чтобы запомнить, как она пишет разные буквы. «Будет хоть немного похоже, — говорит, — и ладно; а в конце можешь за меня и расписаться. Не хочу, чтобы люди думали, будто я уже и письма написать не могу. На самом-то деле мне и впрямь трудновато. Артрит, сама знаешь, совсем замучил. А только все равно пусть на машинках свои письма другие печатают».
— Вы вполне могли писать их своим почерком, — сказал Фуллертон, — а в конце делать приписку: «Переписано секретарем», или, если угодно, ставить свои инициалы.
— Она хотела, чтобы все думали, будто она сама им пишет.
Фуллертон подумал, что это вполне в стиле Луизы Ллуэллин-Смайд. Она до самого конца не желала признать, что уже не в силах предаваться своим излюбленным занятиям: совершать длительные прогулки, копаться в саду и делать что-то собственными руками. Вероятно, она всегда говорила себе: «Я совершенно здорова и прекрасно себя чувствую, мне все по плечу, стоит только захотеть». Да, тут Ольга, конечно же, не лукавила. Но откуда же тогда взялось это злосчастное дополнение к завещанию, по всем правилам составленное и подписанное Луизой Ллуэллин-Смайд? Поначалу его появление было воспринято как должное, ведь все знали за ней такую слабость: постоянно что-то менять в завещании… Но стоило его прочесть, и уже нельзя было отделаться от подозрений. Уж больно хорошо и сам Фуллертон, и его младший партнер знали руку миссис Ллуэллин-Смайд. Первым высказался молодой Коул:
— Что-то здесь не то. У Луизы Ллуэллин-Смайд, насколько я знаю, недавно было обострение артрита. Посмотрите на ее последние письма в нашем архиве. Точно говорю, здесь что-то нечисто.
Фуллертон согласился с ним и приказал отослать дополнение на графологическую экспертизу. Заключения нескольких экспертов целиком совпадали: дополнение к завещанию написано не Луизой Ллуэллин-Смайд. Да, подумал тогда Фуллертон, жадность до добра не доводит. Написала бы: «В благодарность за неусыпную заботу и внимание, равно как за проявленные доброту и привязанность завещаю…» и все… Как прежде начиналось, так же надо было и начинать, а потом проставить кругленькую сумму, якобы отказанную барыней верной служанке. Родственники, конечно, подумали бы, что старуха уж чересчур расщедрилась, но возражать бы не стали. А оставить их вовсе ни с чем — это уж слишком. И, главное, кого? Племянника, который в четырех завещаниях подряд на протяжении последних двадцати лет значился как единственный наследник! И потом, завещать все чужому человеку — совершенно не в характере Луизы Ллуэллин-Смайд. Даже окажись завещание подлинным, любой суд удовлетворил бы иск о злоупотреблении влиянием. Да уж, девица явно перестаралась. Уж больно страстной и непосредственной натурой она оказалась. Возможно, миссис Ллуэллин-Смайд действительно что-то ей обещала в награду за доброту и внимание. Или просто из чувства симпатии, которую, вероятно, начала испытывать к этой девушке, с готовностью исполнявшей любую ее прихоть. И эти обещания навели Ольгу на мысль, что она достойна не просто награды, а большего… Старая барыня должна оставить ей все свое имущество. Она завладеет всеми ее деньгами. Деньгами, домом, одеждой и драгоценностями. Всем! Вот до чего доводит алчность. И вот теперь ее настигло возмездие.
Увлекательное чтение!
Очень интересное чтение!
Отличное произведение для любителей детективов!
Отличное произведение для любителей мистики!
Невероятное путешествие в мир приключений!
Неожиданные повороты сюжета!
Захватывающая история!
Захватывающие описания и детали!
Отличное произведение Агаты Кристи!
Захватывающие персонажи!