«В Англии, — подумал он, — вам непременно покажут клумбы, затем поведут к розам и ирисам[219]… Но чтобы продемонстрировать истинно английский дух, а именно — любовь к ландшафтам, потащат осматривать свои владения… Естественно, если погода солнечная. Тогда, конечно, кроны буков выглядят живописно, равно как и буйно разросшиеся у их корней колокольчики. Да, картина, бесспорно, прелестная, но слишком уж банальная. Я предпочитаю… — он осекся, пытаясь вспомнить, что же на самом деле ему когда-то нравилось. Ну да, разумеется: путешествовать по Девону[220]! Едешь себе узкой петляющей дорогой, а по обе стороны на высоких насыпях густым ковром во всей красе расстилаются первоцветы. Такие бледные и утонченно-хрупкие, изысканно-бледного желтого цвета… А над ними этот медвяный, едва уловимый, ускользающий запах, какой бывает только у первоцветов и, пожалуй, как никакие другие напоминает душе о начале весны… М-да, значит, здесь тоже будут цвести не только диковинные кусты… Придет весна — и проснется маленький дикий цикламен[221], а осенью распустится в свой черед и осенний крокус[222]… Да, чудесное место, ничего не скажешь».

Он попытался представить себе людей, живущих теперь в «Доме у карьера». Он знал только имена престарелого полковника в отставке и его жены и тут же пожалел, что не расспросил о них у Спенса подробней. Но что-то подсказывало ему, что нынешние владельцы не питают к саду той любви, что испытывала к нему покойная миссис Ллуэллин-Смайд. Пуаро встал со скамьи и прошелся. Дорожка была заботливо выровнена и утрамбована — вероятно, чтобы пожилая дама могла без особых усилий пройти куда ей вздумается; крутых спусков почти не было, через короткие промежутки стояли простые деревенские скамьи, которые на поверку оказывались не такими уж и простыми. Стоило откинуться на спинку и вытянуть перед собой ноги, как вас тут же охватывало чувство удивительного покоя и безмятежности. «М-да, хотел бы я взглянуть на этого Майкла Гарфилда, — думал Пуаро. — Поработал он здесь на славу. И дело свое знает, и помощников сумел найти стоящих. Похоже, он сделал в точности то, о чем мечтала покойница. Под конец она, наверное, даже поверила, что сделала все это сама. На самом-то деле, конечно, единственный творец и вдохновитель всего — Майкл Гарфилд. Вот бы взглянуть на него. Впрочем, если он до сих пор живет в коттедже, который здесь для него построили…» — с другой стороны лежавшей у его ног котловины, по краю которой плавно закруглялась дорожка, что-то зашевелилось, и Пуаро резко повернул голову. Прищурившись, он всмотрелся в переплетение золотисто-багряных веток. Ему показалось, что там какое-то движение. Или это просто игра света и тени?

«Интересно, — размышлял Пуаро, — я на самом деле что-то вижу или так на меня действует это место? Может быть… Здесь все может быть. Хотя нет, вроде бы человек… А вроде и нет». Ему вдруг вспомнились его собственные приключения, которые он в шутку называл «подвигами Геракла»[223].

«Да, это вам не английские сады, — снова подумал он. — Совсем другая атмосфера». Он попытался мысленно описать ее: «Соткана волшебством, колдовскими чарами и, конечно, самой красотой — языческой и целомудренной. Будто декорация для античного спектакля — с фавнами[224] и нимфами[225]… Спектакля, насквозь пропитанного атмосферой страха. А ведь действительно, — подумал он, — в этой красоте есть что-то зловещее. Что же такое мне рассказывала сестра Спенса? Что-то про убийство, совершенное здесь много лет назад… Значит, эта земля пропитана кровью. Кровь, которая в конце концов стерлась из памяти, настолько стерлась, что сюда пригласили Майкла Гарфилда, чтобы он построил здесь, на крови, сказку. А старая леди, оплатила все расходы…»

Ему наконец удалось разглядеть, что на той стороне рядом с золотисто-багряным кустом стоит молодой человек. Пуаро отметил про себя, что молодой человек необычайно красив, и тут же с досадой подумал, что по нынешним временам отзываться так о молодых людях — крайне дурной тон. Теперь следовало говорить: «очень сексуален» или «безумно интересен». Зачастую, конечно, это оказывается более удобным, потому что как еще, не обидев, отозваться о человеке с нездоровым изможденным лицом, в котором нет ни одной правильной черты и которое к тому же наполовину закрыто сальными и спутавшимися космами? Так что выражение «красивый молодой человек» потихоньку выходит из употребления, а если кто и брякнет еще по привычке, то тут же извинится, чувствуя себя при этом так, точно плохо отозвался о покойнике. Перезрелым и томным девам не нужен больше Орфей[226] с его глупой кифарой[227] — им подавай испитого поп-кумира с мутными глазками и месяцами немытой головой.

Пуаро решительно зашагал вниз по дорожке и, спустившись на дно котловины, нос к носу столкнулся с тем самым «необычайно красивым молодым человеком», неожиданно вышедшим ему навстречу из-за купы деревьев. Первое, что бросалось в глаза, — это его исключительно юный и свежий вид, и только присмотревшись, можно было понять, что ему далеко за тридцать. На его лице мелькнула улыбка, означавшая скорее узнавание, чем приветствие. Он был высок и строен; черты его лица отличались таким совершенством, что, казалось, вышли из-под резца какого-нибудь античного скульптора. У него были темные глаза и вьющиеся черные волосы, облекавшие его голову наподобие кольчужного шлема. На какой-то миг Пуаро показалось даже, что он вдруг очутился на репетиции пьесы из рыцарских времен. Пуаро осторожно скосил глаза на свои калоши. «Придется попросить у костюмерши более подходящий реквизит», — подумал он и произнес:

— Похоже, я вторгся, в чужие владения. Если так, спешу принести свои извинения. Я приехал только вчера и еще не освоился с местными порядками.

— Не думаю, что это можно назвать вторжением. — Тон незнакомца был очень дружелюбным, но каким-то отстраненным, словно его мысли блуждали где-то очень далеко. — Сад не то чтобы открыт для посещения, но люди сюда наведываются. Старый полковник Вестон и его жена не возражают, хотя и опасаются, что здесь могут что-нибудь сломать. Не знаю… Лично мне кажется, это маловероятно.

— Да, все в целости и сохранности, — сказал Пуаро, оглядываясь. — И чистенько, хотя я не вижу ни одной урны. Удивительно. И так безлюдно. Странно. Казалось бы, самое место для влюбленных парочек.

— Влюбленные сюда не ходят, — заметил молодой человек. — Это место считается несчастливым.

— Если не ошибаюсь, вы тот самый архитектор?

— Майкл Гарфилд, — представился молодой человек.

— Я почему-то сразу так и подумал, — ответил Пуаро и, плавно поведя рукой, спросил: — Ваша работа?

— Да, — просто ответил Майкл Гарфилд.

— Потрясающе, — с чувством произнес Пуаро. — Тем более когда сталкиваешься с подобной красотой в одном из самых унылых — что уж скрывать — уголков Англии. Это, смею сказать, впечатляет… Поздравляю, — восторженно продолжал он. — Какое удовлетворение вы, вероятно, испытываете, глядя на творение своих рук!

— Удовлетворение? Да бывает ли оно? Я, например, совсем в этом не уверен.

— Вы создали этот сад, если не ошибаюсь, для некой миссис Ллуэллин-Смайд? А после ее смерти земля перешла к мистеру и миссис Вестон. И все это великолепие принадлежит теперь им?

— Да. Купили по дешевке. Дом слишком большой и неуютный — мало кому захочется в таком жить. Она завещала его мне.

— А вы продали…

— Да. Я его продал.

— А сад?

— И сад тоже. Он продавался вместе с домом — можно сказать, в нагрузку.

— Но почему? — спросил Пуаро. — Почему вы это сделали? Уж простите, если я кажусь вам чересчур любопытным.

— Вы действительно задаете не совсем обычные вопросы, — улыбнулся Майкл Гарфилд, внимательно глядя на Пуаро.

— Просто меня, как правило, интересуют не столько события, сколько причины, их вызвавшие. Почему, например, мистер Икс поступил так, а мистер Игрек эдак?

И, главное, почему мистер Зет повел себя совершенно иначе?

— А вы спросите у ученых, — улыбнулся Майкл. — Если им верить, поведение человека предопределяется генами и хромосомами. Их расположением, соотношением и Бог знает чем еще.

— А вот вы сейчас сказали, что полного удовлетворения не бывает. Ну а ваша работодательница, или, если угодно, покровительница, — она-то была удовлетворена? Ей понравилось ваше творение?

— В общем, да, — ответил Майкл. — Об этом я позаботился. Ей было легко угодить.

— Поразительно, — протянул Эркюль Пуаро. — Ей было, как мне сказали, за шестьдесят. Минимум шестьдесят пять. Разве возможно угодить человеку в таком возрасте?

— Я убедил ее, что сделал все именно так, как она хотела.

— А на самом деле?

— Вы это серьезно спрашиваете?

— Да нет, — ответил Пуаро. — По правде говоря, нет.

— Чтобы добиться успеха, — сказал Майкл Гарфилд, — нужно заниматься любимым делом и удовлетворять потребность в творчестве, коли таковая имеется. Но приходится быть в какой-то мере и торгашом. Нужно уметь преподносить свой товар, иначе всю жизнь придется угождать чужим вкусам, которые никоим образом не совпадают с вашими. Собственно говоря, я реализовал собственный замысел и продал — а лучше сказать, всучил — его своей заказчице, внушив ей, что именно об этом она и мечтала. Этому не так уж и трудно научиться. Не намного труднее, чем продать ребенку бурые яйца вместо белых. Просто нужно убедить его, что бурые — лучше. Что они, скажем так, нормальнее. Надо учитывать специфику деревенского восприятия. «Курицам больше нравятся бурые, а им лучше знать. Так что берите, не ошибетесь». А если будете мямлить, что яйца они яйца и есть, независимо от размера и цвета, вы попросту ничего не продадите.

— Странный вы человек, — задумчиво сказал Пуаро. — Дерзкий.

— Возможно.

— Вы создали изумительный ландшафт. Ваша фантазия расцвела на обломках и глыбах, оставшихся после вторжения тех, кто способен думать только о выгоде. Теперь тут царят гармония и совершенство. Вам удалось то, что удается не многим… воплотить в жизнь свою мечту… Примите дань восхищения от старика, посвятившего свою жизнь профессии куда менее творческой.