Жорж Сименон - Бургомистр города Верне

Держались они, словно два чужих человека.

— Как Тереса?

— Хорошо.

— А Эмилия? Вот уж ее-то лучше бы отправить в больницу. Так нет: больница — это хорошо для бедняков…

В старухе явно таился давний запас неутоленной злобы, поднимавшейся на поверхность при каждом появлении сына. Один вид машины, окруженной детьми, уже бесил ее.

— Ты зачем явился? Сегодня же не твой день.

Терлинк всегда навещал мать в определенный день — в среду, дважды в месяц, поскольку это совпадало с заседаниями административного совета в Де-Панне, отстоящем от Коксейде меньше чем на четыре километра.

— Просто захотелось тебя повидать, — отозвался Терлинк.

— Надеюсь, ты не голоден? Может, захватишь малость креветок для жены?

Наверняка ты выбросишь их в первую же канаву, но…

Мать Терлинка была высохшая, сгорбленная. В своей старушечьей одежде она походила на съежившийся манекен. Она подкидывала в плиту уголь, шуровала в ней кочергой, протирала крышку, недостаточно чистую на ее взгляд.

В глубине комнаты стояла высокая, покрытая пурпурной периной кровать — на ней-то и родился Иорис Терлинк. Букет искусственного флердоранжа на камине был свадебным букетом его матери, и до сих пор еще под портретной фотографией его отца уцелели увядшие цветы, которые рассыпались бы от малейшего прикосновения к ним.

— Ты по-прежнему доволен жизнью?

— По-прежнему, мать.

— По-прежнему с богатеями?

— Я не богатей.

— Для меня ты богатей, а я их не люблю. Они не нужны мне, а я им.

Когда мы с твоим отцом купили этот дом… В те поры он даже тысячи франков не стоил… О чем я говорила?.. К тому времени мы уже десять лет прожили в браке. Твой отец ловил креветок, а я с двумя корзинами ходила по домам и торговала… Ах да! Купив дом, мы были счастливы: теперь мы были уверены, что не умрем в богадельне. Ты еще учился в школе, и никто не догадывался, что ты станешь богатеем и бургомистром Верне.

Мать не прощала ему, что он стал богатеем, как она выражалась. Однако видя, что чашка его опустела, она подливала туда кофе, накладывала сахар.

— Ты в самом деле заехал случайно? Тебе нечего мне сказать?

Он и в ней обнаруживал ту же самую женскую недоверчивость, что в Тересе и Марии, — враждебную, коварную и часто довольно проницательную.

— Мне просто хотелось тебя повидать…

Она смеялась, хотела выглядеть гостеприимной:

— Хочешь, я схожу за пирожками для тебя? Правда, они у нас не такие вкусные, как в Верне…

Небо на улице казалось столь же низким, как окна, медная отделка автомобиля мягко поблескивала, дети вокруг машины благоразумно ждали.

Старуха, семеня по комнате, твердила:

— Никто не разубедит меня, что коли уж ты приехал сегодня, значит, что-то тебя беспокоит.

Когда туман начал превращаться в снежную пыль, Терлинк, как и каждый вечер в этот час, толкнул дверь «Старой каланчи». Обычно там за большим столом должно было бы находиться в это время по меньшей мере шесть человек: четверо за картами, двое — наблюдающих за игрой. Кроме них — шахматисты в углу, Кес, содержатель заведения, стоящий спиной к огню, да, пожалуй, один-два клиента, читающих газету.

Сегодня за столом сидели всего двое игроков, без особого интереса маневрировавших шашками и костями для жаке[4]. На месте шахматистов расположился розовощекий седенький старичок, в прошлом мастер по деревянной обуви, которого звали г-ном Кломпеном. Он меланхолично смотрел на дверь, но партнер его упорно не появлялся.

Йорис Терлинк воздержался от каких-либо замечаний, постарался не глядеть слишком пристально на незанятые места. Как всегда, снял шубу, шапку, стряхнул иней с усов, вытащил и раскурил сигару, а Кес тем временем положил перед ним войлочную подстилку и поставил на нее кружку темного пива.

Все шло так, как полагалось, — иначе и быть не могло.

Терлинк дал столбику пепла нарасти до сантиметра с лишком, наблюдая прищуренными глазами за местным обойщиком. Тот отлично знал, что в конце концов бургомистр задаст-таки интересующий его вопрос. Кес тоже это знал. Тем не менее оба лениво раскрывали рот лишь для того, чтобы выпускать кольца дыма.

— Ты что, теперь в жаке играешь? — осведомился Кес у обойщика.

— А что делать, если не с кем партию составить?

Старик Кломпен вздохнул на своем месте. Он уже полчаса как расставил фигуры на шахматной доске.

Терлинк нахмурился: он просто вынужден сам задать вопрос, коль скоро ему никто не приходит на помощь.

— Где они?

— В Католическом собрании, где же еще? — ответил Кес.

Собрание никогда не заседало по будням, кроме как в предвыборные периоды, но когда случалось что-нибудь непредвиденное — где как не там можно было узнать новости?

У Терлинка хватило терпения докурить сигару до половины, прежде чем он вздохнул и поднялся. И Кес вовремя удержался от вертевшейся у него на языке фразы: «Вы тоже отправитесь в собрание?»

Снежная крупа уже почти повсеместно легла плотным слоем на мостовую, когда Терлинк, руки в карманах, дошел до ворот, у которых была приоткрыта лишь одна створка. Тотчас же в темноте за другой створкой он различил красную точку сигары и услышал голос, который внезапно зазвучал тише, а потом и вовсе смолк.

Терлинк понял, что под воротами на ледяном сквозняке стоят двое, и принялся не торопясь чистить обувь о скребок и стряхивать с плеч снежинки.

Эти двое молчали, но их взгляды не отрывались от Терлинка, и он готов был поклясться, что узнал глаза ван Хамме.

— Добрый вечер, господа! — бросил он, проходя мимо них.

Ответом ему было неразборчивое ворчание. Справа находилось крыльцо в несколько ступенек и открытая дверь плохо освещенного холла. Запах, царивший в доме, напоминал запах школы в смеси с ароматами теплого пива, писсуара и бенгальских огней.

Терлинк был в известном смысле у себя дома, потому что, как каждый в Верне (кроме нескольких не идущих в счет исключений), тоже входил в Католическое собрание.

Тем не менее входил он в него на свой манер. Точнее, он был членом Большого, как выражались в городе, а не Малого собрания.

Такие оттенки, хотя и не освященные уставом, имели свое значение.

Большое собрание располагалось на первом этаже, в зале, до дверей которого только что добрался Терлинк и в котором было что-то от театра, хлебного амбара и вокзального зала ожидания, с висящими на облезлых стенах старыми знаменами, геральдическими щитами и обрывками бумажных гирлянд, с рядами стульев, эстрадой, декорациями и пустыми бутылками на стойке.

Рядом располагался другой зал, с биллиардами, а дальше — двор с черным земляным покровом и четырьмя деревьями, где состязались в кегли любители этой игры.

По воскресеньям в Большое собрание стекались, когда представления не было, мужчины со всего города, а когда устраивался спектакль — женщины и дети с конфетами и тартинками.

Сюда никогда не приходили в будни, экспромтом, беспричинно. Здание, как правило, стояло погруженное во тьму. А когда его освещала лишь малая часть наличных ламп, оно выглядело еще более нереально.

— Добрый вечер, баас!

Г-н Гййом, бухгалтер Терлинка, был, казалось, смущен тем, что хозяин застал его за разговором с одним из булочников с улицы Святого Иоанна.

Йорис Терлинк, продолжая курить, медленно окидывал глазами почти пустой зал, где люди — там двое, чуть дальше — трое или четверо и еще двое рядом со сценой, — всего секунду назад говорившие во весь голос, внезапно почувствовали себя неловко.

Как и в «Старой каланче», Терлинк выждал подобающее время, повернулся кругом и остановился под лестницей с железными перилами, над которой заметил свет.

Наверху располагалось так называемое Малое собрание. Точнее было бы назвать это место штабом, поскольку для того, чтобы быть впущенным в две гостиные, напоминавшие собой помещение административного совета, надо было принадлежать к числу нескольких семей, управлявших городом и с юности связанных с фламандской консервативной партией.

Внизу можно было встретить какого-нибудь Гийома в обществе булочника.

Там можно было, коль скоро вы ходили к мессе, не заниматься активно политикой и даже голосовать за демократа Терлинка.

Наверху собирался клан, враждебный бургомистру, и, поднимаясь с остановками чуть не на каждой ступеньке, Йорис тщательно раскурил новую сигару. За дверью расслышал голоса, в частности нотариуса Команса. Бургомистр толкнул створку:

— Добрый вечер, господа!

Это была беспримерная смелость. Быть может, на памяти горожан ни разу не случалось, чтобы кто-нибудь вот так распахнул эту грязную резную дверь и хладнокровно поздоровался с каждым по очереди. Но никто не повел даже бровью от изумления, лицо же у Терлинка казалось еще более невозмутимым, чем обычно.

Первому он пожал руку седобородому нотариусу Комансу, почетному председателю собрания.

— Добрый вечер, Команс.

— Добрый вечер, Йорис.

Затем настал черед Керкхове, сенатора с красными веками. Потом — Мелебека, тощего очкастого адвоката, на каждом заседании городского совета донимавшего бургомистра разными вопросами.

— Добрый вечер, Мелебек.

— Добрый вечер, Терлинк.

В помещении находились еще четверо, но с ними он ограничился приветственным жестом и сел в одно из старинных кресел, бархат которых был обрамлен черно-золотым деревом.

На зеленой скатерти, покрывающей стол, — стаканы и пивные бутылки.

Над головами завеса дыма. И — люди, покашливающие, двигающие ногами, разглядывающие свои сигары, осторожно посматривающие на бургомистра.

— Ну, Терлинк? — проронил наконец Команс, отличавшийся таким малым ростом, что сидя еле доставал ногами до полу.

— Ну, Команс? — в тон ответил бургомистр.

Нотариус решил перейти в атаку:

— Что вы об этом скажете?

Терлинк не спеша вынул сигару изо рта, вскинул голову и отчеканил чуть ли не по слогам: