– Мама! – тихо, увещевающе произнес голос с ней рядом.

– Да чтоб тебя, Эллен! Что я такое сказала? – Странное создание развернулось в кресле и обиженно вспыхнуло; огромный капор слегка скособочился.

– Bonjour, mademoiselle, j’espère que vous vous trouvez en bonne santé[7].

Дочь – а эти слова наверняка произнесла именно она, предположила растерявшаяся Луиза, – говорила в быстром темпе, на несколько неестественном французском, не обращая никакого внимания на мать, – та передернула плечами и принялась кормить собачонку леденцами из бонбоньерки. Дочь была полной противоположностью матери: одета скромно и неброско, впалые щеки не тронуты румянцем; вместо того чтобы, по примеру матери, поприветствовать Луизу широкой улыбкой, она смерила ее с ног до головы оценивающим взглядом, а выводы, видимо, оставила на потом.

– Мы несколько лет прожили в Италии и на юге Франции, – сказала она. – Теперь собираемся на некоторое время обосноваться в Париже, где я намерена осмотреть все достопримечательности и как можно больше учиться. Возможно, мадемуазель, мы могли бы читать вместе пьесы Корнеля и Расина – Мольера я уже освоила – и стихи более ранних поэтов, например Ронсара и Вийона: мне хотелось бы сравнить их с ранними итальянцами. И не могли бы вы ознакомить меня с основными картинными галереями? В Риме и Пизе я изучила основы живописи. Но я совершенно несведуща во французском искусстве и хочу это исправить. Кстати, а сами вы, случайно, не занимаетесь живописью?

– Немного. Правда, скорее для собственного удовольствия. Мне нравится рисовать цветы. Братья даже утверждают, что у меня есть талант.

– Вот и замечательно. Какое удовольствие встретить культурного человека! Мы с мамой сейчас ведем тихую жизнь. Мое нынешнее общество – книги и ноты.

– Вы музыкантша?

– Да, я играю на арфе. В Италии у меня был превосходный педагог. Но сейчас нам пришлось несколько урезать расходы, так что я больше не занимаюсь.

Лицо ее перекосилось – она уловила концовку материнской фразы.

– Я вам прямо скажу, в чем дело: девушки нынче пошли такие лицемерки, – вещала ее мать. – Увидят пару брюк – и сейчас в краску! Можно подумать, им совсем не интересно, что там, внутри. Да помилуйте, а для чего же тогда нужны брюки? Лучше пораньше выйти замуж и разобраться…

Опешившая директриса не могла подыскать ответ и сидела без всякого выражения на лице; рука, державшая чашку с чаем, застыла в воздухе.

Луиза вспыхнула – из сочувствия к дочери – и опустила взгляд на натертый паркет, чтобы не встречаться с ней глазами.

– В Париже много замечательных преподавателей музыки, – услышала она собственный голос. – Например, студенты консерватории, которые с удовольствием пожертвуют своим временем в обмен на скромное вознаграждение. Если хотите, я могу поспрашивать, мне это ничего не стоит.

Она говорила стремительно, чтобы скрыть замешательство своей юной собеседницы, однако звук ее голоса переключил внимание на нее саму, и ведьмочка крутанулась в своем кресле, чтобы лучше ее видеть; подведенные губы раздвинулись в улыбке, крашеные локоны заплясали по щекам.

– Знаете, что я вам скажу, милочка: слишком уж вы хорошенькая, чтобы работать учительницей, – проговорила она, грозя наставленным на Луизу пальчиком. – Нашли бы вы себе мужа. Вокруг полно молодых людей, главное – искать с умом. Пускай Эллен как-нибудь приведет вас к нам, и, когда вам надоест разглядывать картины и бренчать на арфе, мы с вами немного поболтаем. Уж про мужей-то я все знаю – выскочила замуж в семнадцать – и могу долго расписывать, что именно они делают и как… Вашу мадам спрашивать бесполезно: она не расскажет. Или расскажете, мадам? – И она захихикала, как школьница, погрозив пальчиком директрисе.

Ситуация делалась невыносимой. Мисс Кларк поднялась и резко произнесла, обращаясь к матери:

– Мы отняли у мадам слишком много времени, а у мадемуазель Бюссон наверняка вот-вот начнется урок. Боюсь, нам пора… Так мы сможем начать в следующий вторник? C’est entendu, mademoiselle[8]. Мне будет крайне приятно общество столь образованной молодой дамы.

Впервые за все время дочь распрямила спину и заговорила с чувством. Ее сверкающие глаза будто бы говорили без слов: «Я одинока, я хочу, чтобы ты стала моей подругой. Мне кажется, мы поймем друг друга». После этого она поклонилась и вышла из комнаты; мать семенила следом, постукивая высокими каблучками, накидка сползала с плеч, лысая собачонка таращила глаза из-под мышки.

– Вечно Эллен уводит меня как раз тогда, когда становится весело, – пожаловалась она. – Такая славная девочка, вот только, entre nous[9], начисто лишена чувства юмо ра. Вас бы познакомить с моим сыном, мамзель. Славный парнишка, унтер-офицер, знаете ли. Женщины его просто обожают… понятно, что у него нет времени для старушки-матери!

Она еще раз подмигнула, а потом, подняв руку, прошептала учительнице английского в самое ухо:

– Не задерживайтесь в гувернантках; это дурно сказывается на цвете лица. И советую завести любовника. Щечки расцветут как розы!

Она вышла, сотрясаясь от хохота, окутанная ароматом духов; собачонка фыркала, плевалась и покусывала ее за ухо, выражая полное одобрение.

С этого и началась дружба между Эллен Джоселин Кларк и Луизой Бюссон-Дюморье – в детстве они уже виделись однажды, хотя и не знали этого. Дружба, которой предстояло справиться с трудностями близких отношений и иных превратностей судьбы; внутренняя связь, которую укрепляло определенное сходство: обе родились на исходе восемнадцатого столетия и, соответственно, к нему уже не принадлежали, обе успели впитать ханжество и чопорность, столь свойственные новому веку. Кроме того, обеим привили довольно жалкий снобизм. Эллен твердо верила, что в ней течет королевская кровь, и склонна была заноситься, забывая про свое трущобное происхождение, Луиза же обожала измышлять истории про древний замок в Шеню-де-Сарт, которого никогда не видела, но который принимала за данность, и крепко держалась за аристократические воспоминания о бедном своем покойном папеньке, который, несмотря на симпатии к роялистам, окончил жизнь, учительствуя в Туре.

Голубая кровь обеих была мифом, и, наверное, в потайных недрах души они знали об этом и сильно страдали – иногда это добавляло каплю горечи в их разговоры; этого не случилось бы, будь они в состоянии осознать, что простая честная буржуазная кровь – самая надежная и жизнестойкая, именно она дарует тем, в чьих жилах течет, способность трудиться, достигать намеченного и мыслить здраво, иная же кровь обращается в воду и порождает бездельников, белоручек, бесплодных мечтателей.

Эжени Сен-Жюст немного ревновала к новой подруге, которая так часто отнимала у нее ее ненаглядную мадемуазель Бюссон, но, будучи по натуре мягкосердечной, скоро утешилась мыслью, что ведь мисс Кларк, в конце концов, не ученица, она уже взрослая, а из всех барышень, обучающихся в пансионе, она, Эжени, явно пользуется особым благоволением.

Единственным облаком на Луизином горизонте оставался, как всегда, ее брат Луи-Матюрен, который бросил занятия вокалом так же внезапно, как и начал, и не придумал ничего лучше, чем увлечься наукой, – он намеревался совершить путешествие к звездам.

Вернувшись в воскресенье домой, в тесную квартирку на улице Люн, Луиза обнаружила, что мать рыдает, Аделаида и Гийом стоят с открытым ртом, а Луи-Матюрен мерит комнату шагами и возводит хулу на святых.

– Они эпилептики, все до единого, – возглашал он. – Уж я-то знаю, я специально изучал эпилепсию, и симптомы все налицо. Выпученные глаза, пена изо рта, нечувствительность к боли, нарушения речи, многочасовая неподвижность – все это несомненные признаки эпилепсии. Добрый вечер, Луиза. Гляди, блудный сын вернулся. Опера лишилась величайшего певца всех времен и народов. Петь я больше не стану. Займусь наукой.

Он стоял в середине комнаты, размахивая руками, безумные голубые глаза смотрели на нее сверху вниз, каштановые кудри отлетели с высокого лба.

Луиза нежно поцеловала брата, задержала его руку в своей.

– Я очень рада, что ты одумался и бросил сцену, – сказала она. – Но что это за новые глупости? Ну же, Луи, успокойся и говори здраво. Смотри, маму перепугал, а у маленьких такой вид, будто они увидели привидение.

– Глупости? Кто смеет утверждать, что я говорю глупости? – вскинулся Луи, отталкивая сестру. – Если и есть истина в этом проклятом мире, где мы имеем несчастье жить, то искать ее следует в науке. Бога твоего не существует, твоя религия – издевательство над людьми. Знаешь ли ты, что когда ты складываешь руки и возносишь к Небесам свои молитвы, ты на деле обращаешься к миллиардам солнц, вращающихся в космосе, к частице бескрайней Вселенной? Что и наш мир когда-то был пылающим шаром и когда-нибудь либо вновь обратится в пламя и сгорит, либо медленно остынет и омертвеет, как и Луна?

– Жестокие, смехотворные выдумки, – твердо произнесла Луиза. – Господь этого не попустит.

– Бедная моя сестренка, да я же тебе только что сказал, что никакого бога нет и никогда не было. Бог – людское изобретение, отводная труба для эмоций. Мы до такой степени лишены отваги, что вынуждены создавать идола…

– Довольно, Луи! – вмешалась мать. – Не смей больше богохульствовать в этом доме! Ты был рожден и воспитан католиком, как и твои братья и сестры; если ты решил отречься от веры, пусть это останется на твоей совести, но слушать об этом мы не желаем. И пока ты придерживаешься подобных взглядов, лучше тебе здесь не появляться.

Луи-Матюрен запустил пятерню в волосы и громко застонал.

– Никто меня не понимает! – пробормотал он. – Сочувствия никакого, просвещаться не хотят. Вышвыривают из родного дома прямо на улицу. Дивный пример христианской добродетели: мать отказывает в корке хлеба родному сыну. Ну да ладно. Я горд, я тверд в своем стремлении преуспеть. Настанет день, когда имя мое будет на устах всего мира; ученые и профессора назовут меня Великим Учителем. Я уже придумал, как построить аппарат, на котором можно полететь на Луну… Луиза, ты единственная из всей семьи хоть немного меня понимаешь. Неужели и ты вышвырнешь меня за дверь?