На следующий день Кики письмом сообщил о помолвке своей матери. К его изумлению, она приняла новость благосклонно. «Естественно, о браке не может быть и речи еще многие годы, – писала она в ответном письме, – однако помолвку я одобряю. Вы знакомы уже семь лет, и я помню, что, когда ей было четырнадцать, твой бедный папа считал ее очень рассудительной девочкой. Вряд ли ты мог сделать лучший выбор; она во всем слушается родителей, заботливо ухаживала за матерью, когда та занедужила, искренне переживает из-за свалившихся на них невзгод, а не думает только о себе. Из хороших дочерей получаются хорошие жены. Насколько я понимаю, она души в тебе не чает, и я с материнским тщеславием готова сказать: „Ну еще бы!“ – ведь ей выпало счастье стать женой человека, который вызывает восхищение, где бы он ни оказался, а по общественному положению куда выше всей ее родни. Надеюсь, что, когда придет время, мистер Уайтвик проявит щедрость. По моим представлениям, он должен выделить ей не меньше сорока фунтов в год, позаботиться о ее гардеробе и меблировать вам квартиру. Впрочем, англичане очень любят перекладывать все расходы на плечи мужей – это мне прекрасно известно. Ну да ладно – каждому дню своя забота».

Кики, признаться, ждал куда худшего. Поток упреков его бы вовсе не удивил. У старой маменьки чертовски твердые убеждения. Если бы она с самого начала невзлюбила Эмму, ее было бы не удержать. Впрочем, с Эмминым происхождением она не смирится никогда, на этот счет он не обманывался. При любом удобном случае ему будут тыкать Уайтвиками в лицо. Бедный старенький мистер У. – совершенно безобидное создание, пусть он не джентльмен, не высшей пробы – разве это так важно? Да полно, в наше время торговцы на каждом шагу. И потом, если разобраться, а кто такие Дюморье? Он-то, конечно, догадывался, в чем все дело. Мама вбила себе в голову этот вздор касательно королевской крови. Давно бы уж пора о нем забыть. Кики вообще не видел, чем тут можно гордиться. Связь на стороне – чего уж гаже. Кроме того, поди докажи хоть что-то наверняка. Он как-то раз решился задать этот вопрос дяде Джорджу, так дядя Джордж тут же захлопнул створки, как устрица.

А вот на предмет того, что Уайтвики выделят Эмме содержание, мама излишне оптимистична. Зная их нынешние обстоятельства, он не ждал ровным счетом ничего. Вот почему ему придется работать усерднее, чем когда-либо, – ведь он должен будет содержать жену. По счастью, «Панч» теперь брал почти все его работы, да и «Корнхилл» с «Раз в неделю» опять стали регулярно давать заказы.

Последняя, кстати, только что приняла у него еще и текст. Как-то в свободную минуту он сел и описал приключения химика-аналитика в девонширской шахте, дополнив рассказ иллюстрациями, и «Раз в неделю» заплатила ему за это двадцать фунтов. Так что, если зрение подведет окончательно, он, пожалуй, сможет зарабатывать пером. Он попытался разыскать свои записи про Кэрри и Мехелен, однако в его бумагах сохранилось лишь несколько разрозненных страниц. Остальное, видимо, пропало еще в Дюссельдорфе. Кики вспомнил, что смог, почти полностью переписал текст, перенес действие в Париж, ввел в повествование некоторых своих друзей из богемы. Получился этюд из парижской жизни, в рукописи набралось около двадцати четырех страниц.

Он отправил эту вещь в «Корнхилл», но там ее не приняли, а поскольку для «Раз в неделю» она была длинновата, он отказался от мысли ее опубликовать и засунул в ящик стола вместе с незаконченными набросками.

Кто знает, возможно, в один прекрасный день он переработает эту вещицу в роман…

Пришло письмо от Изобель (Льюисы отбыли, так как старый Льюис серьезно болен) и примирило его с мыслью о кратком визите в Дюссельдорф. В июле Кики уже сопровождал тетю Джорджину и юного Бобби в Германию. Эллен нашла, что он бледен, однако выглядит неплохо, – судя по всему, английская еда соответствует его конституции и идет ему на пользу.

Через два дня у него уже был утомленный вид – столько всего нужно было обсудить после годичной разлуки, что мать допоздна не давала ему спать, они беседовали до трех ночи, а кроме того, в Дюссельдорфе ей приходилось кормить его нездоровой пищей; в общем, она и сама понимала, что визит этот плачевно сказывается на его здоровье. В Англии он, безусловно, окреп, выровнялся во всех отношениях, о работе своей рассказывал с энтузиазмом. Похоже, он искренне привязан к Эмме и хорошо относится к ее родным. Эллен надеялась только, что он не забудет полностью свою собственную семью.

Она не могла отделаться от мысли, что так рано связывать себя помолвкой опрометчиво. Судя по всему, мистер Уайтвик все же не сможет выделить Эмме никакого содержания, а это значит, что все расходы лягут на Кики. Впоследствии, в разговоре с Изобель, Эллен заметила, что Кики мог бы сперва подумать о собственной семье. Ему ведь прекрасно известно, что мать и сестра живут в страшной бедности, ничего не могут себе позволить, а он – поди ж ты! – вознамерился в обозримом будущем жениться, а значит, будет содержать жену, хотя мог бы содержать их. Если он что-то и заработает, деньги, конечно же, пойдут Эмме и их детям. Ни мать, ни сестра ничего не получат. Ему она ничего такого, естественно, не сказала, однако он не мог не заметить, что всякий раз при упоминании о его женитьбе мать слегка поджимает губы и шмыгает своим длинным носом; тогда он решил, что лучше и вовсе об этом помалкивать и больше рассказывать о своей работе, а потом, в конце недели, просто вернуться в Лондон к своей верной Эмме. Его несколько тревожило, смогут ли мама и тетя Джорджи ужиться под одной крышей, и то, что ему не придется при этом присутствовать, доставляло ему нескрываемое облегчение. Дюссельдорфские пересуды казались ему теперь просто ничтожными, а мама с Изобель не могли говорить ни о чем другом.

Какая здесь душная, спертая атмосфера в сравнении с той жизнью, которой он живет в Лондоне; как он благодарил судьбу за то, что смог отсюда вырваться! Вернувшись в Лондон, он почувствовал себя другим человеком, возобновил упражнения с гантелями и снова стал съедать баранью котлету на завтрак.

У него успел образоваться очень широкий круг друзей. Помимо Ионидисов из Талс-Хилла, которые устраивали такие интересные приемы, его представили еще одному покровителю художников и писателей, некоему Артуру Льюису (не имевшему никакого отношения к Льюисам из Дюссельдорфа) – его приемы и музыкальные вечера были на устах у всех творческих людей Лондона.

Артур Льюис позднее женился на актрисе Кейт Терри, сестре Эллен Терри, однако в начале шестидесятых еще был холостяком. Он проникся к Кики самыми горячими чувствами и дал ему полную свободу приводить к себе в дом любых своих друзей. Именно здесь Кики познакомился с Фредериком Сэндисом[99] и Вэлом Принсепом[100] – оба стали его закадычными друзьями, – а также с тщедушным Фредом Уокером[101], его соперником-рисовальщиком, с Миллесом, прекрасным, как юный греческий бог, и с великим Уоттсом[102].

Кики все они очень нравились, и приязнь эта была взаимной, однако ему хватало благоразумия не вступать ни в одну из многочисленных мелких группировок, которые были между собой неразлейвода, зато чужаков не жаловали. Это относилось, в частности, к Джимми Уистлеру – он сделался слишком придирчивым компаньоном, и Кики перебрался в другую мастерскую, на Бернерс-стрит, оставив Джимми в обществе двух новых товарищей, Фантен-Латура[103] и Легро[104]. Это трио образовало свой кружок с поэтами Россетти[105], Суинберном[106] и Джорджем Мередитом[107].

– Они, конечно, ребята славные, старина, – сетовал Кики в задушевной беседе с Томом Армстронгом, – но, между нами говоря, лучше с ними не связываться. Как и всякое общество взаимного восхищения, они так и пышут благородным презрением по адресу всех, кто не входит в их избранный круг. Я убежден, что, если хочешь сделать что-то действительно стоящее, нужно прежде всего идти своей дорогой – ну и, конечно, работать в полную силу, а самое главное – поменьше об этом болтать.

С этим Том Армстронг был согласен от всей души, да и вообще не мог не порадоваться за своего друга: волосы Кики теперь стриг гораздо короче, отказался от бархатных курток и со скрытым неодобрением смотрел на всех этих фатов, которые разгуливали с лилиями в руках, а заодно и с чужими женами. Эмма, вне всякого сомнения, сыграла роль его доброго ангела. Без ее влияния он, возможно, стал бы совсем другим человеком. Теперь же он трудился как раб на галере, потому что хотел жениться и зажить собственным домом, так что ему было совсем не до глупостей.

Общение со столпами артистического общества отнюдь не вскружило ему голову; напротив, он только отточил свое чувство юмора, а еще у него наконец проявились задатки сатирика. Все они так много о себе воображали – Лейтон[108], Миллес и прочие иже с ними, – впрочем с полным на то основанием, ведь они великие люди и имена их останутся в памяти потомков… Но черт побери! Неужели им никогда не приходило в голову тихонько усмехнуться про себя и спросить: «Да какое все это имеет значение?»

Вэл Принсеп был потешным парнем и отличным товарищем; здоровущий как бык – шестнадцать стоунов веса, шесть футов и один дюйм роста; у Кики всегда была слабость к гигантам. Или Уоттс – неисправимый романтик. Как-то раз он пригласил Кики на ужин в Малый Холланд-хаус[109]. Кики явился в вечернем туалете и обнаружил, что на встретившем его хозяине старая, заляпанная краской блуза и домашние туфли – ни галстука, ни воротничка. Уоттс угостил всех присутствовавших отменным ужином, но сам ел только поджаренный хлеб с маслом.

Среди приглашенных был Берн-Джонс[110], и Кики к нему немедленно потянулся. Ангел, а не человек, такой тихий, воспитанный, и – боже правый! – как он работает с цветом!

Почетными гостями был Миллес с женой. Миллес действительно был неописуемо красив и несколько рисовался в роли всеобщего любимца, чем поверг Кики в легкое смущение. Жена Миллеса, которая раньше была женой Рескина[111], Кики разочаровала – совершенно никакая, поделился он впоследствии с Томом, удивляясь, зачем Миллесу понадобилось с ней бежать.