— Ну, ну, ну! — крикнул Гроссе. — Если вы не будете сдерживать себя, горячее вы создание, я не буду учить вас.

Он взял лист бумаги и перочистку и, заставив ее сесть, положил их рядом на ее коленях.

— Скажите мне, — продолжал он, — знаете вы, что такое вещь круглая и что такое вещь квадратная?

Вместо того чтоб отвечать ему, Луцилла с негодованием обратилась ко мне.

— Не дико ли с его стороны, — сказала она, — задавать мне подобные вопросы? Умею ли я отличить круглое от квадратного! О, как унизительно! Пожалуйста, не говорите Оскару.

— Если знаете, так скажите, — настаивал Гроссе. — Взгляните на эти вещи у вас на коленях. Что, они обе круглые? Или обе квадратные? Или одна круглая, а другая квадратная? Взгляните и скажите.

Она взглянула и не сказала ничего.

— Ну? — спросил Гроссе.

— Что вы вытаращили на меня глаза сквозь ваши страшные очки! — воскликнула Луцилла раздраженно. — Вы сбиваете меня. Не глядите на меня, и я сейчас скажу.

Гроссе отвернулся со своею дьявольской усмешкой и сделал мне знак следить за ней вместо него.

Лишь только он перестал смотреть на нее, она закрыла глаза и провела кончиками пальцев по краям бумаги и перочистки.

— Одна круглая, а другая квадратная, — сказала Луцилла, лукаво открыв глаза в то самое мгновение, как Гроссе повернулся к ней.

Он взял из ее рук бумагу и перочистку и (вполне понимая ее хитрость) заменил их на бронзовое блюдце и книгу.

— Какая из этих вещей круглая и какая квадратная? — спросил он, держа их перед ней.

Луцилла поглядела сначала на одну, потом на другую и не сумела дать ответ с помощью одних глаз.

— Я сбиваю вас опять, — сказал Гроссе. — Вы не можете закрыть глаза, прелестная моя Финч, пока я смотрю на вас, не правда ли?

Она покраснела, потом побледнела. Я боялась, что Луцилла расплачется. Но Гроссе умел ладить с ней удивительно. Я никогда не встречала человека с таким тактом, как этот грубый, некрасивый, эксцентричный старик.

— Закройте глаза, — сказал он спокойно. — Так и следует учиться. Закройте глаза, возьмите эти вещи в руки и скажите, какая круглая и какая квадратная.

Она ответила тотчас же.

— Gut! Теперь откройте глаза и заметьте, что в правой руке у вас круглое блюдце, а в левой квадратная книга. Видите? Опять gut! Положите их на стол. Что мы будем делать дальше?

— Можно мне попробовать писать? — спросила она с жаром. — Мне так хочется посмотреть, могу ли я писать с помощью глаз, а не пальцев.

— Нет! Десять тысяч раз нет! Я не позволяю вам ни писать, ни читать. Пойдемте со мной к окну. Посмотрим, как действуют ваши несносные глаза при определении расстояний.

Пока мы проводили наши опыты над Луциллой, погода прояснилась. Тучи разошлись, солнце засветило, яркие голубые просветы в небе расширялись с каждой минутой, тени величественно плыли по зеленым склонам холмов. Луцилла подняла руки в немом восторге, когда доктор поставил ее перед открытым окном.

— О, — воскликнула она, — не говорите со мной! Не трогайте меня! Дайте мне наглядеться на это! Тут нет разочарований. Я никогда не могла себе представить ничего столь прекрасного!

Гроссе молча указал мне на нее. Она была бледна, она дрожала с головы до ног, подавленная, восторженно изумленная величием неба и красотой земли, в первый раз представшими ее взорам. Я поняла, для чего доктор обращал на нее мое внимание. «Посмотрите, — хотел он сказать, — с каким нежно организованным существом имеем мы дело. Можно ли не быть в высшей степени осторожным в обращении с такою восприимчивою натурой?» Понимая его слишком хорошо, я ужаснулась, подумав о будущем. Теперь все зависело от Нюджента, а Нюджент сказал мне, что он сам не зависит от себя.

Для меня было облегчением, когда Гроссе закрыл окно.

Она начала горячо просить, чтоб он оставил ее еще некоторое время у окна. Он не соглашался. Тогда она бросилась в другую крайность.

— Я в своей собственной комнате и сама себе хозяйка, — сказала Луцилла сердито. — Я хочу делать по-своему.

Гроссе не задумался над своим ответом.

— Делайте по-своему, — сказал он. — Утомляйте свои слабые глаза, а завтра, когда вы захотите посмотреть в окно, вы не увидите ничего.

Этот ответ заставил ее мгновенно покориться. Она сама помогала надеть повязку.

— Могу я уйти в свою комнату? — спросила Луцилла просто. — Я видела так много прекрасного, и мне так хочется обдумать все в одиночестве.

Доктор охотно дал свое согласие на ее просьбу. Все, что способствовало ее спокойствию, заслуживало его полнейшее одобрение.

— Если Оскар придет, — шепнула она, проходя мимо меня, — смотрите, чтоб я это узнала. И, пожалуйста, не говорите ему о моих промахах.

Она остановилась на минуту в задумчивости.

— Я сама себя не понимаю, — сказала Луцилла. — Я никогда в жизни не была так счастлива, как теперь, и вместе с тем мне хочется плакать.

Она повернулась к Гроссе.

— Подите сюда, папа, — сказала она. — Вы были сегодня очень добры со мной. Я поцелую вас.

Она слегка оперлась руками на его плечи, поцеловала его морщинистую щеку, обняла меня и вышла из комнаты. Гроссе резко повернулся к окну и приложил свой большой шелковый платок к глазам, что (как мне кажется) не приходилось ему делать уже много лет.

Глава XL

СЛЕДЫ НЮДЖЕНТА

— Мадам Пратолунго?

— Herr Гроссе?

Он повернулся ко мне, пересилив свое волнение.

— Теперь, когда вы все видели сами, — сказал доктор, выразительно стуча по табакерке, — хватит у вас духу сказать этой милой девушке, кто из близнецов уехал и покинул ее навсегда?

Трудной найти предел упрямства женщины, когда мужчина ожидает, чтобы она признала себя не правой. После того, чему я была свидетельницей, я чувствовала себя совершенно неспособной открыть ей истину. Но мое упрямство мешало мне сознаться в этом прямо.

— Знайте, — продолжал он, — что если вы огорчите, или испугаете, или рассердите ее, все это отзовется на ее слабых после операции глазах. Они так слабы пока, что я прошу вас снова позволить мне провести здесь ночь, чтобы проверить завтра, не слишком ли я уже утомил их. В последний раз спрашиваю вас: хватит у вас решимости открыть ей истину?

Он сломил, наконец, мое упрямство. Я вынуждена была сознаться, как ни тяжело мне это было, что не вижу возможности поступить иначе, как только постараться скрыть от нее истину. Сделав эту уступку, я попробовала посоветоваться с Гроссе, как мне безопаснее объяснить Луцилле отсутствие Оскара. Он (как мужчина) сказал, что нет ни малейшей необходимости учить меня (как женщину) в таком деле, где все зависит от хитрости и изобретательности.

— Я недаром прожил столько лет на свете, — сказал доктор. — Когда нужно наплести небылиц и выйти сухой из воды, женщине нечему учиться у мужчин. Не походите ли вы со мною по саду? Мне надо поговорить с вами о другом, и я очень желаю вот этого, — прибавил он, достав свою трубку.

Мы отправились в сад.

Затянувшись жадно табачным дымом, Гроссе поразил меня, объявив неожиданно, что он решил перевести Луциллу в приморскую местность Рамсгет. К такому решению побудили его две причины: во-первых, медицинская — необходимость укрепить здоровье пациентки; во-вторых, личная — желание удалить ее от сплетен приходского дома и деревни. Гроссе имел самое низкое мнение о досточтимом Финче и его домочадцах. Он называл димчорчского папу обезьяной с длинным языком и с обезьяньими способностями вредить своим ближним. Рамсгет — приморское местечко, которое он выбрал неслучайно. Оно находилось на безопасном расстоянии от Димчорча и достаточно близко к Лондону, чтобы доктор мог посещать свою пациентку часто. Все, в чем он нуждался для реализации этого плана, — это мое содействие. Если ничего не мешает мне взять на свое попечение Луциллу, он поговорит с длинноязыкой обезьяной, и нам можно будет отправиться в Рамсгет в конце недели.

Мешало ли мне что-нибудь обещать ему свое содействие?

Ничто мне не мешало. Моя другая забота, помимо Луциллы, забота о милом папаше, с некоторого времени, к счастью, облегчилась. Письма от сестер из Франции приносили мне самые утешительные известия. Мой вечно юный родитель понял, наконец, что он уже не в расцвете молодости, и уступил людям помоложе себя — с патетическими выражениями сожаления — и женщин, и дуэли. Терзаемый прежними страстями, милый старик искал убежища от шпаг, пистолетов и женщин в коллекционировании бабочек и в игре на гитаре. Я имела полную возможность посвятить себя Луцилле и искренне обрадовалась предложению Гроссе Наедине с ней, далеко от приходского дома (где сохранялась постоянная опасность того, что до Луциллы дойдут слухи о том, чего ей не следовало знать), я сумела бы уберечь ее от беды и сохранить для Оскара. От всей души дала я Гроссе свое согласие. Когда мы расстались в саду, он отправился на половину ректора, чтоб сообщить ему о своем решении, а я вернулась к Луцилле, чтоб объяснить как-нибудь отсутствие Оскара и приготовить ее к скорому отъезду из Димчорча.

— Уехал, не простясь со мною! Уехал, даже не написав мне!

Такова была первая реакция на мои слова после того, как я рассказала ей, со всевозможными предосторожностями, об отсутствии Оскара. Я выбрала, кажется, самый краткий и самый простой выход из затруднения, исказив истину. Я сказала ей, что Нюджент попал в беду за границей и что Оскар должен был уехать, не теряя ни минуты, чтобы помочь ему. Тщетно напоминала я ей об известной нелюбви Оскара ко всевозможным расставаниям, тщетно уверяла я ее, что поспешность не дала ему возможности прийти проститься с ней. Луцилла слушала и не верила. Чем усерднее я старалась оправдать его, тем настойчивее она утверждала, что невнимание к ней Оскара необъяснимо. Что же касается нашей поездки в Рамсгет, не было никакой возможности заинтересовать ее этим.