Артур Конан Дойл - Жрица тугов

— И с тех пор Вы пользовались Вашим открытием для того, чтобы убивать всё, что было во мне живого, — с горечью продолжала она. — Вы превратили мою жизнь в сплошной ад!

— Ад! — изменившимся голосом повторил он. — Вы знаете чувства, испытываемые мною к Вам. Если я иногда и командовал Вами, угрожая оглаской, то только потому, что находил Вас слишком нечувствительной к голосу моей любви.

— Любви! — с горечью в голосе вскричала она. — Как можно любить человека, который то и дело грозит Вам позорной казнью? Но вернёмся к предмету нашего разговора. Вы обещаете мне полную свободу, если я устрою для Вас это дело?

— Да, — был ответ Копперторна. — Когда дело будет сделано, Вы получите возможность уехать отсюда, как только Вам заблагорассудится.

— Вы клянётесь в этом?

— Да, клянусь.

— Ради того, чтобы получить свободу, я сделаю всё, что угодно! — вскричала она.

— Нам никогда не представится такого удобного случая, как теперь, продолжал Копперторн. — Молодой Терстон уехал, а его друг крепко спит. Вдобавок, он слишком глуп, чтобы подозревать что-нибудь. Завещание написано в мою пользу; когда старик умрёт, мне будет принадлежать всё — до последней травки, до последней песчинки.

— Почему же Вы не сделаете этого сами? — спросила его собеседница.

— Ну, эти дела совсем не в моём вкусе, — возразил он. — Кроме того, я не набил себе руку в обращении с этим платком — «румалем», как Вы его называете. А от него не остаётся никаких следов. В этом вся выгода этого приспособления.

— Какая гадость: убить своего благодетеля!

— Зато какой святой подвиг — сослужить службу Бовани, богине убийства! Я достаточно знаком с Вашей религией, чтобы понять это. Если бы Ваш отец находился здесь, решился бы он на это дело?

— Мой отец был величайшим «борка» всего Джюбльтура, — гордо отрезала гувернантка. — Он погубил в своей жизни людей больше, чем считается дней в году.

— Я охотно заплатил бы тысячу фунтов, чтобы не повстречаться с ним, смеясь, заметил Копперторн. — Но что сказал бы теперь Ахмет Кенгхис-Кхан, если бы увидел, что его дочь колеблется — воспользоваться ли ей или не воспользоваться таким удобным случаем сослужить службу богине? До сих пор Вы действовали безукоризненно. Он, наверное, улыбался, видя, как душа маленькой Этель полетела к этой вашей божественной ведьме. Я думаю, что это было даже не первым Вашим убийством. Возьмём, например, дочку этого немца-коммерсанта… Эге! Я вижу по Вашему лицу, что я снова прав. И вот, после стольких подвигов, Вы колеблетесь теперь, когда нет никакой опасности и когда дело представляется легче лёгкого! Кроме того, совершив этот поступок, Вы освобождаетесь от необходимости жить здесь; а эта жизнь, наверное, даётся Вам несладко, ввиду того, что Вы всё время, так сказать, чувствуете петлю на шее. Итак, если Вы берётесь сделать это дело, делайте его немедленно. Старик в любой момент может уничтожить завещание, потому что любит племянника, а кроме того, он страшно непостоянен.

Настало долгое молчание, во время которого мне казалось, что я слышу биение собственного сердца.

— Когда это дело должно быть сделано? — спросила наконец мисс Воррендер.

— А если завтра вечером?

— Каким образом я проберусь к нему?

— Я оставлю дверь открытой, — сказал Копперторн. — У него тяжёлый сон. Затем я оставлю в его комнате ночник, при свете которого Вам нетрудно будет ориентироваться.

— А потом?

— А потом Вы вернётесь к себе. Утром люди найдут, что наш старик умер во время сна. Затем они найдут, что всё своё имущество он оставил своему верному секретарю — в виде благодарности за усердный труд. Так как в услугах мисс Воррендер не будет больше уже никакой надобности, она получит возможность вернуться на свою дорогую родину или в любую другую страну по собственному её выбору. Если ей это будет угодно, она может захватить с собой и мистера Лоренса.

— Вы оскорбляете меня, — злобно прервала оратора прелестная мисс.

Помолчав она прибавила:

— Нам будет необходимо свидеться завтра перед тем, как я приступлю к делу.

— Зачем это?

— Потому что мне, пожалуй, понадобятся кое-какие дополнительные указания.

— Ладно. Значит, тут же, в полночь.

— Нет, только не здесь; это слишком близко к дому. Мы встретимся под большим дубом в начале аллеи.

— Где угодно, только помните одно: я отнюдь не намерен присутствовать в его комнате во время Вашей операции.

— Этого для меня и не требуется, — презрительно уронила она. — Ну, а теперь довольно. Мы переговорили обо всём, что нужно.

Они пошли прочь, и хотя ещё продолжали разговор, я не стал слушать дальше. Я быстро-быстро перебежал лужайку и добрался до двери, которую запер за собой на ключ.

Только войдя к себе и бросившись в кресло, — только тогда оказался я в состоянии привести в порядок свои мысли и обдумать страшный разговор, который только что слышал во тьме ночи. Большую часть этой ночи я провёл без сна, вдумываясь, а каждое слышанное мной слово и стараясь составить себе план действий на будущее.

Туги! Я уже кое-что слыхал об этих яростных фанатиках — жителях Центральной Индии, извращённая религия которых считает убийство ближнего драгоценнейшим приношением, какое только может принести Создателю смертный.

Я припоминаю отрывок из сочинений полковника Мидоус-Тейлора, в котором идёт речь о тайнах тугов, об их организации, об их непоколебимом фанатизме и о страшном роковом влиянии, которое их кровавая мания производит на прочие их нравственные и умственные способности. Я припомнил даже, что «румаль», слово, часто встречавшееся в этой книге, должно было обозначать священный платок, которым они обыкновенно производили свою дьявольскую работу.

Во время разлуки с ними мисс Воррендер была уже женщиной, и потому нет ничего удивительного в том, что искусственной культуре не удалось вытравить из неё, дочери главного вождя тугов, плоды первоначального её воспитания и помешать фанатизму выказать себя в удобную минуту. Именно в период такого взрыва этого фанатизма она, подготовив себе алиби, но всей вероятности, и задушила своим страшным платком маленькую Этель; когда же Копперторну удалось раскрыть её тайну, это дало ему в руки страшное оружие, которым он отныне мог подбить её на что угодно — ради личных своих выгод, само собой разумеется.

В этих племенах из всех смертных казней позорнейшей считается казнь через повешение; зная, что по законам Англии она подлежит за такое преступление именно этой казни, она, очевидно, поняла необходимость подчиниться требованиям секретаря.

Что касается Копперторна, то, когда я обдумал то, что он наделал и что намерен сделать наперёд, я почувствовал к этому человеку ужас. Так вот каким путём решил он отплатить старику за все благодеяния последнего! Вырвав у него подпись, обеспечивавшую ему всё состояние старика, хитроумный секретарь решил обезопасить себя от удовольствия получить сонаследника, что легко могло произойти ввиду симпатий старика к племяннику.

Всё это было само по себе страшной подлостью; но верхом подлости была идея отправить на тот свет дядю Джереми не своей собственной трусливой рукой, а воспользовавшись страшными религиозными суевериями этой несчастной, да ещё таким способом, чтобы отстранить от истинного виновника преступления всякое подозрение.

Я решил, что как бы ни кончилось дело, секретарю не удастся избежать справедливого возмездия.

Но что мне нужно для этого предпринять?

Если бы я знал лондонский адрес моего приятеля, я послал бы ему рано утром телеграмму, и он успел бы приехать в Данкельтуэйт к вечеру. Но Джон, к сожалению, очень не любил переписки, и мы до сих пор не имели о нём никаких известий, несмотря на то, что с его отъезда прошло уже несколько дней.

У нас в доме были три служанки, но ни одного мужчины, если не считать старика Юлия; среди соседей у меня не было ни одного знакомого, на которого я мог бы положиться. Впрочем, это было не так уж важно: я знал, что моего единоличного вмешательства будет вполне достаточно, чтобы расстроить весь замысел. Вопрос состоял в том, какие мне лучше принять меры. Сначала мне пришло в голову — спокойно дождаться утра, а затем, никому ничего не говоря, отправить Юлия в ближайший полицейский участок с просьбой прислать двух констеблей, передать в их руки Копперторна и его соучастницу и рассказать всё, что я узнал об их замысле.

Однако, поразмыслив и оценив этот план действий, в конце концов я нашёл его совершенно непрактичным. Дело в том, что у меня нет против них никаких улик, кроме чисто голословного утверждения их преступности. Само собой, это утверждение покажется всем абсурдом. Кроме того, я вперёд угадывал, с каким невозможным видом полной невинности и каким уверенным тоном Копперторн отклонит обвинение, свалив его на недоброжелательство, которое я питаю к нему и к его соучастнице за их взаимную любовь. Я отлично понимал, как легко ему удастся уверить третье лицо, что я сам сочинил всю эту историю для того, чтобы подгадить ему — своему сопернику по амурной части, и как трудно будет мне доказать, что эта личность с внешностью духовной особы и молодая, одетая по последней моде женщина, суть не что иное, как два хищника, вылетевшие на охоту. Я чувствовал, что совершу большую ошибку, выдав себя прежде, чем буду держать дичь в руках.

Другой план состоял в том, чтобы ничего никому не говорить, а предоставить делу идти своим ходом, держась в то же время наготове, чтобы вмешаться, как только улики станут более или менее вескими. Этот план как нельзя более соответствовал моей страсти к приключениям, а также должен был как будто привести к наилучшим результатам.

Улёгшись на рассвете в постель, я решил молчать и помешать осуществлению кровавого плана заговорщиков своими собственными силами.