«Слава Богу, — писал он Гринхоу Смиту 22 февраля 1925 года, — эта книга закончена. Она была для меня так важна, что я боялся, что могу умереть прежде, чем она будет написана».

Он писал эти строки в квартире в доме номер 16, Букингем-Пэлас-Мэншнз, Виктория-стрит, которую он держал в городе более двадцати лет. Он ездил с лекциями в Париж, где, как всегда, собрались огромные толпы, чтобы послушать «доброго гиганта». Для него «Туманный край» был не столько романом, сколько изложением его собственных парапсихологических опытов и опытов других.

Отметим, что центральной фигурой в «Туманном крае» вовсе не является профессор Челленджер. Как указывает его собственный заголовок и последующий подзаголовок в «Странде», центральной фигурой является Эдвард Малоун, атлетически сложенный ирландец. Но Челленджер присутствует — другой Челленджер. Старый, седеющий, страдающий от лишений, он до самого конца шумно выражает научный скептицизм.

Так же, как Челленджер играл когда-то ведущую роль в серьезном в своей основе рассказе, так теперь его самого ведут через трудности и полумрак — а иногда и опасности — в книге, которую автор считал столь важной. Он появляется скорее не потому, что он нравится автору, а потому, что он подобно профессору Хэйру представляет научный скептицизм, который Конан Дойл мог понять и которому доверял.

Что ж, Челленджер обращен в веру в общение с мертвыми. Многим не нравилась книга, потому что не нравилась ее тема. Челленджер пал с высоты своей славы воинственных монстров, тогда как только в 1923 году он неистовствовал в одном из лучших кинофильмов — в киноверсии «Затерянного мира».

Многие восклицали: «Конан Дойл читает проповеди!» Конечно, так это и было. Давайте на минуту представим себе его положение: что еще мог притворяться делать он или любой другой, для которого религия стала представлять наибольшую важность?

Вспышки его повествовательного таланта проходят сквозь «Туманный край»; и если кто-то захочет прочесть его лучший рассказ о привидениях, то это будет «Громила из Брокас-Корта», написанный в 1921 году. В том 1921 году умерла Мадам, умерла тихо, благословив сына, хотя она по-прежнему была против его веры в спиритизм. Но Конан Дойл чувствовал, что она не мертва; и сила его чувства к ней — не разворачиваются ли годы в живой картине? — в то же время усиливала его рвение к работе.

Гринхоу Смит не переставал просить его написать что-нибудь более привлекательное для широкой публики, нежели его статьи по парапсихологии. Вот его типичный ответ:

«Я хотел бы смочь выполнить ваше пожелание, но, как вы знаете, моя жизнь посвящена одной цели и в настоящий момент я не вижу на горизонте никаких литературных произведений, которые были бы вам полезны. Я могу писать только то, что ко мне приходит».

Как будто нити его жизни собирались вместе. В 1924 году он осуществил давнюю мечту, когда собрал картины и рисунки своего отца, Чарльза Дойла, для публичной выставки на Вест-Энде. В 1925-м он купил загородный дом — длинный и остроконечный «Бигнелл Вуд» с покрытой соломою крышей, располагавшийся среди дубов и пляжей Нью-Фореста, на фоне которого он когда-то писал «Белый отряд». В 1926-м и 1927-м увидели свет его двухтомная «История спиритизма», вызвавшая новую полемику, а также «Архив Шерлока Холмса».

Но последняя написана небрежно, почти с раздражением, поскольку мысли и сердце автора были заняты другими проблемами. Подобным же образом он отверг уже набросанный и продиктованный сюжет еще одного рассказа о Холмсе: в нем шла речь об убийстве, совершенном человеком на ходулях; любопытно, что эта самая идея была впоследствии использована Г.К. Честертоном. «Еще о Холмсе?» — спрашивали все читатели.

И опять: «Я могу писать только то, что ко мне приходит».

Что касается наличных денег, то, как можно понять, он отдал 250 тысяч фунтов на продвижение спиритизма. А если говорить о почестях, то ему было предложено звание пэра, о чем мы уже упоминали. Дело дошло до обсуждения этого, когда его троюродный брат, священник монсеньор Ричард Барри-Дойл, благожелательный человек и близкий друг всей семьи со времен войны, приехал в «Уиндлшем», чтобы обговорить этот вопрос. Король Георг V был его давним другом, но были и другие люди, помимо короля, о мнении которых следовало подумать. Было нечто такое, что мешало ему принять звание пэра. В Англии, стране религиозной свободы, пэр не должен был быть проповедником спиритизма. Возможно, он заслуживал от Англии мало лучшего, чем это.

Но для доброго гиганта — фраза французского журналиста снова приходит на ум — это представляло небольшую важность. Может быть, это причиняло ему боль — никто не знает, — огонек в его глазах продолжал светиться. Он проводил много времени в магазине по продаже книг по парапсихологии с его музеем, который он открыл на Виктория-стрит и в котором хозяйствовала его дочь Мэри.

«Что ты все пытаешься что-то доказать, доказать, доказать? — спросила его как-то Мэри. — Мы знаем, что это — правда. Почему ты стараешься доказать это на стольких многих примерах?»

«Ты никогда не была рационалисткой», — ответил он.

Он, который мог бы получать по десять шиллингов за слово, если бы писал о Шерлоке Холмсе, теперь должен был платить за публикацию своих собственных книг, если будет писать исключительно на тему парапсихологии. В 1927 году всеми забытый Оскар Слейтер, грузный и озлобленный, вышел из тюрьмы, — не виновный, но юридически по-прежнему виновный и не получивший никакой компенсации. Конан Дойл, помог ему деньгами и поддержал его апелляцию о невиновности, доказательствах того, что он не убивал Мэрион Джилкрайст, и о выплате компенсации.

И они выиграли. Эти люди, которые не виделись много лет, пожали друг другу руки в суде, в котором сокрытие свидетельств и яростное преследование лейтенанта Тренча были уже давно забыты. Это было лётом 1928 года, а осенью, когда заморосили дожди и на лужайку «Бигнелл Вуда» начали падать мертвые листья, он собрался в африканскую поездку, в ходе которой должен был побывать в Южной Африке, Родезии и Кении.

Джин поехала с ним, как и трое детей, которые сопровождали их во всех их парапсихологических странствиях. Дети уже выросли. Деннис и Адриан проявляли интерес к женщинам и к тому, чтобы сломать себе шеи на мотогонках, были ростом по шесть футов, но он по-прежнему возвышался над ними и мог уничтожить одним взглядом. Они могли ухмыляться над папой, когда он ковырялся в моторе забарахлившего автомобиля. Не претендуя на то, что он разбирается в механике, он просто открывал капот и начинал тыкать зонтиком в двигатель, пока что-то не происходило. Он был более чем снисходителен к ним, когда у них возникали неприятности. Но в Южной Африке, в вагонном купе во время той поездки, произошел инцидент другого рода.

«Та женщина? — спросил Адриан. — Она отвратительна».

Шлеп! — со злостью отвесил он ему пощечину; и мЪлодой человек, широко раскрыв глаза, увидел большое покрасневшее лицо отца, которое, казалось, наполнило его гневом все купе.

«Запомни, — мягко сказал Конан Дойл, — ни одна женщина не может быть отвратительной».

В общем и целом в этом состояла вся его философия в отношении женщин.

Ему доставило боль — не физическую, хотя физические боли тоже были — новое посещение Южной Африки — страны воспоминаний со времен Англобурской войны. Когда он в последний раз видел Кейптаун, в бухте стояло пятьдесят военных транспортных судов. В Блумфонтейне, на севере страны, он увидел тот же самый красно-пурпурный закат, который он помнил со времен своего последнего вечера в госпитале Лэнгмэна.

Старая политика, старые страсти там по-прежнему кипели понемногу. Но обо всем этом он не должен говорить во время своих дискуссий, за исключением тех случаев, когда его темперамент не начнет бить через край, как это случалось в старые времена. Никогда он не был более энергичен, полон убежденности, чем во время своих лекций, встреч, поездок под палящим солнцем.

Его семье казалось, что едва весной 1929 года он вернулся из Южной Африки в Англию — часть лета он провел в «Бигнелл Вуде», отметив свое семидесятилетие, — как тут же в позднюю осеннюю слякоть отправился в Скандинавию.

Скандинавия? Это еще ничего. Он намеревался донести свое послание до Рима, Афин, Константинополя.

«Мы возвращаемся, — с жаром писал он в конце африканской поездки, — с окрепшим здоровьем, с более твердыми убеждениями, с большей готовностью к борьбе за величайшее из всех дел, за возрождение религии и того непосредственного и практического духовного элемента, который является единственным средством против научного материализма».

В таком настроении, посетив по пути Гаагу и Копенгаген, он направился в Норвегию и Швецию. В особенности в Стокгольме люди блокировали все улицы и оказали ему самый теплый прием. Как и в Кейптауне, в Южной Африке, он выступил по стокгольмскому радио; его четкий, мощный голос порой дрожал.

Согласно его планам и обещаниям, он должен был вернуться в Лондон к мемориальной службе по случаю перемирия и выступить в Альберт-Холл до полудня, а вечером выступить в Куинс-Холл. И вдруг, совсем неожиданно, добрый гигант свалился.

В Лондоне его сняли с поезда и несли до дома номер 16, Букингем-Пэлас-Мэншнз. В воздухе мелькали снежинки. Напрасно врачи, когда он пытался захватить воздух, предупреждали его, что новые выступления могут стать для него самоубийством.

Но, как и всегда в жизни, он не хотел уступать. Он не уступит даже стенокардии. Он не просто дал обещание, это была воскресная служба по случаю перемирия, в честь тех, кто, как Кингсли и Иннес, ушли под звуки «Упрячь свои заботы в ранец».

В воскресенье утром он выступал в Альберт-Холле, не без труда и не очень уверенно держась на ногах. Вечером он выступал в Куине-Холле, а потом, когда толпа людей, которые не смогли пробиться в зал, потребовала его выступления, он настоял на том, чтобы выступить и для них — с непокрытой головой, на балконе, при падавшем снеге.