«Как ты смеешь! — слышался крик Мадам в ее разгромном письме. — Что ты под этим имеешь в виду? Сам твой рост и комплекция сделают тебя простой и удобной мишенью!» Нет ничего плохого в том, чтобы принимать участие в военных действиях, признала она с характерным для нее упоминанием семейств Перси, Пэков, Конанов и Дойлов, но преступно и безрассудно поддерживать дело, в корне которого лежит «это ужасное золото».

«Ради Бога, послушай меня, — продолжала она. — Даже в твоем возрасте я остаюсь для тебя представительницей Бога. Не езди туда, Артур! Это мое первое и последнее слово. Если бы этим политикам и журналистам, которые с такой легкостью говорят и пишут об этой войне, самим пришлось бы идти на фронт, они были бы гораздо более осмотрительными. Они ввязали туда страну, и ты, если я могу помочь, не должен становиться их жертвой. Я приеду, — мрачно предупреждала она, — если ты будешь оставлять меня в неведении».

Ездила ли Мадам в «Андершо» и устраивала ли там сцену, нигде не зафиксировано. Но ее сын на письмо никак не реагировал. Вся страна была взбудоражена.

Сэр Редверс Буллер, в первый и последний раз в жизни потеряв всякую надежду, дрогнул и посоветовал сэру Джорджу Уайту сдать Ледисмит. «К черту!» — ответил Уайт. Правительство в Лондоне назначило лорда Робертса Верховным главнокомандующим в Южной Африке, а его начальником штаба — генерала Китченера (тогда уже лорда Китченера от Хартума). В Южную Африку была направлена шестая дивизия, седьмая уже мобилизовалась. Впервые были приглашены добровольцы не только из Англии, но и изо всей империи.

Когда вспыхнула война, Конан Дойл говорил на обеде в крикетном клубе, что стране следует использовать в конной пехоте против бурской кавалерии спортсменов, которые умеют обращаться с лошадьми и стрелять. Он еще раз выступил с таким призывом в письме в газету «Таймс», которое было напечатано как раз в тот день, когда правительство призвало к формированию именно таких сил — добровольческой Территориальной конницы. Он почувствовал, что ему надо действовать.

«Конечно, — оправдывался он перед Мадам, — я считаю своим долгом стать первым добровольцем, потому что я это предложил.

Я считаю, что имею, пожалуй, самое сильное влияние на молодых людей, особенно молодых спортсменов, чем кто-либо, если не считать Киплинга. И поскольку это так, возглавить их для меня действительно важно.

Что касается существа конфликта: с того момента, как они вторглись в Наталь, споры об этом становятся чисто академическими. Но ясно, что это они, а не мы на протяжении многих лет готовились к войне. Что же тогда говорить о каких-то наших глубоких и зловещих замыслах? Я испытывал серьезные сомнения в этом отношении еще до того, как разразилась война, но с тех пор я уверился в том, что это праведная война и вполне стоит жертв».

Его, однако, постигла неудача. Он обращался в военное министерство, к лорду Чесхэму, в Территориальную конницу графства Мидлсекс; везде ему отвечали, что он слишком стар для того, чтобы быть рядовым в этих формированиях, а офицерского звания гражданскому лицу присвоить не могут. «Какая чушь!» — говорил он.

У него возникла мысль отправиться туда самостоятельно; если на месте требовались люди, его возьмут. «Если я останусь в Англии, мне надоест слышать, как люди говорят мне: «Привет, а я думал, ты на фронте». Это начнет раздражать». И это было тем более так, потому что молодые и румяные аристократы с Уэст-Энда выстраивались в очередях к канцеляриям подразделений. Но была еще одна возможность: почему бы не поехать в качестве медика?

Его приятель, господин Джон Лэнгмэн, в качестве пожертвователя за свой счет отправлял в Южную Африку госпиталь. Госпиталь, в отличие от других, гражданских, должны были переправить на фронт. Так все и решилось для Конан Дойла, и его предложение поехать в качестве хирурга было быстро принято. Сын пожертвователя, молодой Арчи Лэнгмэн, все ему объяснил за камином в морозную рождественскую неделю.

«Я поеду как казначей, — возбужденно говорил молодой Лэнгмэн. — Мы выбрали гражданского главврача и хирурга — его заместителя. Но отец хочет, чтобы вы были старшим гражданским медиком и осуществляли общий надзор. Будете?»

Держа в зубах трубку, хозяин кивнул.

«Госпиталь будет шикарным, — продолжал Арчи. — Сотня коек, шатры и небольшие тенты. Дополнительные удобства для раненых. И у нас есть несколько первоклассных врачей».

«Кто главврач?»

«Роберт О’Кэллагэн. Знаете его?»

«Фамилию, кажется, слышал. Специалист?»

«Да. Гинеколог. Женские болезни и — ну, понимаете, — все такое прочее».

Конан Дойл прищурился: «На фронте у него будет сравнительно немного пациентов, не правда ли?»

«Не надо шуток, сэр! О’Кэллагэн прекрасный человек. В любом случае отец говорит, что будет счастлив, если вы приедете и наберете персонал».

Так был сформирован госпиталь Лэнгмэна, где в общей сложности работали сорок пять человек, коллективная фотография которых (в тропических шлемах, униформах цвета хаки и крагах) украсила страницы журналов «Грэфик» и «Скетч». Конан Дойл уехал лицом неоплачиваемым и еще содержал слугу Клива, которому сам платил зарплату. Майор-медик, официальный представитель их военного министерства по имени Друри, оказался любителем виски. Старший врач еще до их отъезда в Южную Африку испытывал сомнения по поводу этого чиновника.

Звон колокольчиков уже возвещал наступление нового года и нового столетия, а Лотти присылала из Индии захватывающие дух рассказы о танцах в Лахоре и водовороте ярких военных мундиров на балу у губернатора.

«16-й уланский полк, — писала она, — только что получил приказ о марше на мыс Доброй Надежды. Поэтому в последний момент они решили наспех провести соревнования по поло». О, Англия! «Потом они продадут всех своих очаровательных пони. Умбалла скоро опустеет. Все удивляются, почему до сих пор отсюда не отправили нашу артиллерию, и в последние две недели мое существование было очень неспокойным». Иннес не беспокоился, а просто неистовствовал из-за этих проволочек: «Почему они не требуют артиллерию? Все, кто были дома, уже уехали; вот такая у меня дьявольская удача!»

На Новый год, когда в Южной Африке стоит середина лета, тяжелые снаряды генерала Джуберта взорвались в осажденном Ледисмите от обстрела шрапнелью с железных гофрированных крыш. Проявив, как обычно, рыцарство, Джуберт разрешил всем, кто не принимал непосредственного участия в боях, покинуть город; это сделали немногие. Но не огонь снарядов сокрушил Ледисмит — это сделала болезнь. В осажденном Кимберли однажды услышали грохот пушки лорда Метхьюна и видели его блестевший на солнце аэростат наблюдения; гелиограф замигал, и был получен ответ, но помощи не последовало. На севере небольшой и не имевший важного значения Мейфкинг завоевал сердца и разжег фантазии империи. В Мейфкинге полковник Баден-Пауэлл не только держал на отдалении осаждающую сторону, он над ними смеялся, проводил игры в крикет, а по ночам досаждал им штыковыми атаками.

«Сдавайтесь, если не хотите кровопролития!» — такое он получил послание.

«А когда начнется кровопролитие?» — вопрошал Баден-Пауэлл.

Но на полях сражений, несмотря на примененную Френчем в Коулсберге блестящую кавалерийскую тактику, одна беда была чернее другой. Сэр Редверс Буллер еще раз попытался форсировать реку Тьюджелу. На этот раз попытка увенчалась успехом. Но на холме Спион-Коп, на котором четырем тысячам британских солдат было приказано занять пространство, которое могло служить укрытием всего для пятисот человек, бурская артиллерия крошила их в мясо до тех пор, пока генерал Уоррен, находившийся внизу, не отозвал оставшихся в живых, что стало еще одним сокрушительным поражением.

Это было невероятно. Человеку в пабе эти буры, которые распевали псалмы и никогда не обстреливали города по воскресеньям, казались олицетворением черной магии.

«Хоть бы одну маленькую победу, — молились некоторые. — Всего одну небольшую победу». Такие молитвы были слышны и раньше, но тем не менее.

В «Андершо» всегда улыбавшаяся Туи, которая неизменно поддерживала мужа, говорила, что он, конечно, должен сопровождать госпиталь. Сама же она поехала с детьми в Неаполь.

В ожидании приказов Артур расхаживал по просторным комнатам. Люди продолжали спрашивать, что было не так в ведении этой войны. Для него же очевидно было, что именно было не так. Он собирался вскоре написать об этом. Но только после того, как встретится и пообщается с людьми, которые все видели своими глазами. Да, солдат больше не посылали в массовые налеты на бурские траншеи с открытых плато, из гордости запрещая им ложиться на землю и стрелять из прикрытий под муравьиными термитниками. Офицер больше не несся вперед, размахивая шпагой, чтобы не быть сраженным пулями из маузеров, как только эта шпага будет освещена лучами солнца. Конан Дойл полагал, что лучшие в мире войска извлекали свои уроки вопреки генералам. Но, думал он, надо еще извлечь и другие уроки.

Госпиталь Лэнгмэна должен был отправиться в Южную Африку 28 февраля 1900 года. Когда зафрахтованное транспортное судно «Ориентал» должно было выходить из Тилбери, попрощаться с сыном из Йоркшира приехала Мадам. Уже поступали сообщения о том, что на фронте фортуна меняется. 'После тщательных тайных приготовлений лорд Робертс продвигался на север. Хотя сообщения печати были отрывочными, путаными и подвергались цензуре, представлялось, что кавалерийские войска генерала Френча каким-то образом сняли осаду Кимберли.

Но Мадам была непреклонна.

Она ненавидела эту войну. С момента, когда родственникам и друзьям было разрешено войти на корабль, Мадам со сжатыми губами забилась в угол в заполненном людьми салоне, пока на палубе играл оркестр. Джин Леки говорила, что она сама не поедет его провожать, потому что не вынесет последних минут расставания в возбужденной атмосфере на корабле. Лишь позднее он узнал, что она стояла в толпе на пристани и смотрела, как отчаливает корабль.