А что касается двадцатисемилетней Луизы, или Туи, как ее уменьшительно называли, в ней он видел нечто большое. Хотя и не красавица, она была такого рода девушкой, которые его привлекали: круглое лицо, крупный рот, каштановые волосы, широко расставленные синие глаза — ее самые великолепные достоинства. Ее мягкость, полнейшая бескорыстность возбуждали в нем покровительственные чувства. Луиза, или Туи, была именно такой девушкой, которых тогда называли домашними, любящими посидеть с шитьем в кресле у камина. Он встретил ее, когда в ее жизни случилось горе; закончилось тем, что влюбился. К концу апреля они обручились.

Если говорить о приличиях, то свадьба не должна была состояться так скоро после смерти Джека. Но он просил и принуждал ее назвать дату. Упорно занимаясь в мае и июне (что следует отметить), он в июле получил свой диплом доктора медицины. А 6 августа 1885 года, при активной поддержке Мадам, Луиза Хокинс и Артур Конан Дойл поженились.

Юного Иннеса отправили учиться в частную школу в Йоркшире. Матушка Хокинс, с ее обрамленными позолотой очками и старательно выбранной шапочкой со спускавшимися вниз по груди кружевами, стала жить с молодоженами на Буш-Виллас в небольшой общей комнате, которую он обставил красной плюшевой мебелью и купленным в рассрочку пианино; Туи улыбалась ему из-под светильника, а у него было полно планов.

«Вслух вместе почитаем, дорогая, — спрашивал он, — для совершенствования интеллекта? Скажем, Гордона Тасита? Или что-нибудь полегче, например «Джонсон» Боузвелла или «Дневник Пепис».

«О, давай!» — вскрикивала Туи, которая с таким же удовольствием слушала бы его на санскрите, если бы он умел на нем говорить.

Женитьба, фактически, придала ему чувство острого возбуждения. Походка стала более упругой. Доброта излучалась, как дух рождественского подарка. Хотя он и признался в письме Мадам, что набирает вес, пятнадцать стон и семь фунтов, он стал грозой игроков в боулинг, набирая по 111 очков против команды «Артиллери», а также в футбол; местная газета назвала его «одним из самых надежных защитников Ассоциации в Хэмпшире».

Доходы от медицинской практики, выросшие со 154 фунтов за первый год до 300 за третий, больше эту цифру не превышали. Но это позволяло им приобретать все самое необходимое и даже один-два предмета роскоши, когда Туи стала самостоятельно зарабатывать 100 фунтов в год. Самое главное, в своем душевном подъеме, связанном с семейной жизнью, он обнаружил увеличение умственных сил, в его голове светились идеи рассказов. Он «аже мог понять (или, по крайней мере, почти понять) возмущение Мадам, когда она увидела пыль под книжным шкафом и неубранную комнату после того, как он приобрел статус Женатого Человека.

Молодые купили огромный, в кожаном переплете альбом (который надписали «Л. и А. Конан Дойл, 6 августа 1885 года») для наклеивания газетных вырезок и заметок, касающихся обнадеживающего будущего. Сегодня можно полистать страницы этой потрепанной книги; вы подышите реальностью, а иногда и пафосом их жизни в душной, но более приятной атмосфере тех времен. Сохранились и его собственные записные книжки и сборники упражнений в картонных обложках, в которых он годами вел записи своим аккуратным, четким почерком. По этим наброскам можно проследить широту его читательских интересов — не только к каждому периоду истории, которые он жадно изучал с атласом под боком и карандашом в руке, но и к науке и литературе; все это пестрит цитатами, остроумными высказываниями, его собственными идеями будущих рассказов.

Иногда он писал комментарии по предметам, о которых продолжал размышлять. «Для того, чтобы быть подлинной, религия должна включать в себя все — от амебы до Млечного Пути». Или такая сентенция в стиле Мередита: «Глубокий ум так же неприятен во внутреннем кругу, как певец с сильным голосом в маленькой комнате». Или почерпнутый из массы книг анекдот, который вызвал у него огонек в глазах: «Умирающий Талейран заметил, что страдает, как в аду. Сидевший у постели Луи Филипп вежливо осведомился: «Уже?»

И до женитьбы, и после нее он написал несколько хороших произведений: трагикомедию «Жена психолога», наполненный леденящими ужасами рассказ «Капитан «Полярной звезды», «Необычный эксперимент в Кайнплатце», где изменены образы и герр Баумгартен из Стоунхерста предстает как профессор фон Баумгартен из Кайнплатца. К концу ноября он отобрал восемнадцать рассказов, н», еясь составить из них сборник, который будет называться «Свет и тень». Но что необходимо сделать для того, чтобы когда-нибудь достигнуть успеха в литературе, — так это написать роман. Роман, несомненно роман!

«Гердлстон» занял много времени. Он был начат еще в первые дни 1884 года, а закончен и переписан только в конце января 1886 года. Но он не очень-то верил в успех этого романа. Если он хочет развить образы, которые кишат в голове, это должно быть чем-то острым, впечатляющим, новым.

«Я прочитал «Детектива Лекока» Габорио, — писал он, впервые упоминая Габорио в своих заметках, — «Золотую шайку» и рассказ об убийстве старухи, название которого я не помню». Просмотрев все это, он добавил «Дело Леруж». «Все очень хорошо. Уилки Коллинз, и даже лучше».

На внутренней стороне обложки находим наспех написанное: «Рукав пальто, коленка брючины, мозоли на указательном и большом пальцах, сапог — каждое из этого может о чем-то говорить, но чтобы все вместе они не смогли осветить натренированную наблюдательность — это невероятно».

А почему бы не написать роман о детективе?

Наверху бренчала на рояле Туи; музыкальные часы с каждым ударом проигрывали фрагмент ирландской джиги. В смотровом кабинете, где он задумчиво сидел, покуривая трубку, на стене за креслом висело несколько акварелей его отца: «Спасительный крест», «Призрачный берег», «Дом с привидениями», на которых были изображены таинственные и ужасные фигуры. Чарльз Дойл, здоровье которого было подорвано, давно вышел в отставку и сейчас жил в доме для после больничного долечивания. Но не об этом думал его сын. Даже Мадам, которая жила в Йоркшире и продолжала обходиться без очков, его сейчас не особенно тревожила.

Если надо найти типаж для детектива, то можно и в самом Эдинбурге встретить худого человека с длинными белыми проворными руками и веселым взглядом, чьи умозаключения поражали его клиентов, так же, как они поражали бы читателей. Да, но сам Джо Белл иногда допускал ошибки. А мог бы он, ученик Джо Белла, закрыть глаза и погрузить себя в искусственное состояние разума, при котором тоже мог бы делать умозаключения?

Более того. Не было смысла с уверенностью объявлять кого-то фальшивомонетчиком или астматическим головорезом, если это не может быть доказано путем расследования. Его детективом должен быть человек, который преследование преступников превратит в точную науку.

Точная наука! Изучая детали и отпечатки, исследуя грязь, пыль, применяя химию, анатомию и геологию, он должен воссоздавать сцену убийства, как будто он там находился, и мимоходом выбрасывать информацию в изумленные лица. К сожалению, не существовало никакой системы научной криминологии. В 1864 году Ломброзо опубликовал работу о типичном образе преступника; господин Альфонс Бертилльон, из парижской полиции, теперь фотографировал преступников и пытался опознать их довольно неуклюжим методом, который назывался антропометрическим измерением. Но ни одной научной системы, по крайней мере, в печати не было, чтобы помочь ему. Отлично! Доктору из Саутси просто надо вообразить, что же ему делать, если бы он стал детективом, и придумать систему[2].

Когда он в первые два месяца 1886 года перебирал разные идеи, а в его воображении рисовалось бледное лицо снисходительно поглядывавшего сверху вниз Джо Белла, он много думал о Лондоне. Он видел не тот Лондон, которым знал его сейчас. Это был огромный мрачный город, который он увидел мальчиком, с фонарямй, мерцающими сквозь коричневатый туман, покрытыми тайной улицами, город, в котором он со страхом всматривался в стеклянные глаза убийц в Музее мадам Тюссо. Это должно создавать фон для его сутулого волшебника линз и микроскопа. В своей записной книжке он бегло набросал одно не слишком удачное начало.

«Обезумевшая от ужаса женщина рванулась к извозчику. Вместе они отправились на поиски полицейского. Джон Ривз служил в полиции 7 лет; Джон Ривз поехал вместе с ними».

Он это выкинул. Но идея с извозчиком, записал он, была неплохой; если бы извозчик был убийцей, он мог бы ехать куда угодно, не вызывая подозрений. В глубине души, когда Конан Дойл обдумывал просто сенсационную историю, ему хотелось приключений, как на равнинах Запада Соединенных Штатов. Его симпатии к Америке и американцам, таким, как Билл из Чикаго из его собственного рассказа «Овраг Блюмэнсдайк», родились даже задолго до того, как он встретился с ними. Подобные мысленные образы предполагали месть. Если месть была мотивом убийства, он мог бы привести одного из этих привлекательных демонов на прозаическую Брикстон-роуд.

Название этой детективной истории? Пожалуй, подошло бы «Запутанный клубок», и он записал это название над пассажем о пришедшей в ужас женщине и извозчике. На самом же деле ему не очень нравился заголовок «Запутанный клубок», и он изменил его в своей записной книжке. На другом листе бумаги он пытался подобрать имена и разработать фон, на котором будут действовать его главные герои.

«Ормонд Секкер» в качестве рассказчика? Нет! Это предполагало бы щегольство и стиль Бонд-стрит. Но он мог бы использовать реальное имя, которое увязывалось бы с кем-то дородным и обычным. Одним из его друзей в Саутси, который был также ведущим участником Литературного и научного общества Портсмута, был молодой доктор по имени Ватсон: доктор Джеймс Ватсон. Безусловно, Ватсон не возражал бы, если бы он использовал его фамилию, а имя заменил на Джона. Значит, Джон X. Ватсон. (Можно ли не удивиться, что в последующие годы автор допустил описку и жена Ватсона назвала его Джеймсом? Потому что подпись действительного Джеймса Ватсона в журнале заседаний общества по сей день хранится в Портсмутской библиотеке.)