Теперь все потонуло в молчании: и голос диктора, и вопль сирены на машине «скорой помощи», со скрежетом затормозившей на благоразумном расстоянии от автомобиля Джету. Свет ее фонаря словно растворился на фоне белого пламени. Рабочие спасательной команды в огнеупорных комбинезонах, орудуя кто огромными огнетушителями на колесах, а кто ломиками и топорами, отчаянно пытались добраться до автомобиля и извлечь из него обуглившийся труп, но неослабевающий огонь как будто издевался над ними. Их усилия были столь же тщетны, как бесполезно было и присутствие «скорой помощи». Айзек Джету находился уже там, где для человека нет ни помощи, ни надежды.

Даннет перевел взгляд на человека в комбинезоне, сгорбившегося рядом с ним. Руки, сжимавшие шлем, все еще дрожали, а глаза, неподвижно прикованные к пламени, охватившему теперь уже весь автомобиль Джету, напоминали глаза ослепшего орла. Даннет протянул руку и слегка потряс его за плечо, но Харлоу словно не заметил этого. Тогда Даннет спросил, не ранен ли он, потому что трясущиеся руки Харлоу и его лицо были в крови (он перевернулся по крайней мере раз шесть, прежде чем его выбросило из машины и она рухнула в смотровую яму), но Харлоу не шевельнулся и взглянул на Даннета как человек, с трудом приходящий в себя после кошмарного сна. Потом покачал головой.

К ним подбежали два санитара с носилками, но Харлоу, опираясь только на руку Даннета, с трудом поднялся на ноги и отмахнулся от них. Однако не оттолкнул поддержавшую его руку, и оба они медленно направились к пункту обслуживания — все еще оглушенный, не сознающий всей полноты случившегося Харлоу и Даннет — высокий, худой, с темными волосами, разделенными прямым пробором, с темной, словно подведенной карандашом, полоской усов и в пенсне — воплощение ходячей идеи образцового бухгалтера, хотя паспорт его недвусмысленно указывал на то, что он журналист.

У входа в пункт обслуживания им повстречался Мак-Элпайн, все еще не выпускавший из рук огнетушителя. Джеймс Мак-Элпайн, владелец фирмы «Коронадо» и создатель ее гоночной команды, был человеком лет пятидесяти пяти с массивным подбородком и грузной фигурой, изрезанным морщинами лицом и внушительной гривой черных с серебристой проседью волос. За его спиной главный механик Джейкобсон и два его рыжеволосых помощника, близнецы Рафферти, которых все почему-то звали Твидлдом и Твидлди, все еще возились у догоравшего автомобиля, в то время как за ними двое людей в белых халатах из «скорой помощи» выполняли свои более сложные функции. На шоссе, потеряв сознание, но все еще сжимая в руках карандаш и блокнот, где она описывала каждый эпизод, лежала Мери Мак-Элпайн, черноволосая двадцатилетняя дочь владельца «Коронадо». Склонившись над ней, врачи осторожно разрезали ножницами от лодыжки до колена левую брючину, которая еще минуту назад была белой, но сейчас имела винно-красный цвет.

Мак-Элпайн взял Харлоу за руку, намеренно заслонив от него свою дочь, и повел к павильону, который находился позади смотровых ям. Он в полной мере обладал качествами, как правило, присущими миллионерам: деловитостью, твердостью духа и самообладанием. Правда, за всем этим скрывались — проглядывая порой, как, например, сейчас — доброта и чуткость, в которых никто не посмел бы его заподозрить.

В глубине павильона стоял деревянный ящик, служивший портативным баром. Большую его часть занимал холодильник с запасами пива и множеством безалкогольных напитков, предназначенных главным образом для механиков, так как работа под иссушающе жарким солнцем вызывала сильную жажду. Здесь же хранились две бутылки шампанского на случай, если гонщик, выигравший Гран-При пять раз подряд (что практически невозможно), станет победителем и в шестой.

Харлоу поднял крышку бара и не глядя вынул бутылку бренди и налил полстакана. При этом горлышко бутылки так стучало по краю стакана, что бренди вылилось больше на пол, чем попало в стакан. А чтобы поднести стакан ко рту, Харлоу пришлось взять его обеими руками, и теперь его край выбивал звонкую дробь — не хуже кастаньет — на зубах Харлоу. Тем не менее ему удалось сделать глоток, но большая часть все-таки стекла маленькими струйками по испачканному кровью подбородку на белый комбинезон, оставив на нем пятна такого же цвета, как и на одежде раненой девушки.

Харлоу тупо уставился на пустой стакан, опустился на скамью и снова потянулся за бутылкой.

Мак-Элпайн бесстрастно посмотрел на Даннета.

За всю свою карьеру гонщика Харлоу пережил три катастрофы, из которых последняя, произошедшая два года назад, едва не оказалась для него роковой. Но даже тогда, находясь почти в агонии, он улыбался, когда его клали на носилки и вносили в самолет, чтобы отправить обратно в Лондон, и его левая рука с многозначительно поднятым вверх большим пальцем (правда, сломанная в двух местах), была тверда, словно высеченная из мрамора. Но еще более зловещим было то обстоятельство, что, если не считать символического глотка шампанского в честь одержанной им победы, Харлоу до этого никогда в жизни не притрагивался к алкоголю.

«Все они к этому приходят, — часто говаривал Мак-Элпайн, — рано или поздно, но все они к этому приходят. Не важно, в какой степени, они хладнокровны, смелы и талантливы, они все равно придут к этому, и чем тверже их ледяное спокойствие и самообладание, тем легче они ломаются».

Правда, Мак-Элпайн порой любил несколько преувеличить. К тому же была группа — пусть даже и очень небольшая — выдающихся гонщиков, в прошлом победителей в больших международных состязаниях, которые ушли из спорта в расцвете физических и духовных сил и, таким образом, могли бы начисто опровергнуть утверждение Мак-Элпайна. Но, с другой стороны, кто же не знал о водителях-виртуозах, которые пришли к полному краху или так устали от нервного и умственного напряжения, что превратились в пустую оболочку своих прежних «я», и кто же не знал, что среди нынешних двадцати четырех завоевателей Гран-При есть пять или шесть человек, которые никогда больше не выиграют ни одной гонки, так как утратили всякое желание добиваться победы и продолжают участвовать в гонках только ради поддержания своего фасада — уже давно опустевшего обиталища гордости. И все же в мире гонщиков есть свои законы, и один из них гласит: нельзя вычеркнуть человека из славной когорты участников Гран-При только из-за того, что у него сдали нервы.

Печальная истина, однако, заключалась в том, что Мак-Элпайн был чаще прав, чем неправ, о чем ясно свидетельствовал вид дрожащей фигурки, поникшей рядом с ним на скамье. Если какой-нибудь человек и одолевал вершину, достигал и перешагивал пределы возможного, прежде чем низвергнуться в бездну самоотрицания и приятия конечного краха, то этим человеком, несомненно, был Джонни Харлоу, золотой мальчик заездов Гран-При и до этого дня, без сомнения, выдающийся гонщик своего времени, а по мнению многих, и всех времен. Ведь несмотря на то, что в прошлом году он стал чемпионом международных гонок и что, лидируя в первой половине заездов нынешнего сезона, он мог, по всем прогнозам, снова стать обладателем Гран-При, его нервы и воля, очевидно, были непоправимо надломлены. И Мак-Элпайн, и Даннет ясно понимали, что — проживи он хоть сто лет — обугленный призрак, бывший раньше Айзеком Джету, будет преследовать его до конца дней.

Да, по правде говоря, те, кто имеет глаза, чтобы видеть, могли и раньше заметить кое-какие признаки, а у гонщиков и механиков на трассе глаза что надо. Эти признаки появились уже после второй большой гонки этого сезона, когда Харлоу так легко и убедительно одержал победу, еще не зная, что его младший брат, идя со скоростью более ста пятидесяти миль в час, был оттеснен с трека и врезался в ствол сосны. Харлоу никогда не отличался общительностью и не тянулся к шумным сборищам, но после этого он стал еще более сдержанным и молчаливым, а если и улыбался, что случалось все реже, улыбка эта была пустой, как у человека, который не находит в жизни ничего, чему стоило бы улыбаться. До сих пор самый хладнокровный из гонщиков, учитывающий любую мелочь, и враг всякого лихачества, цена которому — человеческая жизнь, он стал понемногу отступать от своих высоких принципов и все меньше заботился о безопасности, хотя и продолжал свой триумфальный путь на мототреках Европы. Но теперь он добивался рекордов, завоевывая один за другим трофеи Гран-При с риском для себя и своих товарищей. Его езда стала неосторожной и даже опасной, и другие гонщики, при всей их крепкой профессиональной закалке, явно испытывали перед ним какой-то страх, ибо вместо того, чтобы оспаривать у него повороты, как это бывало прежде, почти все они теперь предпочитали притормаживать, когда сзади появлялся его бледно-зеленый «коронадо». Говоря по совести, последнее было весьма редко, ибо Харлоу придерживался простой и эффективной формулы: сразу проскочить вперед и оставаться впереди до конца.

Теперь все больше людей громко заявляли, что его самоубийственное соперничество на гоночных дорогах означало битву не против равных, а против самого себя. Становилось все очевиднее, что эта битва была единственной, которую он никогда не сможет выиграть, что его последняя отчаянная ставка против сдающих нервов ни к чему не приведет, что настанет день, когда поток удач иссякнет. И вот теперь такое случилось — с ним и с Айзеком Джету, и Джонни Харлоу на глазах у всего мира проиграл свою последнюю битву на треках приза Гран-При и в Европе, и в Америке.

Не исключено, конечно, что он останется на треке и будет еще сражаться, но одно казалось совершенно очевидным: никто не понимает с большей ясностью, чем сам Харлоу, что его боевые дни уже позади.

В третий раз Харлоу потянулся к бутылке. Руки его по-прежнему дрожали. Бутылка была уже на треть опорожнена, но лишь малая доля жидкости попала по назначению — настолько неуверенными и неуправляемыми были движения Харлоу.

Мак-Элпайн мрачно взглянул на Даннета, пожал грузными плечами, жест не то отречения, не то принятия неизбежного, и выглянул из павильона. В этот момент за его дочерью прибыла машина «скорой помощи» и он поспешил туда, а Даннет принялся обмывать лицо Харлоу губкой, обмакивая ее в ведро с водой. Казалось, Харлоу было совершенно все равно, что будет с его лицом. О чем бы ни думал он в те минуты, а при данных обстоятельствах только полный идиот не прочитал бы его мыслей, все его внимание сосредоточивалось на этой бутылке бренди, и если вообще в человеческих возможностях стать воплощением какой-то идеи, причем, абсолютным воплощением, то именно таким и был Харлоу сейчас: воплощением одной-единственной потребности, одного неумолимого желания, а именно — немедленного забвения.