Вот почему его сын решил, что Старый Уэлмингам — наилучшее место, чтобы ради собственной выгоды втайне исправить положение вещей. Вы, может быть, удивитесь, когда я скажу вам, что он подделал запись в метрической книге неожиданно для самого себя и что мысль об этом пришла ему в голову под влиянием минуты.

Сначала он хотел просто вырвать страницу на подходящем месте и уничтожить ее, а потом поехать в Лондон и сказать тамошним юристам, чтобы они сами добыли ему свидетельство о браке его родителей, конечно указав соответствующее число и год. Никто после этого не заподозрил бы, что его отец и мать были не обвенчаны. Но он не был уверен, одолжат ему денег при этих обстоятельствах или нет. Во всяком случае, если б встал вопрос о его законных правах на титул и поместье, ответ у него был наготове.

Когда в руках у него оказалась метрическая книга — он стал ее просматривать и увидел незаполненное место на одной из страниц за 1803 год, очевидно оттого, что следующая длинная брачная запись не помещалась там и поэтому ее записали вверху на следующей странице. При виде этого пустого места его планы изменились. Перед ним была возможность, которой он никогда не ожидал, о которой и не мечтал, и он ею воспользовался — вы знаете, каким образом. Для того чтобы его собственная метрика совпадала с записью о браке его родителей, ему нужен был июль месяц. А пустое место было на сентябрьской странице. Но в случае каких-либо вопросов он всегда мог сказать, что родился семимесячным.

Я была так глупа, что, когда он рассказал мне свою историю, мне стало жаль его. Как раз на это он и рассчитывал, как Вы дальше увидите. Я сочла, что судьба поступила с ним жестоко. Он был не виноват в том, что его отец и мать не поженились, а они не были женаты тоже не по своей вине. Даже более разборчивая женщина, чем я, — женщина, которой не так страстно хотелось бы золотых часов с цепочкой, и она нашла бы для него оправдание. Во всяком случае, я держала язык за зубами и помогла ему скрыть то, что он сделал.

Какое-то время он употребил на то, чтобы подделать чернила (он все смешивал их в разных моих пузырьках) и почерк. Наконец это ему удалось, и он сделал из своей матери порядочную женщину, а она была уже в могиле! Пока что я не отрицаю, что он вел себя по отношению ко мне довольно честно, не жалея расходов. Он подарил мне часы с цепочкой — они были великолепной работы и очень дорого стоили. Они до сих пор у меня и ходят прекрасно.

Прошлый раз Вы сказали, что миссис Клеменс поделилась с Вами всем, что знала. В таком случае, мне незачем описывать Вам ложный скандал, из-за которого я пострадала — пострадала невинно, я это утверждаю! Вы знаете так же хорошо, как и я, что за чепуху вбил себе в голову мой муж, когда проведал о моих свиданиях и секретах с этим прекрасным джентльменом. Но Вы не знаете, чем все это кончилось между этим прекрасным джентльменом и мною. Читайте дальше и судите сами о его поведении.

Первые слова, которые я ему сказала, когда увидела, как повернулось дело, были: «Оправдайте меня! Снимите с моей репутации пятно, которого, как вы знаете, я не заслужила. Я не требую, чтобы вы во всем открылись моему мужу, — только скажите ему под честным словом джентльмена, что он неправ и что я не виновата в том, в чем он меня подозревает. Сделайте для меня хотя бы это после всего того, что я для вас сделала». Он наотрез отказался. Он мне прямо заявил, что ему выгодно, чтобы мой муж и все соседи верили в эту ложь, потому что тогда они не заподозрят правду. Но я не сдавалась и сказала ему, что в таком случае муж мой и все остальные узнают правду из моих собственных уст. Ответ его был немногословен: если я проговорюсь и погублю его, я сама погибну вместе с ним.

Да! Вот к чему это все привело. Он обманул меня. Он не сказал мне, чем я рискую, помогая ему. Он воспользовался моим неведением, он обольстил меня своими подарками, он растрогал меня своей историей, а в результате сделал меня своей сообщницей. Он весьма хладнокровно заявил мне об этом и кончил тем, что впервые сказал мне о страшной каре за это преступление. В те дни закон не был столь благодушным, как теперь. Вешали не только убийц и с женщинами-преступницами не обращались, как с дамами, попавшими в несчастье. Признаюсь, он напугал меня, подлый самозванец! Презренный негодяй! Вы понимаете теперь, как я его ненавидела? Понимаете, почему я взяла на себя труд — взяла с благодарностью! — удовлетворить любопытство молодого джентльмена, который выведал его тайну!

Но продолжаю. Он не был настолько глуп, чтобы доводить меня до полного отчаяния. Такую женщину, как я, небезопасно было загонять в угол, доводить до крайности, — он понимал это и благоразумно постарался пойти на мировую, успокаивая меня предложениями относительно моего будущего.

Я заслужила некоторое вознаграждение (так он любезно выразился) за услугу, ему оказанную, и некоторого возмещения (так он милостиво прибавил) за все, что я выстрадала. Он был готов (великодушный проходимец!) выплачивать мне ежегодное содержание (раз в три месяца) на двух условиях. Во-первых, я должна была молчать — ради самой себя так же, как и ради него. Во-вторых, я никогда не должна была уезжать из Уэлмингама, не дав ему предварительно знать об этом и не получив его разрешения. В Уэлмингаме мне не пришлось бы откровенно посплетничать за чашкой чая с моими приятельницами-соседками. В Уэлмингаме он всегда знал, где меня найти. Второе условие было нелегким, но я согласилась. Что мне оставалось делать? Я была совершенно беспомощна, а в будущем на моих руках должна была оказаться новая обуза — ребенок. Что мне оставалось делать? Положиться на милость моего мужа-глупца, который затеял весь этот скандал против меня? Да ни за что на свете! К тому же обещанное ежегодное содержание было вполне приличным. Я согласилась. И стала жить лучше. Мой дом стал лучше, мои ковры стали лучше, чем дома и ковры других женщин, которые закатывали глаза под потолок при виде меня. Добродетель в наших местах ходила в ситцевых платьях, я носила шелковые!

Вот я и приняла его условия, стараясь использовать их как можно разумнее, и начала битву с моими достопочтенными соседями, не сдаваясь и не уступая. По прошествии известного времени я одержала победу, как вы изволили видеть сами. Как я все эти годы хранила его тайну (и свою), и вкралась ли мне в доверие дочь моя, покойная Анна, и поделилась ли я с ней его тайной, — эти вопросы, как я предполагаю, тоже Вас интересуют.

Ну так вот — я так Вам благодарна, что ни в чем не могу отказать. Я начну новую страницу и сразу же отвечу на эти вопросы. Но извините меня, мистер Хартрайт, — сначала мне придется выразить вам свое удивление по поводу Вашего интереса к моей покойной дочери. Мне это непонятно! Если вас интересуют подробности ее детства, обратитесь к миссис Клеменс, она знает об этом больше, чем я. Поймите, прошу вас, что я не питала чрезмерной привязанности к моей покойной дочери. С первых до последних дней она была обузой для меня, да к тому же в голове у нее с детства было не все в порядке. Вы любите прямоту — надеюсь, Вы сейчас довольны.

Не стоит затруднять Вас подробностями относительно моего прошлого. Скажу только, что со своей стороны я выполняла условия и довольствовалась моим приличным содержанием, получая его аккуратно четыре раза в год.

Время от времени я уезжала из города на короткое время, всегда предварительно испрашивая разрешения у моего владыки и хозяина и обычно получая это разрешение. Как я вам уже говорила, он был достаточно умен, чтобы не выводить меня из терпения. Он мог всецело рассчитывать, что я буду держать язык за зубами, хотя бы ради самой себя. Одной из моих самых длительных поездок была поездка в Лиммеридж. Я отправилась туда ухаживать за больной двоюродной сестрой, которая в то время умирала. По слухам, у нее водились деньги, и я решила (на случай, если б что-нибудь в будущем помешало мне получать свое содержание), что неплохо было бы обеспечить себя и с этой стороны. Но вышло, что я старалась напрасно, мне ничего не досталось, так как у нее ничего и не было.

Я взяла Анну с собой. У меня бывали иногда свои причуды в отношении этого ребенка, и подчас я начинала ревновать к влиянию на нее этой миссис Клеменс. Миссис Клеменс никогда не нравилась мне. Она всегда была ничтожной, пустоголовой, робкой женщиной, что называется, прирожденной горемыкой, — и время от времени я не отказывала себе в удовольствии досадить ей, отбирая у нее Анну. Не зная, что делать с моей дочерью, пока я ухаживаю за своей родственницей в Кумберленде, я отдала ее в школу в Лиммеридже. Владелица поместья, миссис Фэрли (на редкость некрасивая женщина, которой удалось подцепить самого красивого мужчину в Англии), чрезвычайно позабавила меня тем, что очень привязалась к моему ребенку. Вследствие этого девочка ничему в школе не научилась. В Лиммеридже с ней всячески носились и баловали. Они вбивали ей в голову разную чушь и, между прочим, внушили ей, что она должна носить только белое. Я терпеть не могла белый цвет и всегда любила яркие краски. Я решила выбить эту дурь у нее из головы, как только мы вернемся домой.

Как это ни странно, дочь моя решительно воспротивилась мне. Если уж ей, бывало, взбредет что на ум, — она упряма, как осел, и от своего не отступится, как это бывает и с другими полоумными. Мы с ней наконец совсем поссорились, и миссис Клеменс, которой это, видимо, было не по душе, предложила взять Анну с собой в Лондон с тем, чтобы та осталась жить у нее. Если б миссис Клеменс не была на стороне Анны, когда та изъявила желание одеваться только в белое, я бы, пожалуй, согласилась. Но миссис Клеменс стала мне еще противнее из-за того, что шла наперекор мне, а я твердо решила, что Анна не будет ходить в белом, поэтому я сказала «нет» наотрез, окончательно. Дочь моя осталась при мне — в результате этого произошла первая серьезная стычка с моим приятелем по поводу его тайны.

Это случилось долгое время спустя после того, о чем я Вам сейчас рассказала. Я обосновалась в новом городе и прожила там уже много лет, неуклонно восстанавливая свою репутацию и постепенно завоевывая положение среди уважаемых лиц города. То, что дочь моя жила при мне, надо сказать — очень этому способствовало. Ее безответность и прихоть одеваться в белое вызывали некоторую симпатию. Я перестала противиться ее капризу. Кое-что из этой симпатии должно было перепасть и на мою долю. Так оно и было. Я считаю, что именно с этого времени мне предложили арендовать два лучших места в церкви, а после этого священник впервые мне поклонился.