– Смотрите, дом горит, – прервал молчание Челленджер, показывая на уходящую в небо струйку дыма. – Полагаю, скоро все запылает: дома, поселки, целые города. Ведь многих смерть застала у огня. Газ, лампы, все это будет источниками многочисленных, колоссальных пожаров. Но самое интересное состоит в том, что сам факт горения показывает, что содержание кислорода в атмосфере нормальное и всему виной эфир. Вон, посмотрите, еще дым. Если я не ошибаюсь, горит здание гольф-клуба. А может быть, я и ошибаюсь. Слышите звон колоколов? Думаю, будущих философов позабавит факт, что механизмы, сделанные людьми, пережили своих создателей.

– Посмотрите! – лорд Джон вскочил, тыкая пальцем по направлению к железной дороге. – Целый поезд горит! Видите столб дыма?

Вскоре мы его увидели и услышали. Поезд с ревом летел на бешеной скорости. Откуда он шел и куда, мы не могли предположить, но то, что он двигался по пустыне, казалось чудом. Нам повезло, мы стали свидетелями его величественного конца. Чуть дальше, на полотне мы увидели длинный состав с углем. Затаив дыхание, мы ждали, когда поезда столкнутся. Не прошло и нескольких секунд, как последовало крушение. Поезда сшиблись, мы услышали треск искореженных вагонов, увидели, как во все стороны полетели двери и колеса. Со звоном лопалась металлическая арматура, трещало ломаемое дерево. Несколько вагонов наехали друг на друга, из паровоза высыпался сноп искр. И вдруг оба состава разом вспыхнули. Не менее получаса мы сидели, не сводя завороженных глаз с жуткой картины грандиозного пожара.

– Бедные, бедные, они же все горят, – воскликнула миссис Челленджер и заплакала, прильнув к могучей руке мужа.

– Не стоит так расстраиваться, любовь моя, – сказал профессор, поглаживая голову жены. – К моменту взрыва находящиеся в поезде люди были мертвее кусков угля в паровозной топке. Все пассажиры умерли почти сразу после того, как поезд отошел от Виктории. Да и не только пассажиры. Вероятнее всего в живых нет ни станционных рабочих, ни даже угольщиков, загружавших состав. Не переживай, милая.

Перед моими глазами проплыли ужасающие видения.

– Подобные сцены сейчас происходят во всем мире, – произнес я. – Вы только представьте себе, что сейчас происходит с кораблями на море. Они будут плыть и плыть до тех пор, пока их не потопит шторм или пока не погаснут их топки. Громадины кораблей будут выброшены на берег или сгниют в море. И везде – в машинных отделениях, на палубах и в каютах разлагающиеся тела матросов и пассажиров. Еще долго, может быть, сотню лет, суда смерти будут бороздить воды Атлантики.

– Тогда давайте вспомним и шахтеров, – предложил Саммерли и ехидно засмеялся. – Какой прекрасный материал. Если на земле снова воцарится жизнь, то появятся и наука, а с ней и археологи, и геологи. Воображаю, что они понапишут, натолкнувшись на залежи скелетов. У них хватит фантазии принять шахтеров за постоянных жителей угольно-железных пластов.

– Я предпочел бы не слышать о таких вещах, – заметил лорд Джон. – Но лично я считаю, что жизнь на Земле не возродится. После всего, что мы видим, она останется пуста. Да и из чего, собственно, человечество может вновь появиться?

– Мир был пуст и до нас, – мрачно произнес профессор Челленджер. – Он заселялся по законам, недоступным нашим знаниям и неподвластным для нашего понимания. Тот же процесс может и повториться.

– Я надеюсь, дорогой Челленджер, вы не понимаете того, что говорите, – немедленно откликнулся Саммерли.

– У меня нет привычки, дорогой Саммерли, говорить о том, чего я не понимаю. Мои выводы строятся на многочисленных наблюдениях.

Я посмотрел на Челленджера. Он сидел, запрокинув голову, веки его медленно смыкались.

– Что касается вас, то вы – просто упрямый догматик. Таким вы и умрете, – проговорил Саммерли с кислой усмешкой.

– А вы, сэр, покинете мир лишенным воображения обструкционистом, – парировал Челленджер.

– Зато у вас, как я вижу, воображения в избытке. Уж в чем – в чем, а в отсутствии его, вас не обвинит никакой критик, – ответил Саммерли.

– Узнаю наших светил. Думаю, что они даже последний глоток кислорода хлебнут только для того, чтобы сказать друг другу какую-нибудь колкость. Ну, какая вам разница, возникнет на Земле жизнь или нет? Вас-то все равно в ней не будет.

– Ваше замечание, сэр, говорит только о вашей поразительной ограниченности, – ответил Челленджер с неожиданной резкостью в голосе. – Ум настоящего ученого не должен быть связан рамками того временного пространства, в котором он существует. Разум исследователя – это телескоп, нацеленный за пределы настоящего, этой границы между бесконечным прошлым и бесконечным же будущим. Опираясь на известное, разум должен охватывать все время от начала мира до его конца. Такие мелочи, как собственное небытие, точнее, свое физическое исчезновение, абсолютно не должно ограничивать ученого. Он обязан относиться к себе как к куску материи, которая ничем не лучше и не хуже других. Только так он способен выйти за рамки времени и пространства. Правильно я говорю, Саммерли?

Профессор забормотал что-то невнятное.

– Согласен, только с некоторыми оговорками, – неохотно добавил он уже яснее.

– Вот, пожалуйста. Слышите голос науки? Мозг идеального ученого, – продолжал Челленджер, – а я буду говорить в третьем лице, дабы меня не обвинили в самодовольстве, – должен уметь обдумывать абстрактную идею. Даже если ученый вывалился из корзины воздушного шара и падает на землю, все время падения он обязан мыслить абстрактно. Только ученые с такой нервной системой могут считаться идеальными. Они – покорители природы и хранители истины.

– Мне почему-то кажется, что с покорением у вас сегодня как-то не получилось, – задумчиво проговорил лорд Джон, выглядывая из окна. – Мне частенько доводилось читать весьма боевитые статейки наших ведущих идеальных умов о том, как успешно они обуздали природу. Сдается мне, на этот раз природа решила за все отыграться.

– Это – временное отступление, – убежденно проговорил Челленджер. – Не пройдет и нескольких миллионов лет, как все снова восстановится. А для истории такой срок – просто пустяк. Кстати, как видите, растительный мир остается непобедимым, он сохраняется. Вон, видите? Птицы мертвы, а цветы как цвели так и цветут. А растительный мир даст толчок всему остальному. Вы и глазом не успеете моргнуть, как из болот и топей полезут микроскопические микробы, авангард великой армии жизни, коей мы на данный конкретный момент являемся арьергардом. Кстати и это – великая честь, замыкать собой марш существования. Однако, я отвлекся. Так вот, после того, как образуются простейшие формы жизни, наступит время для великого события – явления человека. Он явится на Землю и это так же неизбежно, как то, что из желудя обязательно вырастет дуб. И тогда все вернется на круги своя.

– Разве яд не убивает все формы жизни? – спросил я.

– Не исключено, что в эфирном море яд – всего лишь один из его слоев. Некий зловонный Гольфстрим в океане, через который мы плывем. Возможен, кстати, и другой вариант развития – приспособление к ядовитой среде. Возможно, некоторые виды животных даже сохранятся. Доказательством этого является, кстати, и то, что мы довольно спокойно нейтрализуем воздействие яда незначительным увеличением содержания в нашей крови кислорода. Убежден, что некоторым видам животных хватит времени адаптироваться к новым условиям.

За окном вспыхнуло пламя. Мы увидели, как из дымящегося дома высоко в небо взметнулись длинные огненные языки.

– Какой ужас, – прошептал лорд Джон. Признаться, я еще ни разу не видел его таким взволнованным.

– Чего уж теперь жалеть, – сказал я. – Мир все равно мертв, а кремация – наиболее предпочтительный вид погребения.

– Огонь может перекинуться на ваш дом.

– Я все предвидел, поэтому попросил супругу в своих приготовлениях предусмотреть и защиту от огня.

– Не волнуйся, дорогой, я все сделала. Только, знаешь, что-то голова у меня опять начала кружиться. Здесь такой тяжелый воздух!

– Сейчас улучшим, – ответил Челленджер и нагнулся к баллону. – Почти пустой. Так, значит, одного баллона хватает почти на три часа. Итак, сейчас восемь вечера, стало быть, ночь мы проведем спокойно. По моим расчетам конец должен наступить не раньше девяти утра. Один рассвет, наш последний, мы еще встретим.

Профессор включил второй баллон и на полминуты открыл вытяжку. Когда комната проветрилась настолько, что симптомы удушья у нас стали невыносимы, профессор закрыл вытяжку.

– Кстати, позвольте вам напомнить, что человек не может жить одним кислородом. Сейчас время обеда. Уверяю вас, джентльмены, когда я приглашал вас сюда, я думал не только о том, какое интересное время нам с вами предстоит пережить, но и о еде. Голодом вас морить я не собираюсь. Сожалею, что не могу воспользоваться газом, поскольку в этом случае израсходуется много кислорода, поэтому предлагаю ограничиться холодным мясом, хлебом и маринованными овощами. Полагаю, что несколько бутылочек кларета помогут оживить наш обед. Благодарю тебя, дорогая, ты, как всегда, очень заботлива.

Поистине удивительно, с каким достоинством, быстротой и одновременно уважением к гостям, качествами, присущими английским домашним хозяйкам, миссис Челленджер сервировала стоящий в центре комнаты маленький столик. Она буквально в течении нескольких минут накрыла его белоснежной скатертью, разложила салфетки и уставила незатейливыми закусками. И делала все это мисс Челленджер с необыкновенным изяществом и аккуратностью. В центре стола профессор поставил настольную лампу. Еще более удивительным показалось мне то, с каким аппетитом мы накинулись на еду.

– Аппетит – мера наших эмоций, – снисходительно произнес Челленджер. Появление в голосе профессора покровительственных ноток всегда свидетельствовало о его расположении к научным беседам, во время которых он чаще всего давал сложные объяснения простейшим фактам. – Мы пережили тягчайший кризис, а это означает возбуждение молекул и в свою очередь ведет за собой необходимости восстановления сил. И сильная печаль, и сильная радость, таким образом, должны вызывать чувство голода. Они его и вызывают вопреки романистам, которым почему-то мерещится, что все должно быть наоборот.