– Представьте себе виноградную гроздь, – снова заговорил профессор Челленджер, – покрытую осыпью очень мелких, невидимых глазу, но чрезвычайно вредных бацилл. Что делает садовник? Разумеется, помещает ее в дезинфекционный раствор. Зачем? Возможно, он хочет сделать виноград чище, но не исключено, что у него совершенно иная цель – вырастить новый вид бактерий, менее вредоносных, чем имеющиеся. Мы не знаем, с какой целью садовник помещает гроздь в яд, впрочем, нас в нашем теперешнем положении это и не должно беспокоить. Известен лишь сам факт – наш Садовник решил, по моему мнению, продезинфицировать солнечную систему, в результате чего человеческая бацилла, этот ничтожный смертный вибрион, никчемный и беспомощный, неумеренно расплодившийся на земной кожуре, будет счищен с нее и перестанет существовать.

Снова наступила тишина. Прервал ее резкий телефонный звонок.

– Ага, а вот и еще одна бацилла, – проговорил профессор Челленджер. – Тоже собирается попищать о помощи. Наконец-то они начинают понимать, что их затянувшееся существование не вызывается необходимостью. Вселенная и без них прекрасно проживет.

Профессор вышел. Его не было минуту или две. Помню, что в его отсутствии никто из нас не проронил ни слова. Да и что было говорить? Развернувшаяся перед нами картина не нуждалась в наших комментариях.

– Чиновник какой-то звонил. Говорит, что отвечает за службу здравоохранения в Брайтоне, – сказал профессор Челленджер, войдя в комнату. – Очень странно, но на побережье симптомы проявляются значительно сильнее, чем в глубине материков. Так что наши семьсот футов дают нам некоторые преимущества. Людишки, похоже, поняли, что по данному вопросу я являюсь единственно специалистом, которому вполне можно верить. Не сомневаюсь, что большую роль здесь сыграло мое письмо в «Таймс». Помните, когда вы сюда вошли, я разговаривал по телефону? Так вот. Моим собеседником был мэр одного городишки. Он возомнил, что его никчемная жизнь имеет какую-то ценность, но, как мне кажется, мне удалось лишить его этой иллюзии.

Саммерли поднялся и подошел к окну. Заострившееся лицо профессора дергалось, тонкие, костлявые пальцы дрожали. Саммерли долго смотрел в окно, затем произнес неожиданно тихим, проникновенным голосом.

– Челленджер, не вижу необходимости спорить с вами сейчас, когда аргументы бессильны. И, пожалуйста, не подумайте, что своим вопросом я хочу разозлить вас. Но только скажите мне честно – не разыгрываете ли вы публику? И не ошибаетесь ли? Вот я смотрю в окно и вижу солнце. Оно светит так же, как и вчера. Над нами то же голубое небо, тот же вереск и птицы… Глядите, вон там, на поле для гольфа ходят игроки. А вон крестьяне собирают урожай. Не знаю, в отличии от вас я нигде и ни в чем не вижу признаков всемирного разрушения. И в то же время вы утверждаете, что мы находимся у края пропасти и что мы дожили до Судного Дня, которого человечество ждало столько веков. Но только позвольте поинтересоваться, на чем же построены ваши умозаключения? – спросил Саммерли и сам же ответил. – На каких-то странностях в спектре? На слухах о трагедии на Суматре? На несуразностях нашего поведения? Кстати, последнее не так уж и страшно, мы без особых трудностей можем его контролировать. И все же, допустим, что мы вам верим. Тогда Челленджер, вы знаете нас, мы уже не раз смотрели смерти в лицо. Скажите честно, что ждет нас в ближайшем будущем?

Это был смелый, открытый монолог, слова настоящего ученого, скрывавшегося за маской язвительного, склочного зоолога. Лорд Джон поднялся, подошел к Саммерли и крепко пожал ему руку.

– Согласен с вами на все сто, – горячо сказал лорд Джон. – Ну, Челленджер, говорите же. Мы не из слабонервных, как вы знаете. К тому же просто неплохо знать, во что мы вляпались. И если это – Судный День, что ж, мы все равно должны об этом знать. Какова степень опасности и что нам делать, Челленджер?

В потоке падающего на него света, лорд Джон, высокий и сильный, гордо вскинув голову и, положив правую руку на плечо Саммерли, стоял у окна. Я сидел, откинувшись на спинку кресла, в губах моих висела погасшая сигарета. Я находился в том состоянии полудремы и апатии, когда чувства и восприятия наиболее обострены. Было ли это результатом воздействия яда, не знаю, но только все сомнения, страхи и догадки вдруг исчезли, а мозг стал работать медленно, даже лениво, но удивительно ясно. Паника уступила место холодному спокойствию. Я словно почувствовал себя зрителем, следящим за проведением любопытного эксперимента, не имеющего ко мне никакого отношения. Передо мной стояли три человека. Они были взволнованы, ведь решалась их судьба. Сцена была захватывающей. Челленджер сдвинул густые брови, погладил бороду и только потом начал отвечать, тщательно обдумывая каждое свое слово.

– Что происходило в Лондоне, когда вы оттуда уезжали? – спросил профессор.

– Я вышел из своей газеты около десяти, – ответил я. – За несколько минут до моего ухода пришло сообщение агентства Рейтер из Сингапура о том, что эпидемия охватила всю Суматру и что там погасли все маяки.

– Значит, последних новостей вы еще не знаете, – проговорил Челленджер, беря со стола одну из телеграмм. – О происходящем меня оповещают не только правительства, но и пресса. Я получаю телеграммы со всего мира. Почему-то все настаивают на том, чтобы я немедленно приехал в Лондон, но я не вижу причин делать этого. Чем я могу помочь? Итак, вот что пишут из Парижа. Там действие яда привело к массовым волнениям и беспорядкам. Судя по телеграммам, во Франции царит всеобщая паника. Не лучше и обстановка в Уэльсе, там восстали шахтеры. Насколько я могу предположить, первые симптомы отравления, это – возбуждение, степень его зависит от расовых и личностных качеств. За возбуждением неминуемо последуют другие стадии – экзальтация и просветление сознания. Очень прискорбно, но их признаки отмечаются и у нашего юного друга. Последняя стадия – самая продолжительная, но после нее последует кома, а за ней – быстрая смерть. Я не очень силен в токсикологии, она меня никогда не увлекала, но, насколько я могу судить, мы имеем дело с нервно-паралитическим газом растительного происхождения.

– Это может быть дурман, – предположил Саммерли.

– Прекрасно! – воскликнул Челленджер. – Я рад, что нам удалось довольно точно выявить токсическое вещество, наука не терпит бездоказательных гипотез. Итак, решено, пусть это будет дурманин. А вы, мой дорогой Саммерли, гордитесь, ибо вам выпала честь, увы, к сожалению посмертная, но от этого не менее высокая, – объявить миру имя его убийцы. Теперь мы знаем, джентльмены, что для дезинфекции своих владений великий Садовник выбрал дурманин, – объявил Челленджер. – Ну, что ж, тогда будем считать, что дурманин имеет именно те свойства, которые я вам перечислил. Судя по тому, что сейчас происходит, у меня нет никаких сомнений в том, что постепенно яд окутает весь мир и, поскольку эфир – среда универсальная, ничто живое не ускользнет от воздействия дурманина. Пока в разных местах яд действует по-разному, но не пройдет и нескольких часов, как новая волна начнет захлестывать землю. Она будет подниматься все выше и выше, разбиваясь на мелкие потоки. Конечно, она убьет не все, но то, что сохранится после нее, то поглотит другая волна. Действие дурманина, его распространение подчинено определенным законам, небезынтересным, должен сказать. Но за недостатком времени предлагаю не останавливаться на них подробно. Удивляет, правда, некоторая избирательность дурманина, – профессор взглянул на одну из телеграмм, – дикие народы быстрее поддаются его губительному воздействию. По сообщениям прессы, народы Африки и Австралии почти полностью уничтожены. Северные расы, как видно из тех же источников, обладают большей стойкостью. На юге Европы яд действует гораздо сильнее. Послушайте, вот что сегодня без четверти десять передали из Марселя. Позволю зачитать текст полностью. «Прованс бурлит. Повсеместно отмечаются сильные волнения. Виноторговцы бунтуют, восстание социалистов в Тулоне. Часть населения провинции внезапно заболела, болезнь быстро перешла в кому. Они еще удивляются, – пробурчал профессор Челленджер. – Улицы заполнены мертвыми. В стране хаос и анархия, деловая жизнь замерла». А вот что этот же источник прислал мне уже через час. «Стране грозит полное уничтожение. Церкви и соборы переполнены. На улицах валяются трупы, мертвых больше, чем живых. Похоже, наступает конец света. Умирают все, спасенья нет». А вот телеграмма из Парижа, там аналогичная ситуация. Население Индии и Персии вымерло полностью, в Австрии не осталось ни одного славянина, в то время, как тевтонцев болезнь пока не задела. Конечно, делать какие-то выводы еще рано, но, судя по полученным данным, население прибрежных районов и равнин, находящихся на уровне моря, действию яда подвержены сильнее, чем жители центральной части материков и гор. Очень похоже, что даже незначительное повышение дает некоторые преимущества. Думаю, что если кто-нибудь и останется в живых после чистки, то, скорее всего, это будут жители Арарата или подобной вершины. Во всяком случае, наш холм при всей его малости на некоторое время останется островком жизни посреди бушующего моря смертей. Правда, если скорость распространения яда сохранится, выиграем мы всего несколько часов.

Лорд Джон вытер вспотевший лоб.

– Я удивлен вашим спокойствием, – заговорил он. – Как вы можете сидеть среди этих жутких телеграмм, да еще посмеиваться над их содержанием? Меня никто не посмеет назвать трусом, я не раз смотрел смерти в лицо, но вот так, опустив руки, сидеть и ждать, когда тебя унесет убийственная волна всемирной гибели – это ужасно.

– Что касается моей иронии, – отвечал Челленджер, – то не упускайте, пожалуйста, из виду, что и меня, как и всякого другого, тоже охватило странное возбуждение. Содержащийся в эфире яд убьет и меня. Что же касается ужаса, который вселяет в вас вид глобальной смерти и который вы с таким воодушевления описывали, то позвольте вам заметить, что вы немного преувеличиваете. Никакого ужаса, собственно говоря, нет, и я могу вам это легко доказать. Представьте, что вас посадили в шлюпку без весел и отправили в плавание. В этом случае постоянное одиночество и неизвестность, скорее всего, приведут к подавленности и к разрыву сердца. Но другое дело, когда вы плывете на хорошем корабле, пусть и без руля и парусов, но вместе с родственниками и друзьями. Как в первом, так и во втором случае финал вам неизвестен, но присутствие ваших близких успокоит вас. И что бы ни случилось в конце вашего путешествия, этого не избежит никто. Смерть в одиночестве, действительно, может быть страшной, но всеобщая смерть, да еще, как полагают, безболезненная, по-моему, не может быть предметом такого отчаяния. Кому на самом деле будет жутко, так это как раз оставшимся в живых. Вот уж кто содрогнется от ужаса, видя пустые безжизненные города и трупы тех, кого они знали и любили.