Лорд Джон Рокстон зафрахтовал довольно крупный пароход «Эсмеральда», на котором мы с восходом солнца отправились вверх по течению. В этих широтах неважно время года. Круглогодичные температурные колебания не превышают амплитуды в 15 делений: внизу 75 и вверху 90 (К). Что летом, что зимой, – примерно одна и та же жара. Другое дело – осадки.

С декабря по май идут обильные дожди. Уровень воды в реке поднимается, достигая в конце сезона 40 футов над исходной отметкой. Река затопляет берега, на огромной территории образует влажные лагуны и формирует огромное пространство заполняемое так называемым Гапо, по которому трудно передвигаться пешком, так как оно – слишком вязко; а на лодке плыть по таким местам тоже невозможно, так как для лодки здесь слишком мелко. К счастью, в июне, вода начинает убывать, и к ноябрю – декабрю достигает самой низкой отметки.

Наша экспедиция, начавшись в середине июля, должна проходить в разгар сухого сезона, когда большая река и ее притоки находятся, как говорится «в разумных пределах».

Течение Амазонки – очень слабое, уклон русла не превышает восьми дюймов на одну милю. Вряд ли есть на свете другая река, столь удобная для навигации. Из-за преобладания юго-восточных ветров парусники, легко преодолевая течение, добираются до перуанской границы, а в обратном направлении идут по течению. В нашем случае дело обстояло еще проще: отличные паровые двигатели несли «Эсмеральду» вверх, будто мы плыли по спокойной глади озера. На протяжении трех дней мы шли в северо-западном направлении вверх по руслу, которое даже здесь за тысячу миль от низовья было настолько широко, что с парохода идущего по фарватеру трудно увидеть берега. На четвертый день пути мы свернули в приток, который в месте слияния имел почти такую же ширину, как главная река. Но затем он быстро стал сужаться, и еще через два дня мы прибыли в какую-то индейскую деревню. Здесь профессор высадил экспедицию на берег, а «Эсмеральду» отправил обратно в Манаос. Он объяснил, что скоро пойдут пороги, и катером мы больше пользоваться не сможем. Он так же сообщил, что мы вплотную приблизились к границам неизведанной страны, куда и лежит наш путь, и, что, чем меньше случайных людей будет посвящено в наш маршрут, тем лучше. От каждого из нас он заручился обещанием, что мы не разгласим устно и не опубликуем в печати точных координат местности, куда идет наша экспедиция, а всех слуг заставил принести торжественную клятву в хранении тайны.

Поэтому заранее приношу извинения тем, кто будет читать мои заметки в том, что в моих сведениях не будет точных географических ориентиров. Впрочем, расстояния, размеры и пропорции в описании ландшафта и животных постараюсь выдержать с документальной достоверностью.

Итак, второго августа мы разорвали последнее звено в цепочке, связующее нас с цивилизованным миром. Этим звеном был пароход «Эсмеральда», который, я напоминаю, профессор Челленджер отправил в Манаос.

Затем в течение четырех дней мы занимались новыми приготовлениями. Челленджер нанял у индейцев два вместительных, но очень легких челна. Они были изготовлены из натянутых на бамбуковый скелет звериных шкур. Если понадобится, мы сможем легко переносить их на руках. На эти лодки мы погрузили все наше снаряжение и припасы и наняли еще двух гребцов-индейцев. Одного звали Атака, другого Ипету. Кажется, это были те же самые проводники, которые сопровождали профессора Челленджера в его первом вояже. На их лицах не было заметно особого энтузиазма. Однако Челленджеру удалось договориться с их вождем, и он их отрядил в нашу экспедицию. А здесь уже выбора не оставалось, так как авторитет вождя для них непреклонен.

Завтра мы отправляемся в неведомое. Первый материал я отправлю вниз по реке на попутном каноэ. Как знать, может быть для тех, кому интересна наша судьба, эти записки окажутся последней вестью о нас. Я отправляю листки согласно уговору на ваше имя, дорогой Мак-Ардл. Правьте, редактируйте мои заметки, как сочтете нужным. Я целиком доверяюсь вашему вкусу.

Судя по уверенному настроению нашего лидера, он намерен на деле доказать свою правоту, и я, не смотря на упорный скепсис профессора Саммерли, искренне надеюсь на то, что мы стоим на пороге великих небывалых событий.

Глава 8

На пороге неведомого

Друзья на родине могут за нас порадоваться. Мы у цели, – по крайней мере, достигли тех мест, где утверждения Челленджера могут быть проверены. На плато пока не поднялись, но оно перед нами, так что даже профессор Саммерли немного присмирел. Конечно не настолько чтобы хоть на миг допустить правоту оппонента; просто он реже стал возражать Челленджеру и большую часть времени пребывает в задумчивой созерцательности.

Однако вернемся к тому моменту, где я прервал свой рассказ.

В ранее отправленных записках я остановился на том, как мы собирались покинуть индейское поселение, куда нас доставила «Эсмеральда». Продолжая повествование, я вынужден начать с очень неприятного эпизода ссоры между двумя членами экспедиции (на сей раз речь не идет об ученых забияках), ссоры, едва не приведшей к трагической развязке. Помните, я рассказывал о хорошо владеющем английским языком метисе Гомесе. Он – прекрасный работник и мужественный парень, но – излишне любопытен (порок, увы, не редкий среди людей его склада).

В последний вечер перед выходом в путь, когда мы вчетвером обсуждали наши планы, он притаился у стены хижины и подслушивал наш разговор. За этим занятием его застал Замбо. Преданный нам всей душой, верный, как пес, черный великан, по давно существующей среди чистокровных негров традиции ненавидит метисов.

Замбо схватил Гомеса и притащил его к нам в хижину, но Гомес, недолго раздумывая, вытащил нож и замахнулся на Замбо, – и если бы не исключительная сила и ловкость негра, сумевшего в последнее мгновение разоружить нападавшего, наверное произошло бы кровопролитие. Оба получили от нас выговор. Потом их заставили пожать друг другу руки, – тем дело и кончилось.

Что касается наших ученых, то должен признаться, что, к сожалению, отношения между ними продолжают желать лучшего. Взаимные колкости, нередко переходящие в перебранку, не прекращаются. Справедливо замечу, что начинает, как правило, вызывающе-высокомерный Челленджер. Обладающий, не менее язвительным языком Саммерли никогда не остается в долгу, и, как говорится, «пошли-поехали». Прошлой ночью Челленджер сказал, что, прогуливаясь по набережной Темзы, он всякий раз испытывает тоску, так как человеку всегда должно быть грустно взирать на свой последний приют. Профессор убежден, что, когда пробьет час, его удостоят погребением в Вестминстерском Аббатстве. Едко ухмыльнувшись, Саммерли заметил, что ему не понятно, о чем идет речь, так как, насколько известно, Мильбанкскую тюрьму давно снесли. Однако самомнение Челленджера – слишком велико, чтобы его могли задевать мелкие шпильки ученого коллеги; – и, покачав, как китайская статуэтка, головой, сопровождая движения цоканьем языка, Челленджер тоном, которым пытаются утихомирить докучливого карапуза, лишь произнес:

– Ох, ты, Господи!

Честно говоря, у них обоих есть что-то от строптивых детей: один – сухонький и язвительный; другой – скандально напористый; но оба обладают уникальным интеллектом, выдвинувшим их в авангард науки. Интеллект, характер, душа. Чем больше узнаешь жизнь, тем лучше чувствуешь разницу между этими понятиями.

На следующий день с утра мы тронулись в путь. Все наше имущество легко упряталось в два индейских челнока. Мы расселись по шесть человек на каждый. При этом профессоры по обоюдному желанию и ко всеобщему удовольствию разместились в разных лодках. По крайней мере, на короткое время это сулило передышку во всем надоевших ученых диспутах, как правило, переходящих в свары. Я оказался в одном челне с Челленджером. Он пребывал в умиротворенном расположении духа. Все его существо, казалось, излучает тихую благодать. Впрочем, мне хорошо было известно и другое качество его темперамента, – я совершенно не удивился бы, если на чистом небосводе его благодушия внезапно сверкнула молния и загремел гром.

Находясь в его обществе, нельзя ни на минуту расслабиться. Но зато, как говорится, с ним не соскучишься, потому, что никогда не знаешь, в какую причудливую форму в любую секунду может вылиться его очередной каприз.

Два дня мы плыли вверх по широкой (около ста ярдов) необычайно прозрачной реке. Водная толща легко просматривалась до дна. Все притоки Амазонки можно разделить на две категории: одни – темные и прозрачные, как этот; другие – желтовато-мутные. Это объясняется разным составом почвы, по которой течет река. Там, где много растений, вода – чистая, – разлагаясь трава и листья ее очищают. Напротив, там, где много суглинка и мало растений, вода – непроницаемо желтая.

Дважды наш путь преграждали пороги, оба раза приходилось делать полумильные обходы, неся на руках и плечах поклажу.

Индейцы и метисы переносили освобожденные от лишней тяжести челны. Вдоль обоих берегов простирались девственные леса. Через такой лес пробираться все-таки легче, чем через дебри, образуемые вторичной порослью. Мне никогда не забыть ощущения торжественной тайны, заполнявшей эту чащобу. Высота и толщина стволов превосходила любое самое фантастическое представление о размерах дерева, на которое способно сознание городского человека. К небесам вздымались грандиозные, покрытые корой колонны, где на невообразимой высоте, так, что с земли уже плохо можно было что-либо различить, расходились в стороны и вверх мощными ветвями, несущими тяжесть темно-зеленой листвы. Каждая пара соприкасающихся крон образовывала живой свод, напоминающий потолок готического собора. Сквозь узкие просветы кое-где пробивались одинокие тонкие ослепительно золотистые лучи солнца, еще больше подчеркивая царящий повсюду величественно-таинственный полумрак. В этом поистине сказочном царстве нами невольно овладел благоговейный трепет, – мы двигались молча, боясь нарушить первозданную тишину. Даже скупые фразы, которыми профессор Челленджер направлял движение, он произносил теперь почти шепотом.