Артур Конан Дойл - Затерянный мир; Отравленный пояс; Рассказы о профессоре Челленджере; Туманная земля

— Великолепно! — воскликнул французский журналист. — Вы сделали невозможными последние сомнения! Но что же дальше?

— Мы можем сколько угодно повторить наш эксперимент, — ответил Мопюи. — Я приготовлю целую серию таких слепков, причем иногда это будут слепки кулаков, а иногда — кистей. Затем я закажу гипсовые оттиски — закачаю гипс внутрь слепка. Хотя он очень хрупок, но это возможно. Когда у меня будут десятки таких оттисков, я разошлю их по городам и весям, — пусть люди своими глазами увидят результаты наших экспериментов. Неужели после этого они смогут усомниться в их достоверности?

— Не стоит слишком надеяться, мой бедный друг, — сказал Рише, кладя руку на плечо энтузиаста. — Вы еще не осознали до конца, насколько велика человеческая vis inertioe[29]. Но, как вы верно заметили, «vous marchez — vous marchez toujours»[30].

— И наше движение подчинено определенной логике, — подхватил Мейли. — Постоянно возрастают наши шансы помочь человечеству понять его и принять.

Рише улыбнулся и покачал головой.

— Как всегда, переходите на трансцендентальные материи, месье Мейли. Как всегда, пытаетесь ухватить больше того, что видит глаз, и превращаете науку в философию! Боюсь, вы неисправимы. Полагаете, ваша позиция разумна?

— Профессор Рише, — ответил Мейли серьезным тоном, — я бы хотел услышать ваш ответ на тот же вопрос. Я глубоко почитаю ваш талант и ценю вашу осторожность, но разве вы не видите, что входите в противоречие с самим собой? Теперь вы признаете — не можете не признать, — что наделенное разумом видение в человечьем обличье, состоящее из вещества, которое вы сами называете эктоплазмой, может передвигаться по комнате и исполнять приказания, в то время как медиум находится без чувств у вас же на глазах, и в то же время не решаетесь согласиться с тем, что дух существует объективно, независимо от тела. Разве это разумно?

Рише вновь с улыбкой покачал головой. Проигнорировав вопрос Мейли, он повернулся к доктору Мопюи, поздравил его с успехом и откланялся. Через несколько минут все разошлись, а наши друзья взяли такси и отправились к себе в гостиницу.

Мелоуна все увиденное просто потрясло, и он полночи провел за письменным столом, составляя подробный отчет для Центрального агентства новостей, — с упоминанием имен тех, кто стал свидетелем эксперимента, имен, слишком почитаемых, чтобы их можно было заподозрить в невежестве или обмане.

«Это, безусловно, будет поворотный пункт в истории науки, который откроет новую эру», — возбужденно думал он.

Однако, открыв двумя днями позже ведущие лондонские газеты, он обнаружил: колонку о футболе, колонку о гольфе, целую полосу, посвященную курсу акций, большую серьезную статью в «Таймс» о повадках чибисов, — и ни одного упоминания о тех чудесах, свидетелем которых он стал. Мейли рассмеялся, увидев его разочарованное лицо.

— Мир сошел с ума, господа, — сказал он. — Мир обезумел! Но это еще не конец.

Профессор Челленджер был не в духе, и, как всегда в таких случаях, все домочадцы были об этом осведомлены. Последствия его гнева сказывались не только на тех, кто его окружал, — в прессе время от времени появлялись грозные послания, на чем свет стоит поносившие какого-нибудь несчастного оппонента, которые оскорбленный громовержец рассылал, восседая в суровом величии в своем кабинете, с высот квартиры на Викториа-Уэст-Гарденс. Слуги едва осмеливались входить в комнату, где за столом сидел мрачный и распаленный от злости человек с нечесаной гривой и косматой бородой, поднимавший лицо от бумаг, словно лев, которого заставили оторваться от кости. Одна лишь Энид могла нарушить его уединение в такие минуты, но даже у нее порой сердце замирало от страха, — это случается даже с самым отважным укротителем, когда он открывает клетку. Конечно, и Энид доставалось от него, но ей, по крайней мере, не приходилось опасаться рукоприкладства, которое он частенько допускал по отношению к другим.

Порой приступы гнева знаменитого профессора имели под собой вполне материальные причины.

«Печень расшалилась», — частенько говаривал он, оправдываясь после очередной вспышки, но на сей раз у него были все основания сердиться — опять этот спиритуализм!

Буквально на каждом шагу ему приходилось сталкиваться с ненавистным предрассудком, который шел вразрез с его работой и жизненным кредо. Профессор пытался не обращать на него внимания, насмехался над ним, относился к нему с презрением, но он, треклятый, так и норовил вторгнуться в его жизнь и в очередной раз напомнить о себе. В понедельник профессор, казалось бы, окончательно расправлялся с ним в своих статьях, а в субботу его призрак вновь маячил перед ним. Какая, в сущности, чушь! Профессору казалось, что его отвлекают от важных животрепещущих проблем Вселенной и заставляют тратить время на сказки братьев Гримм или на призраков, созданных воображением какого-нибудь падкого на сенсации беллетриста.

И с каждым днем становилось все хуже. Сначала эти люди сбили с пути истинного Мелоуна, который, при всей своей простоте, был вполне нормальным, здравомыслящим существом, — теперь он поддался искушению и стал исповедовать их порочные идеи. Затем они совратили Энид, его малышку, единственного человека, связывающего его с миром людей: она согласилась с доводами Мелоуна. Более того, сама искала их подтверждения. И напрасно он убил время на то, чтобы вывести на чистую воду медиума, мошенника и интригана, который передавал вдове послания покойного мужа, рассчитывая подчинить бедную женщину себе. В данном случае все было очевидно, Энид этого и не отрицала, но ни она, ни Мелоун не допускали широких обобщений.

«Жулики есть везде, — говорили они. — Но мы должны исходить из презумпции невиновности».

Все это было нехорошо, но худшее еще только предстояло. Дело в том, что один из спиритуалистов публично посрамил профессора — и кто? Человек, который сам признался, что не имеет образования, и который профессору даже в подметки бы не годился, коснись дело любой другой области человеческого знания! И вот, во время публичного диспута... Впрочем, все по порядку.

Так вот, Челленджер, глубоко презиравший всех, кто не разделял его взглядов, и не имевший должного представления о предмете, о котором идет речь, в роковой для себя момент заявил, что готов спуститься со своего Олимпа и сразиться в споре с любым представителем противоположной партии, какого та только соизволит предложить.

«Я вполне отдаю себе отчет в том, — писал Челленджер, — что, опустившись до этого, я, как и любой другой представитель науки с моей репутацией, рискуя оказать слишком много чести абсурдным и фантастическим заблуждениям, на что при других обстоятельствах их апологеты не могли бы и рассчитывать, но мы должны исполнить свой долг перед обществом и, изредка отвлекаясь от серьезных дел, тратить время на то, чтобы поганой метлой выметать паутину предрассудков, которая, разрастаясь, способна нанести серьезный ущерб, если только ее вовремя не разрушать жрецам Науки».

Вот так, со свойственной ему самоуверенностью, шел наш Голиаф на битву со своим скромным противником, в прошлом помощником печатника, а ныне редактором издания, посвященного проблемам спиритизма, которое Челленджер называл не иначе как жалкая газетенка.

Обстоятельства диспута стали достоянием широкой общественности, поэтому нет необходимости пересказывать в подробностях это печальное событие. Анналы донесут до будущих поколений тот исторический момент, когда славный ученый муж вошел в Куинс-Холл, сопровождаемый своими сторонниками-рационалистами, которые желали стать свидетелями полного и окончательного посрамления мистиков. Присутствовало также большое число этих несчастных, обманутых душ, которые все же надеялись, что их избранник не будет безжалостно брошен на алтарь оскорбленной Науки. Представители двух фракций до отказа заполнили зал, взирая друг на друга с нескрываемой враждебностью, такие же чувства, должно быть, за тысячу лет до этого испытывали «голубые» и «зеленые»[31], сошедшиеся на константинопольском Ипподроме. Слева от сцены дружными рядами расположились несгибаемые рационалисты, считавшие викторианцев-агностиков доверчивыми простаками и укреплявшие свою веру регулярным чтением «Литерари газетт» и « Фритинкера».

Среди собравшихся были доктор Джозеф Баумер, известный своими лекциями о несостоятельности религиозных представлений, и мистер Эдуард Моулд, который весьма красноречиво разглагольствовал о праве человека на бренное тело и душу, способную умереть. Напротив них, словно размахивая орифламмой, сверкал своей рыжей бородой Мейли. По одну сторону от него сидела жена, по другую — Мервин, журналист; их плотным кольцом окружали убежденные сторонники, представители Духовного Союза «Куинс-Сквер», «Духовного колледжа», а также других церквей и религиозных общин, собравшиеся, чтобы поддержать своего избранника в его безнадежной затее. В толпе можно было различить милые лица Болсоувера, бакалейщика, и его друга Тербейна, медиума-носилыцика, аскетическую фигуру преподобного Чарльза Мейсона, Тома Линдена, в конце концов выпущенного из тюрьмы, миссис Линден, кружок Крю — в полном составе, доктора Аткинсона, лорда Рокстона, Мелоуна и многих других. Посередине, словно разделяя две партии, величественный, толстый и флегматичный, восседал судья Гейверсон из Отделения королевской скамьи[32], который согласился председательствовать. Обращал на себя внимание тот факт, что официальная церковь осталась в стороне, не проявив интереса к этому животрепещущему спору, который затрагивал сами основы, можно даже сказать, жизненные центры истинной религии. Впавшие в спячку, либо пребывающие в благодушном состоянии, святые отцы не могли осознать, что живой интеллект нации пристально изучает их организм, пытаясь понять, обречена ли церковь на полное вымирание, или же способна в будущем возродиться в новом обличье.