Артур Конан Дойл - Затерянный мир; Отравленный пояс; Рассказы о профессоре Челленджере; Туманная земля

— Он стоит на цифре три. Эта отметка указывает на дезинтеграцию.

— Да, я это видел, когда опыт проводили над вами.

— Но я был так взволнован, когда он вернул вас назад, что даже не посмотрел, на какой отметке стоит возвращение. А вы заметили?

— Я бы мог заметить, мой юный друг, но я не обременяю свой ум мелкими деталями. Здесь много делений, и мы не знаем их назначения. Мы можем только ухудшить дело, если станем экспериментировать с неведомым. Наверное, лучше оставить все, как есть.

— И вы намерены...

— Безусловно. Так оно лучше. Небезынтересная личность мистера Теодора Немора растворилась в пространстве, его машина теперь бесполезна, а некое иностранное правительство осталось без знания, посредством коего оно могло бы причинить много вреда. Мы с вами неплохо поработали нынешним утром, мой юный друг. Ваша газетенка, несомненно, напечатает теперь занимательный репортаж о необъяснимом и таинственном исчезновении одного латвийского изобретателя как раз во время визита ее собственного специального корреспондента к нему на квартиру. Не скрою, я получил истинное удовольствие от проделанного эксперимента. Такие светлые минуты приходят, чтобы озарить скучную рутину повседневной деятельности необычным светом. Но в жизни, мой юный друг, есть не только удовольствия, но также и обязанности. И сейчас я возвращаюсь к своему итальянцу Мазотти и его нелепым взглядам на развитие личинок тропического термита.

Я оглянулся. Мне почудилось, что легкий маслянистый туман все еще окутывает стул.

— Но все-таки... — начал было я.

— Первой обязанностью законопослушного гражданина является предотвращение убийства, — изрек профессор Челленджер. — Я так и поступил. Довольно, Мелоун, довольно! Тема исчерпана и не стоит обсуждений. Она и так уже слишком надолго отвлекла мои мысли от дел более важных. 

Общеизвестно, что имя профессора Челленджера неоднократно использовалось в новейшей беллетристике самым бестактным образом. Дерзкий автор помещал его в немыслимые романтические ситуации, чтобы поглядеть, как тот к этому отнесется. Реакция последовала незамедлительно. Ученый привлек писателя за клевету, предпринял неудачную попытку конфисковать злополучную книгу, устроил погром на Слоун-стрит, дважды лично угрожал автору и в результате потерял место лектора в Лондонской школе субтропической гигиены. И однако можно сказать, что все обошлось еще достаточно мирно.

Дело в том, что за последнее время профессор как-то сник. Огромные плечи его ссутулились. В ассирийской окладистой бороде блеснула седина, взгляд утратил былую агрессивность, а голос хоть и раскатисто гремел по-прежнему, но теперь его хозяин не стремился уже заглушить всех вокруг. И все же профессор оставался опасным, и окружающие с тревогой понимали это. Вулкан не потух, а лишь затаился, о чем говорило постоянное угрюмое ворчание, грозившее новым извержением. Жизнь научила профессора многому, но он продолжал сопротивляться ее урокам.

Перемена произошла в нем после определенного события, а именно после смерти любимой жены. Маленькая женщина, словно птичка, свила гнездышко в сердце этого великана. Он же, как это бывает с сильными людьми, относился с особенной нежностью и заботливостью к этому слабому созданию. Отдавая, она, как все кроткие и тактичные женщины, получала все. И потому, когда жена неожиданно умерла от осложнившегося пневмонией гриппа, ученый, казалось, был сражен навсегда. Но он все же поднялся, печально усмехаясь, как нокаутированный боксер, готовый к новым раундам с Судьбой. Однако это был уже другой человек, и если бы не помощь и забота его дочери Энид, ученый, возможно, никогда не отправился бы от удара. Именно она, зная, чем можно заинтересовать страстную, склонную к соперничеству натуру отца, подсовывала ему разные факты и информацию и добилась, наконец, того, что он вновь включился в жизнь. Только когда отец опять почувствовал интерес к спорам, воспылал былой ненавистью к журналистам и начал ворчать почем зря на окружающих, она успокоилась, поняв, что он на пути к выздоровлению.

Энид Челленджер была необыкновенной девушкой и, несомненно, заслужила того, чтобы ей посвятили несколько строк. От отца она унаследовала волосы цвета воро-нова крыла, а от матери — голубые глаза и белоснежную кожу. Она, пожалуй, не была красавицей, но, где бы она ни появлялась, все взгляды устремлялись к ней. Она казалась тише воды ниже травы, но дух ее был силен. С детства у нее был выбор: либо противопоставить себя отцу и стать личностью, либо уступить его напору и превратиться в марионетку. У нее хватило умения остаться собой, уступая отцу, когда на того «накатывало», и проявляя твердость в более благополучные времена. В последние годы, чувствуя, что ей становится все труднее сохранять независимость, она начала работать. Пописывая в лондонские газеты, девушка настолько преуспела в журналистике, что ее имя стало известным на Флит-стрит. В этом предприятии ей помог давний друг отца, мистер Эдуард Мелоун из «Дейли газетт», имя которого, возможно, уже знакомо читателю.

В Мелоуне еще можно было узнать того атлета ирландца, который в свое время успешно выступал в международном матче регбистов, хотя жизнь изрядно потрепала его. Он изменился с тех пор, как убрал с глаз долой бутсы. Но хотя мускулатура его заметно сдала, а суставы окостенели, мозг по-прежнему работал преотлично. Юноша превратился в мужчину. Внешне он мало переменился, разве что усы стали погуще, округлилась талия, а лоб прорезали морщины — следы новых условий жизни в послевоенном мире. Он слыл уже известным журналистом и подающим надежды молодым писателем. Многим казалось странным, что Мелоун все еще оставался холостяком, но в последнее время появилась надежда, что Энид Челленджер исправит это упущение. Стоит ли добавлять, что они были большими друзьями?

Был воскресный октябрьский вечер; в нависшем еще с утра над Лондоном тумане поблескивали первые огоньки. Окна четвертого этажа квартиры профессора Челленджера на Викториа-Уэст-Гарденс плотно окутывала туманная мгла. Снизу доносился слабый шум проезжавшего транспорта, но сама улица оставалась невидимой — лишь неясный отблеск говорил о ее существовании. Профессор Челленджер сидел у камина, засунув руки в карманы и вытянув к огню крупные кривоватые ноги. Одет он был с небрежностью истинного гения: рубашка со свободным воротничком, темно-бордовый, завязанный большим узлом галстук и вельветовый пиджак черного цвета. Все вместе, включая окладистую бороду, создавало облик стареющего представителя богемы. Рядом, уже готовая к выходу, сидела его дочь, на ней было черное платье с укороченной юбкой, круглая шляпка и прочие модные штучки, под которыми женщины умудряются скрывать ту красоту, которой их так щедро одарила природа. У окна, держа в руках шляпу, стоял, поджидая ее, Мелоун.

— Энид, мне кажется, нам пора идти. Уже почти семь, — сказал он.

Они писали совместно серию статей о лондонских церквях и религиозных сектах и потому каждое воскресенье отправлялись в новое место, готовя очередной материал для газеты.

— До восьми еще уйма времени, Тед.

— Присаживайтесь, сэр! Присаживайтесь! — загудел Челленджер, пощипывая бороду — явный признак того, что у него портится настроение. — Ничто так не выводит меня из себя, как человек, стоящий за моей спиной. Несомненный атавизм, страх, что тебе всадят кинжал в спину, но с этим чувством не справиться. Вот так. И ради всего святого, положите шляпу! А то у вас такой вид, будто вы опаздываете на поезд.

— Обычное состояние журналиста. Если мы не будем спешить, поезд уйдет от нас. Энид начала это понимать. Впрочем, в одном вы правы — времени у нас еще много.

— Вам далеко ехать? — спросил Челленджер.

Энид сверилась с записной книжкой.

— Мы уже побывали в семи местах. Прежде всего, в Вестминстерском аббатстве, на самой пышной службе; были также у Святой Агаты, в так называемой «высокой» церкви, и в Тюдоровской — «низкой»[14]. Посетили католиков в Вестминстерском соборе, пресвитериан — на Энделл-стрит и унитариев — на Глостер-сквер. Но сегодня нам захотелось чего-то необычного, и мы решили отправиться к спиритуалистам.

Челленджер фыркнул свирепо, как разъяренный бык.

— На следующей неделе вас, пожалуй, потянет в сумасшедший дом, — сказал он. — Не хотите ли вы сказать, Мелоун, что у этих безумцев есть своя церковь?

— Я специально занимался этим вопросом, — ответствовал Мелоун. — Моя обычная тактика — сначала изучить голые факты и цифры. В Великобритании у них свыше четырехсот зарегистрированных церквей.

Челленджер расфыркался так, что, казалось, поблизости пасется целое стадо свирепых быков.

— Глупость людская поистине беспредельна! Homo sapiens! Homo idioticus! Кому они там молятся? Духам?

— Вот это нам и предстоит выяснить. Собственно, об этом и будет сама статья. Я разделяю ваше к ним отношение, а вот Аткинсон из больницы Святой Марии, с которым я недавно беседовал, думает иначе. А ведь он восходящая звезда хирургии.

— Слышал о нем. Кажется, специалист по церебральной хирургии?

— Совершенно точно. Очень уравновешенный и компетентный. Считается большим специалистом в психических исследованиях — к этой области знания относится и спиритуализм.

— Тоже мне область знания!

— Во всяком случае так принято считать. Сам он относится к подобным вещам весьма серьезно. Я консультировался с ним, когда мне потребовалась нужная информация. Он знаком с их литературой. И знаете, что он мне сказал? «Эти люди — пионеры человечества!»

— В Бедламе[15] им место, — прорычал Челленджер. — И при чем здесь литература? Какая еще там у них литература?