Речь вышла страстная, но малоубедительная. Было ясно, что великий ученый сбит с толку и выведен из себя. Он наконец осознал, что к разговору на таком уровне не готов, поэтому в качестве единственного средства защиты избрал брань и огульные утверждения, которые можно было бы себе позволить в кругу единомышленников, но ни в коем случае не противников, которые только и ищут повод за что-нибудь зацепиться. Казалось, его гневная отповедь только позабавила спиритуалистов, а материалисты между тем беспокойно заерзали на своих местах. Затем поднялся Джеймс Смит, чтобы нанести оппоненту решающий удар. На устах его играла озорная улыбка, но во всем облике чувствовалась скрытая угроза.

Он попросил бы своего прославленного соперника проявить более научный подход. Поразительно, но факт: многие ученые мужи, если вдруг затронуты их пристрастия и предвзятые суждения, начинают проявлять просто-таки смехотворное неуважение к собственным принципам, самый главный из которых требует прежде изучить предмет, и уж только потом его клеймить. В последние годы на примере беспроволочного телеграфа и летательных аппаратов, которые тяжелее воздуха, мы убедились, какие на свете встречаются чудеса, поэтому крайне неосторожно заявлять a priori, будто какое-то явление абсолютно невозможно, а именно такую ошибку совершает профессор Челленджер. Он воспользовался той славой, которую по праву приобрел в определенных областях науки, для того чтобы скомпрометировать предмет, о котором ни малейшего понятия не имеет. Если человек является выдающимся физиком и физиологом, это еще не говорит о том, что он большой специалист в вопросах души.

Совершенно очевидно, что профессор Челленджер не удосужился прочесть даже основные труды по вопросу, в котором он объявляет себя знатоком. А между тем может ли он сообщить уважаемой публике, кто является медиумом у Шренка Нотцинга? (Пауза в ожидании ответа.) А имя медиума у доктора Кроуфорда? Нет? Может быть, профессор знает, какова была цель экспериментов профессора Цольнера из Лейпцига? Что, мы и этого не знаем? Но ведь это основные вопросы дискуссии! Оратор некоторое время сомневался, стоит ли переходить на личности, но сильные выражения, которые позволил себе профессор, требуют соответствующей откровенности с его стороны. Известно ли, например, профессору, что эктоплазма, над которой он позволяет себе так насмехаться, в последнее время была исследована двадцатью немецкими профессорами — вот список их имен, — которые единогласно подтвердили ее существование? Так как же профессор Челленджер может отрицать то, что доказано этими джентльменами? Или, может быть, он и их объявит дураками и преступниками? Но дело-то в том, что профессор явился сюда, не имея об этих фактах ни малейшего представления, — он впервые услышал о них лишь здесь. Ему невдомек, что наука о душе имеет свои законы, иначе он не стал бы требовать, чтобы создание из эктоплазмы появилось при полном свете на этой сцене, хотя любой студент знает, что эктоплазма при свете распадается. Что же касается убийства Пекема Рая, то раньше как-то не принято было считать, будто потусторонний мир — это филиал Скотланд-Ярда. Так что многоуважаемый профессор попросту пускал всем пыль в глаза...

Тут-то все и началось. Сперва Челленджер ерзал на стуле, теребил бороду, бросал свирепые взгляды на выступавшего, но вдруг неожиданно вскочил и, как раненый лев, одним прыжком подскочил к столу председателя. Сей джентльмен дремал, откинувшись в кресле и сложив пухлые ручки на довольно упитанном животе, но атака профессора заставила его вздрогнуть, при этом он чуть не свалился в оркестровую яму.

— Сядьте, сэр! Сядьте! — возопил он.

— И не подумаю! — пророкотал в ответ Челленд-жер. — Сэр, я обращаюсь к вам как к председателю! Что же, выходит, меня пригласили сюда, чтобы оскорблять! Это переходит всякие границы, и я больше не намерен терпеть! Коль скоро затронута моя честь, я имею полное право постоять за себя!

Как все люди, не привыкшие считаться с мнением других, Челленджер весьма болезненно воспринимал всякое несогласие с его собственным. Каждое новое колкое замечание противника отзывалось в нем подобно бандерилье, вонзающейся в бок разъяренного быка. В бессильной ярости потрясал он огромным волосатым кулаком над головой председателя, хотя угрозы его предназначались непосредственному противнику, который отвечал насмешливой улыбкой, и эта улыбка толкнула в конце концов нашего героя на самые решительные действия: он угрожающе двинулся на толстяка-председателя, а тот стал медленно отступать. Среди публики поднялся страшный шум. Часть рационалистов была шокирована, остальные же гневно кричали: «Стыд! Позор!», — желая поддержать своего любимца. Спиритуалисты отпускали ехидные замечания, а некоторые даже бросились на помощь Смиту, чтобы уберечь его от физической расправы.

— Надо спасать старика, — обратился к Мелоуну лорд Рокстон, — иначе он себя погубит. Похоже, он невменяем, — заедет кому-нибудь по физиономии, а его потом к суду привлекут.

На сцене тем временем началась настоящая потасовка, да и в зале обстановка была не лучше. Мелоун и Рокстон с трудом пробралась к сцене и, действуя частично силой, частично уговорами, потащили Челленджера из зала, а тот все продолжал осыпать проклятиями своего обидчика. Послышались мольбы, обращенные к председателю, и собрание закончилось — в суматохе и неразберихе. «Весь этот прискорбный эпизод, — писала на следующее утро «Таймс» — убедительно доказывает опасность публичных дебатов, особенно если предмет спора может всколыхнуть страсти как ораторов, так и слушателей. Такие выражения, как «безмозглый идиот» и «недоразвитая обезьяна», употребленные всемирно известным профессором по отношению к своему оппоненту, наглядно демонстрируют, до чего могут дойти участники подобных диспутов».

Итак, после многословного отступления мы вновь возвращаемся к профессору Челленджеру, сидящему в самом дурном расположении духа с вышеупомянутым номером «Таймс» в руках и хмурым выражением на лице. И угораздило же Мелоуна выбрать именно этот момент для того, чтобы задать профессору весьма деликатный вопрос.

Впрочем, справедливости ради следует заметить, что наш приятель этого момента не выбирал, — просто зашел удостовериться, что человек, к которому, несмотря на все его причуды, он питал глубокое уважение и даже любовь, в результате событий предыдущего вечера не пострадал. Но ему вряд ли стоило беспокоиться на этот счет.

— Это невыносимо! — орал профессор все тем же тоном, так что могло показаться, будто он кричал одно и то же всю ночь. — Мелоун, вы тоже были там, и, несмотря на ваше необъяснимое и ничем не оправданное сочувствие к бессмысленным идеям этих людей, должны признать, что собрание велось из рук вон плохо и мой праведный гнев был вполне оправдан. Возможно, когда я швырнул стол председателя в президента «Духовного колледжа», я несколько переусердствовал, но они меня довели. Вы же помните, как этот Смит или Браун, как его там, — впрочем, это не важно, — осмелился обвинить меня в невежестве и в том, что я пускаю пыль в глаза.

— Это верно, — примирительно сказал Мелоун. — Но не беда, профессор, вы ведь тоже в долгу не остались.

Хмурое лицо Челленджера прояснилось, и он весело потер руки.

— Да-а, лично мне кажется, что некоторые мои удары попали в цель, и полагаю, они не скоро забудутся. Эти людишки просто содрогнулись, когда я сказал, что по ним желтый дом плачет. Так и завизжали, помню, ну прямо как щенки. Хотя, признаюсь, безумная идея, будто я обязан читать их идиотские книжонки, немного вывела меня из себя. И все-таки надеюсь, мой мальчик, что сегодняшним вашим появлением я обязан тому, что моя вчерашняя речь повлияла на вас и вы пересмотрели те взгляды, которые, должен признаться, подвергают серьезному испытанию нашу дружбу.

Мелоун отважно ринулся навстречу опасности.

— Я пришел, — выпалил он, — по несколько другому поводу. Вы, должно быть, заметили, что ваша дочь Энид и я последнее время тесно общались, и для меня, сэр, она стала единственной избранницей, поэтому я уже никогда не буду счастлив, если не смогу назвать ее своей женой. Я не богат, но мне недавно предложили в одном издании место заместителя главного редактора, так что я вполне могу позволить себе обзавестись семьей. Мы с вами знакомы довольно давно, и я надеюсь, вы ничего против меня не имеете. Позвольте же рассчитывать на ваше согласие!

Челленджер погладил бороду, веки его угрожающе прикрыли глаза.

— Мои чувства, — сказал он, — не настолько притупились, чтобы я не заметил, какие отношения установились между вами и моей дочерью. Но этот вопрос в значительной степени связан с проблемой, которую мы еще не закончили обсуждать. Боюсь, оба вы впитали яд тех опасных заблуждений, искоренению которых я готов посвятить жизнь. Хотя бы ради потомков я не могу дать согласие на союз, строящийся на подобном основании, поэтому мне нужны веские доказательства того, что ваши взгляды стали более взвешенными. Я буду просить о том же и свою дочь.

Так неожиданно Мелоун оказался в ряду достойнейших мучеников идеи. Предстояло сделать трудный выбор, но Мелоун и тут не растерялся.

— Боюсь, сэр, вы не стали бы относиться ко мне лучше, если бы я стал менять свои взгляды — не важно, верны они или нет, — под влиянием меркантильных соображений. И я не стану поступаться убеждениями, даже если без этого не смогу получить руку Энид. Уверен, что она разделяет мою точку зрения.

— Так, значит, вас не впечатлило мое блестящее выступление?

— Я считаю, что ваша речь была верхом красноречия.

— Но я вас не убедил?

— Нет, поскольку для меня гораздо важнее доказательства, полученные при помощи моих собственных чувств.

— Но ваши чувства мог обмануть какой-нибудь мошенник-трюкач.

— Боюсь, сэр, я уже сделал свой выбор.

— Ну, в таком случае, я тоже, — прорычал Челленджер, бросив на Мелоуна неожиданно враждебный взгляд. — А теперь вы покинете этот дом и вернетесь только тогда, когда вновь обретете здравый рассудок.