Артур Конан Дойл - Затерянный мир. Отравленный пояс. Когда мир вскрикнул

— Что случилось, Остин?

— Масленки открыты, сэр. Кто-то решил побаловаться с машиной. Полагаю, это мальчишка-садовник, сэр.

Лорд Джон виновато улыбнулся.

— Я не знаю, что со мной, — продолжал Остин, неуверенно вставая на ноги. — Кажется, произошло нечто странное, когда я мыл машину. Помню, как я ударился о подножку. Но клянусь, что я никогда не оставил бы открытыми эти краны в системе смазки.

Изумленному Остину вкратце рассказали о том, что случилось с ним и нашим миром, объяснив заодно и причину утечки масла. С глубочайшим недоверием он слушал о том, как любитель вел его машину, но особый интерес вызвал наш короткий рассказ о спящем городе. Мне запомнились его слова, которые он произнес, дослушав до конца.

— Значит, вы были рядом с Английским банком, сэр?

— Да, Остин.

— Вы были возле банка, где хранятся все эти миллионы, когда все вокруг спали?

— Именно так.

— Эх, не было там меня! — простонал Остин и снова продолжил уныло мыть машину из шланга.

Внезапно раздался шорох колес по гравию. Старая повозка остановилась у самой двери дома Челленджера. Я увидел, как из нее вышел молодой человек. В следующий миг служанка, взъерошенная и смущенная, словно ее только что разбудили от глубокого сна, подала на подносе его визитную карточку. Взглянув на нее, Челленджер засопел от ярости, и его густые черные волосы, казалось, начали подниматься дыбом от злости.

— Газетчик! — засопел он, а затем с пренебрежительной улыбкой добавил: — С другой стороны, это нормально, что весь мир торопится узнать, что я думаю о происшедшем.

— Вряд ли репортер приехал именно за этим, — сказал Саммерли, — поскольку он отправился в путь в этой повозке еще до того, как все произошло.

Я тоже посмотрел на карточку: «Джеймс Бакстер, „Нью-Йорк монитор“, корреспондент в Лондоне».

— Вы поговорите с ним?

— Ну уж нет, увольте.

— Но, Джордж! Вам стоит быть более тактичным и добрым по отношению к другим людям. Вы ведь определенно кое-что вынесли для себя из того, что нам пришлось пережить.

Челленджер только цокал языком и упрямо качал большой головой.

— До чего ядовитое племя, верно, Мэлоун? Худший паразит в современной цивилизации, легкая добыча для шарлатанов и помеха для уважающего себя человека! Сказали ли они обо мне хоть одно доброе слово?

— А вы о них сказали? — ответил я вопросом на вопрос. — Пойдемте, сэр, этот человек проделал долгий путь, чтобы встретиться с вами. Уверен, что вы не станете ему грубить.

— Что ж, — проворчал профессор, — вот вы и пойдете со мной и сами с ним поговорите. Я заранее протестую против столь нахального вмешательства в мою личную жизнь. — Вразвалку следуя за мной, он продолжал что-то глухо рычать себе под нос, словно выведенный из себя мастиф.

Щеголеватый молодой американец достал свой блокнот и тут же перешел к делу.

— Я приехал сюда, сэр, — начал он, — потому что американцы очень хотели бы услышать больше об этой опасности, которая, по вашему мнению, нависла над миром.

— Я не знаю ни о какой опасности, которая в данный момент грозит миру, — резко ответил Челленджер.

Корреспондент посмотрел на него с некоторым удивлением.

— Сэр, я имел в виду вероятность того, что Земля может войти в пояс отравленного эфира.

— Сейчас я такой опасности не вижу, — сказал Челленджер.

Журналист выглядел теперь еще более озадаченным.

— Но вы ведь профессор Челленджер, верно? — спросил он.

— Да, сэр, меня зовут именно так.

— В таком случае, я не понимаю, как вы можете говорить, что нет такой опасности. Я ссылаюсь на письмо, опубликованное этим утром под вашим именем в «Лондон таймс».

Теперь наступила очередь Челленджера удивляться.

— Этим утром? — переспросил он. — Но сегодня не было утреннего выпуска «Лондон таймс».

— Ну разумеется, был, сэр, — сдержанно возразил американец, — вы ведь знаете, что «Лондон таймс» выходит ежедневно. — Он достал из внутреннего кармана номер газеты. — А вот и то письмо, о котором я говорил.

Челленджер тихо засмеялся и потер руки.

— Я, кажется, начинаю понимать, — сказал он. — Так вы прочли это письмо сегодня утром?

— Да, сэр.

— И сразу же приехали, чтобы поговорить со мной?

— Да, сэр.

— Заметили ли вы что-нибудь необычное по дороге сюда?

— Что ж, честно говоря, ваши люди показались мне более энергичными и, в общем, более человечными, чем когда-либо. Носильщик стал рассказывать забавную историю, а в этой стране для меня это было непривычным.

— Что-нибудь еще?

— Да нет, сэр, больше ничего не припоминаю.

— Хорошо, а теперь скажите, в котором часу вы отъехали от вокзала Виктория?

Американец улыбнулся.

— Я приехал взять у вас интервью, профессор, а сейчас уже непонятно, кто кому задает вопросы. Вы делаете вместо меня бóльшую часть моей работы.

— Некоторым образом меня это действительно интересует. Так вы помните, в котором часу это было?

— Конечно. Была половина первого.

— А когда вы приехали?

— В четверть третьего.

— И вы сразу наняли извозчика?

— Именно так.

— Как вы думаете, как далеко отсюда до вокзала?

— Ну, я полагаю, около двух миль.

— То есть, по-вашему, сколько времени вы добирались сюда?

— Да около получаса, наверное; с такой дряхлой лошадью это неудивительно.

— То есть сейчас должно быть три часа?

— Да, или минут двадцать четвертого.

— Взгляните на свои часы.

Американец посмотрел на часы, после чего удивленно уставился на нас.

— Послушайте! — воскликнул он. — Они отстают. Или эта доходяга определенно побила все мыслимые рекорды. Но с другой стороны, солнце сейчас стоит довольно низко. Стоп, я что-то совсем запутался.

— Неужели вы, поднимаясь по холму, действительно не заметили ничего необычного?

— Ну, кажется, я припоминаю, что в какой-то момент меня неудержимо стало клонить в сон. Помню, что собирался тогда сказать что-то извозчику, но он совершенно не обращал на меня внимания. Еще помню, что почувствовал головокружение, но, думаю, это из-за жары. Вот, пожалуй, и все.

— То же самое происходило и со всей человеческой расой, — сказал мне Челленджер. — Все люди в один момент вдруг почувствовали головокружение. Никто из них до сих пор не понимает, что произошло. Все они будут продолжать прерванные дела, так же, как Остин подхватил этот шланг, а игроки в гольф вновь приступили к игре. Ваш редактор, Мэлоун, снова будет заниматься своей газетой и несказанно удивится, когда поймет, что одного выпуска не достает. Да, мой юный друг, — добавил он, обращаясь уже к американскому репортеру с видом потешающегося гения, — возможно, вам интересно будет узнать о том, что мир уже проплыл через отравленный поток, который протекает, словно Гольфстрим в океане эфира. А также запишите себе, — для вашего же удобства в будущем, — что сегодня не пятница, двадцать седьмое августа, а суббота, двадцать восьмое августа, и что вы просидели без чувств в этой повозке на холме в Ротерфилде двадцать восемь часов.

И «прямо на этом», как сказал бы мой американский коллега (американцы вообще намного свободнее обращаются с английским языком), я могу заканчивать свой рассказ. Это, как вы, должно быть, понимаете, лишь краткие заметки, а более подробная версия моего рассказа была опубликована в понедельник в выпуске «Дейли газетт». Это был рассказ, признанный всеми как самая значительная журналистская сенсация всех времен. Газета разошлась тиражом более чем в три с половиной миллиона экземпляров. На стене моего рабочего кабинета в рамочке висят те незабываемые заголовки:

Под этим славным перечнем броских фраз были помещены девять с половиной колонок статьи, содержащей первый, он же последний и единственный, рассказ об истории планеты, насколько одиночный наблюдатель вообще способен описать один долгий день ее существования. Челленджер и Саммерли написали об этом событии совместный научный труд, но освещение для широкой общественности досталось мне. Конечно, я теперь могу спеть «Ныне отпущаеши»[172]. Что еще остается делать журналисту после такого, как не снимать напряжение?

Но я не хотел бы заканчивать на сенсационных заголовках и моем личном триумфе. Лучше позвольте мне привести несколько высокопарных строк, которыми одна из лучших ежедневных газет окончила свою замечательную передовую статью — статью, которую любой здравомыслящий человек непременно сохранил бы.