— Хорошо сказано, молодой человек, — произнес лорд Джон Рокстон. Затем с доброй улыбкой на лице он похлопал по плечу профессора Саммерли. — Да бросьте, герр профессор, мы же не станем ссориться в такой день. Мы слишком многое пережили вместе. Однако будьте осторожнее, когда разговор заходит о Челленджере, потому что мы с молодым человеком испытываем определенную слабость к этому старому медведю.

Но Саммерли не был настроен на компромисс. Он сморщился от недовольства и сердито задымил своей трубкой.

— А что до вас, лорд Джон Рокстон, — со скрипом произнес он, — то ваше мнение по вопросам науки для меня имеет такую же ценность, как мои рассуждения о новом виде дробовика — для вас. У меня есть собственное суждение, сэр, и я высказываю его так, так считаю нужным. И неужели то, что один раз мое научное чутье подвело меня, означает, что я теперь должен принимать за чистую монету все, что станет говорить этот человек, каким бы притянутым за уши оно ни было? Почему мы в науке должны иметь своего Папу Римского, авторитетно излагающего непогрешимые истины, принимаемые простым народом безо всяких сомнений? Хочу вам сказать, сэр, что у меня есть своя голова на плечах, и если я не буду пользоваться ею, то почувствую себя снобом и рабом чужих мнений. Если вам нравится верить всякому бреду об эфире и о фраунгоферовых линиях, продолжайте это делать, но не просите человека, который старше и мудрее вас, разделять ваше безрассудство. Разве не очевидно, что если бы на эфир было оказано такое воздействие, о котором говорит Челленджер, и если бы это столь пагубно сказалось на здоровье людей, то и мы с вами также должны были бы почувствовать это? — Он засмеялся, наслаждаясь триумфом. — Да, сэр, мы давно уже почувствовали бы себя плохо, и вместо того чтобы сидеть сейчас в вагоне, преспокойно обсуждая научные вопросы, ощутили бы симптомы отравления. И где признаки этого опасного космического нарушения? Скажите мне, сэр! Скажите! Ну же, не уходите от ответа! Я требую, отвечайте!

Происходившее злило меня все больше и больше. В манере поведения Саммерли было что-то агрессивное и вызывающее раздражение.

— Думаю, что если бы вы знали больше фактов, то не были бы столь категоричны в своих суждениях, — сказал я.

Саммерли достал изо рта трубку и остановил на мне холодный взгляд.

— Сэр, прошу вас объяснить, что вы хотите сказать этим своим нелепым замечанием?

— Я хочу сказать, что, когда я уходил из офиса, редактор отдела новостей сообщил мне о том, что пришла телеграмма, сообщавшая о массовом заболевании аборигенов на Суматре, а еще о том, что в Зондском проливе не работают маяки.

— Воистину, нет предела человеческому легковерию! — в ярости вскрикнул Саммерли. — Но вы же должны понимать, что эфир, — если, допустим, принять на мгновение абсурдные предположения Челленджера, — это вселенская субстанция, которая присутствует здесь так же, как и на другом конце света. Или вы хоть на секунду допускаете, что есть английский эфир и эфир Суматры? Возможно, вы полагаете, что эфир графства Кент чем-то лучше эфира графства Суррей, через которое сейчас проезжает наш поезд? Действительно, нет пределов доверчивости и невежеству среднестатистического дилетанта. Мыслимо ли, чтобы эфир Суматры был столь ужасным, чтобы стать причиной массового заболевания, тогда как эфир здесь не произвел на нас сколько-нибудь ощутимого эффекта? Лично я могу сказать, что в жизни не чувствовал большей силы в теле и большей трезвости ума, чем сейчас.

— Возможно. Я не считаю себя большим ученым, — сказал я, — хотя где-то слышал, что то, что одно поколение называет наукой, следующее считает заблуждением. Но и капли здравого смысла достаточно, чтобы понять, что поскольку мы так мало знаем об эфире, на него, возможно, оказывают влияние некоторые местные условия в других частях света, и там он может оказывать такое воздействие, которое мы здесь заметим лишь позже.

— С помощью «возможно» и «может быть» легко доказать все что угодно! — со злостью воскликнул Саммерли. — Свиньи могут летать. Да, сэр, свиньи могут летать, — но не летают. Нет смысла пытаться вас переубедить. Челленджер забил вам голову всякой чепухой, и вы оба не способны рассуждать здраво. Это все равно, что спорить с этой стенкой.

— Должен заметить, профессор Саммерли, что ваши манеры ничуть не стали лучше с тех пор, как я в последний раз имел удовольствие общаться с вами, — сурово сказал лорд Джон.

— Вы, лорды, просто не привыкли слышать правду, — ответил Саммерли с горькой улыбкой. — Вас возмущает, — не так ли? — когда кто-то дает вам понять, что даже при вашем титуле вы остаетесь человеком невежественным?

— Честное слово, сэр, — резко заметил лорд Джон, — были бы вы помоложе, вы бы не посмели говорить со мной в столь оскорбительном тоне.

Саммерли заносчиво поднял голову, и его редкая козлиная бородка вызывающе задрожала.

— Знайте же, сэр, что молодой или старый, я никогда не боялся высказывать свое мнение пижону-невежде — да, сэр, именно так, пижону-невежде, будь у вас даже все титулы, какие только смогли выдумать рабы, а принять — дураки.

Глаза лорда Джона на миг вспыхнули, но, приложив огромное усилие, он справился со своим гневом и с горькой улыбкой откинулся на спинку кресла, скрестив руки на груди. Для меня все это было ужасно и очень печально. Воспоминания словно волной нахлынули на меня: хорошие дружеские отношения, счастливые дни приключений — все то, ради чего мы вместе терпели, работали и в итоге победили. И чтобы это все закончилось вот так — обидами и оскорблениями! Вдруг я заплакал — громко всхлипывая, хватая воздух. Это были бесконтрольные рыдания, которые невозможно было сдержать. Мои товарищи удивленно смотрели на меня. Я закрыл лицо руками.

— Все в порядке, — сказал я. — Просто… просто мне так жаль!

— Вы нездоровы, молодой человек, вот что с вами, — сказал лорд Джон. — Я сразу подумал, что вы плохо себя чувствуете.

— Ваши привычки, сэр, ничуть не изменились за последние три года, — произнес Саммерли, покачивая головой. — Я также отметил ваше странное поведение, еще когда мы встретились. Не утруждайте себя сочувствием, лорд Джон. Причиной этих слез является исключительно алкоголь. Человек выпил. И еще, лорд Джон, я только что назвал вас пижоном; наверное, это было чересчур. Но это слово напоминает мне об одном достоинстве, тривиальном, но забавном, которым я когда-то обладал[142]. Вы знаете меня как сурового ученого. А можете ли вы поверить, что когда-то, еще в детстве, я заслуженно слыл мастером имитировать звуки, издаваемые животными? Возможно, я могу скрасить нашу поездку. Вероятно, вам будет забавно послушать, как я кукарекаю, словно петух?

— Нет, сэр, — сказал лорд Джон, который по-прежнему был очень обижен, — это не будет забавно.

— Моя способность повторить кудахтанье курицы, только что снесшей яйцо, тоже считалась тогда выше среднего. Может, рискнем?

— Нет, сэр.

Но несмотря на эти решительные возражения, профессор Саммерли отложил свою трубку и оставшееся время развлекал нас, точнее пытался развлечь, имитацией звуков всех животных по очереди, что казалось столь абсурдным, что мои слезы вдруг сменились бурным смехом или даже истерическим хохотом, — ведь я сидел напротив этого важного профессора и видел, точнее сказать слышал его в образе кричащего петуха или щенка, которому наступили на хвост. Тогда лорд Джон передал мне газету, на полях которой написал карандашом: «Бедняга! Совсем с ума сошел». Безусловно, все это выглядело довольно эксцентрично, но все-таки само представление поразило меня и показалось очень умным и забавным.

Во время этого спектакля лорд Джон наклонился ко мне и стал рассказывать какую-то бесконечную историю о буйволе и индийском радже, которая, как мне казалось, не имела ни начала, ни конца. Профессор Саммерли уже начал щебетать, как канарейка, а лорд Джон приблизился к кульминации своего рассказа, когда наш поезд остановился в Джарвис Брук, откуда мы должны были добираться дальше, в Ротерфилд.

Здесь нас встречал Челленджер. Он, казалось, сиял. Не каждый индюк умеет ходить с таким чувством собственного достоинства, так медленно, высоко поднимая ноги, как профессор разгуливал по своей станции, с милостивой улыбкой снисходительного поощрения оглядывая всех вокруг себя. Если что-то и изменилось в нем с момента нашей последней встречи, так это черты лица, ставшие еще выразительнее. Большая голова и широкий лоб, на котором лежала прядь черных волос, казались даже больше, чем раньше. Черная борода выдавалась вперед еще более впечатляющим каскадом, а серо-голубые глаза с надменными, насмешливо полуприкрытыми веками казались еще более властными.

Челленджер удивленно пожал мне руку и ободряюще улыбнулся — так улыбается директор школы ученику младших классов, — потом поздоровался с остальными, помог нам взять наши вещи и баллоны с кислородом и погрузить их в машину. Мы сели в автомобиль. За рулем был все тот же невозмутимый Остин, немногословный человек, которого я видел в роли дворецкого во время моего первого визита в дом профессора. Извилистая дорога вела вверх по холму, и за окном открывался прекрасный вид. Я сидел на переднем сиденье рядом с водителем, а трое моих товарищей позади нас говорили, казалось, все одновременно. Лорд Джон, насколько мне удалось разобрать, все пытался рассказать свою историю о буйволе, и в то же время я слышал глубокий, как и прежде, рокочущий голос Челленджера и нетерпеливую речь Саммерли, столкнувшихся в жестокой борьбе двух научных умов. Вдруг Остин, не отрывая глаз от дороги, наклонил ко мне свое коричневато-красное лицо.

— Меня уволили, — сказал он.

— Боже мой! — воскликнул я.

Сегодня все казалось странным. Окружающие говорили необычные, неожиданные вещи. Все это было как во сне.

— Уже в сорок седьмой раз, — добавил Остин задумчиво.