– Что ты имеешь в виду?

– В первую же неделю, когда мы только приехали сюда, кто-то повалил наш почтовый ящик и нарисовал на нем картинку – маленькая фигурка, лежащая на спине, с вертелом в сердце. Мы подумали, что это дети. Тебе не кажется…

– Вполне вероятно, – ответил я. – А Эд никак это не связывал?

– Другие ящики, дальше по дороге, тоже были повалены, – сказала она.

– И тоже с рисунками?

– Нет. Но тогда это было похоже на озорство детей. Мы были чужаками здесь. Знаешь, как подчас дети реагируют на посторонних. Мы решили, что поэтому и удостоились рисунков.

Я ощутил противный холодок внутри. Перед нами был психопат, который озорничал по-детски, а через минуту начинал спокойно убивать. Здесь шуточки маленького мальчика переходили в смертоносную агрессию. Кто знает, когда малыш снова станет убийцей? Ладонь моя сжалась на рукоятке пистолета, который Столлард принес мне из моей машины. Я гадал, а не мог ли наш чокнутый друг, разбираемый любопытством, рыскать вокруг дома, чтобы «посмотреть на Эда в окошко». Он хотел удостовериться, что Эд в самом деле так бессилен, как говорят.

– Я поговорил с Келли, – сказал я. – Он собирается усилить охрану. Но тебе придется помогать ему.

– То есть?

– Ты не должна никуда выходить без предупреждения.

– Куда мне выходить? – с горечью спросила она. – Самое большое до ближайшего бакалейного магазина. Надолго я не могу оставить Эда. И Дики тоже.

– Наверно, он пустит здесь регулярный патруль, этак через час, – сказал я. – Если хоть что-то тебя встревожит, если к дому снова кто-то подкрадется, сразу сообщи об этом. – Я пытался разглядеть в темноте ее лицо, но видел только тень. Не было видно, как она слушает.

– Келли рассказал тебе, что случилось в ночь, когда был убит Джон Уиллард? – спросила она после минутного молчания.

– Да. Целая история.

– Тебе не показалось странным, Дэйв, что никто, похоже, не позаботился выяснить, кто был тот, кого они называют Черным Монахом?

– Неужели? – Я понял, что Келли не вдавался в подробности. – Эд рассказывал тебе?

– Про эту ночь. История известна всем. В Нью-Маверике это нечто вроде местного фольклора. Возможно, расспрашивали Лору, и это то немногое, что она сочла нужным скрыть. – В голосе ее звучали горечь и смех. – Кто тот Черный Монах, с которым вы были прошлой ночью? Неприлично же спрашивать это леди, с кем она прилюдно занималась любовью? Может быть, Эд узнал. В любом случае он никогда не говорил мне об этом. Но в моем положении в голову начинают приходить странные мысли. Я думаю – я думала, не мог ли Джон Уиллард быть Черным Монахом. Он опоздал на концерт, ты знаешь.

– Он любил свою жену? – спросил я, озадаченный подобным предположением.

– Это не всегда удерживает мужчин от романов на стороне, – сказала она резко. Она снова вспомнила об Эде.

– Ты говорила об этом кому-нибудь? – спросил я.

– Дэйв, я не говорила ни с кем, кроме тебя. Я боялась.

– И не надо. Я уже понял, что сплетни распространяются здесь быстрее ветра.

– Можешь быть уверен, я не стану, Дэйв.

Джон Уиллард – Черный Монах! Сильнее всего это взбесило отца Лоры, Роджера Марча, у которого было абсолютное алиби, ее мужа Пола, у которого было сносное алиби, и ее теперешнего поклонника, кем бы он ни был. Я припомнил, что сказал Келли о Черном Монахе. Это не был Пол Фэннинг, сказал он: «Более мелкий мужчина, грациозный, как балетный танцор». Не похоже на пятидесятишестилетнего Джона Уилларда, чей портрет над баром в «Вилке и Ноже» показывал, что он был крупным мужчиной – таким же или даже еще крупнее, чем Пол Фэннинг.

Я прикурил сигарету, отчасти потому, что хотел курить, а отчасти в надежде поймать лицо Гарриет в пламени зажигалки. Она сидела в кресле, сгорбившись и закрыв лицо руками.

– Гарриет?

– Да?

– Я мог бы остаться с тобой, если бы ты хотела. Но…

– Я знаю, Дэйв.

– Незачем больше лгать, – сказал я. – Я люблю тебя, я всегда любил тебя, я всегда буду любить тебя. Будем действовать как полагается. Твой муж сейчас не станет бороться за свою честь. Можешь ничего не говорить, но ситуация, по-моему, ясна. И здесь нет ничего дурного. Тебе это нужно, Гарриет; тебе нужно это знать. Как только мы все распутаем, я откланяюсь, раз уж так надо.

– Так надо, – откликнулась она словно издалека. – Но, Дэйв…

– Да?

– Спасибо. Мне правда стало легче. Я… я однажды выбрала и не раскаиваюсь. Поэтому мне нечего сказать.

– Я знаю. – Я поднялся. – Хочешь, я найду кого-нибудь, кто побудет с тобой?

– Нет, Дэйв. Ничего, в сущности, не произошло. Я не боюсь ни за чью жизнь. Я знаю, что делать с этой пушкой. Если этот человек появится здесь, я пристрелю его, и это будет то же, что разбить яйцо на сковородке. Может, я и высплюсь сегодня – ведь ты здесь, и что-то наконец сдвинулось.

Я шагнул к ней в темноте, нагнулся над креслом и поцеловал ее в лоб. Она не шевельнулась и никак не отреагировала.

– Спокойной ночи, – сказал я.

– Спокойной ночи, – шепот.



Сидя в синем седане и мчась по Колони-роуд к городу, я почувствовал, что моя рубашка намокла от пота. Я сказал ей это. Я скажу ей это снова, полагается так или не полагается. Если даже Эд выживет, то все равно рано или поздно его придется куда-нибудь сдать. Положено то было или нет, Гарриет вернулась, чтобы остаться. И я не собирался отпускать ее. Я не разрешал себе думать о мальчике. Он был неотделим от нее. Я постараюсь заслужить его любовь, попытаюсь быть ему хорошим отцом.

Я боялся вспоминать об Эде. Я хотел его смерти. Оправдываясь перед собой, что это только милосердие, я сознавал, что хочу не милосердия, а Гарриет. Она была нужна мне не меньше, чем девять с половиной лет назад. Даже больше.

Но важно не забыть, что убийца-то на свободе, и, пока оно так, ни для кого не будет ни мира, ни безопасности, и сладостные мечтания лучше отложить до его поимки.

Закрыв дверцу на ключ, я отправился в «Вилку и Нож». Пришла усталость. День был, конечно, долгий, но причина состояла в том, что все, что кипело внутри так долго, вырвалось наконец наружу, и стало немножко пусто.

Пенни Уиллард и еще полдюжины народу, включая гитариста, все еще сидели за большим круглым столом в углу. Остальные столики опустели, только маленький седой человек, во фланелевых брюках и голубом блейзере, в берете набекрень, сидел на табурете у бара, задумчиво вглядываясь в порожний стакан. Он взглянул на меня, проницательные серые глаза внезапно заблестели. Потом взгляд снова остекленел, подбородок упал на грудь, а пустота порожнего стакана стала еще безнадежней. Пенни увидела меня и, оставив приятелей, подошла к двери.

– Как Гарриет? – спросила она.

– Как ей и положено. У нее сейчас трудный период жизни.

– Знаю. И чувствую себя виноватой.

– Потому что пригласили сюда Эда? Я уже говорил вам, риск был его профессией.

– Что вы будете делать дальше, Дэйв?

– Не знаю, – ответил я. – Пока картина больше напоминает рассыпанную головоломку. Я не знаю, что должно получиться в итоге. Я пока перекладываю кусочки.

– Угостите чем-нибудь на сон грядущий?

– Конечно. Опять шотландское?

Она кивнула. Я подошел к бару и заказал шотландское виски ей и двойной бурбон со льдом себе. Потом отнес бокалы к столику, туда, где уже сидела Пенни.

– У всех мурашки по коже, – сказала она. – Раз с вами сегодня такое случилось, значит, он где-то рядом, за спиной. Страшно.

– Он близко, и он нервничает, – сказал я. – Нам может повезти.

Она глотнула виски.

– Я говорила вам, что Эд где-то за неделю до того, что случилось, хотел все бросить? Я убедила его остаться.

– Нет, не говорили. И Гарриет не говорила. – Первый глоток бурбона явно пошел мне на пользу.

– Он знал свою работу, Дэйв. И он сказал мне через две недели, что дело безнадежно.

Это было в духе Эда – прикинуться, что он сама открытость, если ему нужна была информация.

– Он сказал мне, что старая история давно стала сказкой с известным сюжетом. За двадцать лет ничего не прибавилось и не убавилось. Ничего больше не найти. Я умолила его продолжать. Так что если он и нашел что-то, то потом. Поэтому я виновата.

– Не глупите. Как вы сказали, он знал свою работу. – Я хотел уйти от разговора об Эде или о Гарриет. – Ваш друг капитан Келли – интересный малый, он просто набит воспоминаниями.

Пенни рассмеялась.

– Единственная крупная неудача Лоры, – сказала она. – Он рассказал вам про свою безумную страсть и свои строгие нравственные правила? Так он мучается уже двадцать с лишним лет.

– Я не думал, что вы станете над этим смеяться, – сказал я.

– Минуточку, Дэйв! – Ее голубые глаза похолодели.

– Вам это кажется смешным? – спросил я. – Мораль Келли здесь, конечно, смотрится немного странно. Но вот смешно ли?

– Я смеялась над Лорой, – ответила она, – которая скоро дождется того, что на нее и глядеть никто не захочет.

– Наверно, Келли переборщил: если учесть его горькую долю, это простительно.

– Уверена, что нет.

– Тогда это нехорошо, – сказал я вежливо, пытаясь поддержать разговор. Бурбон был приятен на вкус, и самочувствие несколько улучшилось.

– Вы любите изображать Господа Бога?

Я посмотрел на нее, изумленный внезапной болью в ее голосе:

– Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

– Нет! Давайте поговорим о вашем высокоморальном тоне, мистер Геррик!

– Хорошо. Говорите.

Она зло смотрела мне в глаза.

– Мне двадцать один год, – сказала она. – Меня бросил мой парень. Предполагается, что я буду терпеливо ждать, пока кто-нибудь женится на мне, и даже не побуду свободной женщиной?

– Думаю, долго ждать не придется, – проговорил я, пытаясь обратить все в шутку.

– Сколько вам лет, Дэйв? Тридцать пять? Тридцать восемь?