Затем мы вернулись в канцелярию и обыскали всю лестницу и коридор, но безуспешно. Коридор, ведущий в комнату, покрыт светлым линолеумом, на котором очень ясно отпечатывается любое пятно. Мы внимательно оглядели его, но не нашли следов ног.

– Дождь шел целый вечер?

– Начиная с семи часов.

– Как же так женщина, вошедшая в комнату около девяти часов, не запачкала линолеума своими грязными башмаками?

– Я рад, что вы задали этот вопрос. Он мне также пришел в голову тогда. Поденщицы обыкновенно снимают сапоги внизу, у посыльного и надевают туфли.

– Это очевидно. Итак, следов не было видно, несмотря на сырую погоду? Стечение обстоятельств, действительно, очень интересное. Что же вы затем сделали?

– Мы обыскали и комнату. Потайной двери тут не могло быть, а окна находятся на высоте тридцати футов от земли; оба они были заперты изнутри. Ковер исключает всякую мысль о люке, а потолок самый простой, побеленный. Я готов поклясться, что вор вышел через двор.

– А камин?

– Там его нет. Есть только печка. Шнурок колокольчика висит как раз направо от моего стола. Тот, кто звонил, подошел для этого прямо к столу. Но зачем было преступнику звонить в колокольчик? Это просто неразрешимая задача.

– Действительно, случай необычайный. Что же вы предприняли потом? Вы, вероятно, осмотрели всю комнату, чтобы найти какие-либо следы преступника – окурок сигары, оброненную перчатку, шпильку или какую-нибудь другую мелочь?

– Там не было ничего подобного.

– А запаха?

– Ну, мы об этом не подумали.

– Ах, запах табака имел бы для нас очень важное значение в этом случае.

– Я никогда не курю сам и поэтому думаю, что почувствовал бы запах табака. Вообще не было положительно никаких данных. Единственным фактом является обстоятельство, что жена посыльного – миссис Танджи – торопливо покинула здание. Сам посыльный объяснил только, что она почти всегда уходила в это время. Полицейский и я решили, что лучше всего схватить эту женщину, пока бумаги еще у нее.

Между тем слух об этом происшествии дошел до полиции. Явился сыщик мистер Форбс и энергично принялся за дело. Мы наняли экипаж и через полчаса приехали по данному нам адресу. Нам отворила дверь какая-то молодая женщина, оказавшаяся старшей дочерью миссис Танджи. Она сказала, что мать еще не возвращалась, и попросила нас подождать ее в передней комнате.

Минут через десять кто-то постучался в дверь, и тут мы сделали первую серьезную ошибку, за которую я упрекаю себя. Вместо того, чтобы отворить дверь самим, мы допустили дочь сделать это и слышали, как она сказала: «Мать, тут дожидаются тебя двое людей». Мгновение спустя мы услышали чьи-то поспешные шаги. Форбс распахнул дверь, и мы оба вбежали в заднюю комнату или кухню, но женщина обогнала нас. Она смотрела на нас вызывающим взглядом. Внезапно она узнала меня, и выражение полного изумления показалось на ее лице.

– Да неужели же это мистер Фелпс из канцелярии?! – вскрикнула она.

– Ну, а за кого же вы приняли нас, когда убежали? – спросил мой товарищ.

– Я думала, вы за долгом, – ответила она. – У нас тут вышли неприятности с одним торговцем.

– Это вы неудачно придумали, – ответил Форбс. – У нас имеются основания предполагать, что вы взяли важную бумагу из министерства иностранных дел и убежали, чтобы отдать ее кому-то. Вы поедете с нами в полицию, и вас обыщут там.

Напрасно она протестовала и сопротивлялась. Сев в карету, мы отправились в путь все втроем. Но сначала мы осмотрели кухню и особенно плиту, чтобы убедиться, не сожгла ли она бумаги в ту минуту, когда осталась одна. Однако мы не нашли ни золы, ни каких бы то ни было остатков бумаги. Как только мы приехали в Скотланд-Ярд, мы велели приставленной для этого женщине немедленно обыскать миссис Танджи. Я ждал с мучительной тревогой результатов обыска. Бумаг у подозреваемой не оказалось.

Тогда только я понял весь ужас моего положения. До сих пор я только действовал, и деятельность заглушала мысли. Я был так уверен в том, что найду договор, что не решался даже подумать о том, что будет, если он пропал. Но теперь делать было нечего, и я мог на досуге уяснить себе мое положение. Это было ужасно! Ватсон может сказать вам, что в школе я был нервным, чувствительным мальчиком. Таков уж я по натуре. Я подумал о дяде и его товарищах по кабинету, о позоре, который я навлек на него, на себя, на всех моих родных. Что из того, что я жертва необыкновенного случая? Никакие случайности не допускаются там, где затронуты дипломатические интересы. Я погиб, погиб постыдно, безнадежно. Не помню, что я сделал. Думаю, что со мной случилась истерика.

Мне смутно припоминается, как вокруг меня собралась толпа служащих, старавшихся утешить меня. Один из них отвез меня на Ватерлоо и посадил в поезд, шедший в Уокинг. Я думаю, он проводил бы меня до дома, если бы в том же поезде не ехал доктор Ферье, который живет по соседству со мной. Доктор чрезвычайно любезно согласился взять меня на свое попечение и хорошо сделал, потому что на станции у меня случился припадок и, прежде чем мы доехали до дома, я стал буйным и сумасшедшим.

Можете себе представить, каково было состояние моих близких, когда звонок доктора разбудил их и они увидели меня в подобном положении. Бедная Энни – вот она – и моя мать были в полном отчаянии. Доктор Ферье слышал кое-что на станции от сыщика и передал им все. Понятно, это не улучшило дела. Очевидно было, что у меня будет продолжительная болезнь. Поэтому Джозефа выгнали из его уютной спальни и поместили тут меня. Здесь я лежал целых девять недель, мистер Холмс, без сознания. У меня было воспаление мозга. Если бы не уход мисс Гаррисон и не лечение доктора – вы бы не говорили сегодня со мной. Энни ухаживала за мной днем, а по ночам за мной смотрела сиделка, так как в припадках бешенства я был способен на все.

Рассудок мой прояснялся медленно, а память вернулась только в последние три дня. Временами я желаю, чтобы она и вовсе не возвращалась. Первым моим делом было телеграфировать мистеру Форбсу, в руках корого находится дело. Он приехал и сказал мне, что, несмотря на все усилия, ему не удалось найти нити, за которую можно было бы ухватиться. Посыльного и его жену расспрашивали чрезвычайно подробно, но не могли ничего добиться от них. Тогда подозрение полиции пало на молодого Горо, который, если помните, оставался в тот вечер на службе позже других. Единственным поводом к подозрению являлось то обстоятельство, что он остался, когда ушли другие, и носит французскую фамилию; но я начал работу только после его ухода, а его родные хотя и гугенотского происхождения, но по своим симпатиям и традициям такие же англичане, как мы с вами. Подозрения ничем не подтвердились, и дело на том и окончилось. Обращаюсь к вам, мистер Холмс, как к последней моей надежде. Если и вы не поможете мне, то моя честь и карьера погублены навеки.

Больной, обессиленный долгим рассказом, опустился на подушку, и добровольная сиделка дала ему выпить какого-то подкрепляющего лекарства. Холмс молча сидел, откинув голову и закрыв глаза. Посторонний мог бы подумать, что он слушает совершенно безучастно, но я видел, что он был весь внимание.

– Вы рассказывали все так ясно, – наконец проговорил он, – что мне остается задать вам очень мало вопросов. Однако есть один чрезвычайно важный. Вы никому не рассказывали о возложенном на вас поручении?

– Никому.

– А, например, мисс Гаррисон?

– Нет. Я не был в Уокинге в промежуток между получением поручения и его выполнением.

– И не виделись, случайно, с кем-нибудь из близких?

– Нет.

– Знает ли кто-нибудь из них ход в канцелярию?

– О да, все.

– Впрочем, раз вы говорите, что никому не рассказывали про договор, то эти вопросы не идут к делу.

– Я ничего не говорил.

– Что вы знаете о посыльном?

– Ничего, кроме того, что он отставной солдат.

– Какого полка?

– Слышал, что гвардейского… «Коулдстрим».

– Благодарю. Не сомневаюсь, что Форбс сообщит мне некоторые подробности. Полицейские сыщики отлично умеют собирать факты, хотя не всегда используют их… Что за прелестный цветок эта роза!

Он прошел мимо кушетки к открытому окну и приподнял склонившийся стебель розы, любуясь на красивое сочетание пурпурного и зеленого цветов. Для меня это увлечение являлось новой чертой в характере Холмса, так как мне ни разу не приходилось видеть, чтобы он особенно интересовался такими предметами.

– Нет ничего, в чем выводы были бы так необходимы, как в религии, – проговорил Холмс, прислоняясь к ставням. – Человек рассуждающий может делать тут свои выводы совсем как в точных науках. Мне кажется, что нашу высшую уверенность в благости Провидения можно основывать именно на цветах. Все другое: силы, желания, пища – насущная необходимость. А эта роза – роскошь. Ее запах и цвет – украшения жизни, но не необходимые условия ее. Только благость дает излишества, и потому-то я говорю, что цветы поддерживают в нас надежду.

Во время этой тирады Холмса выражение удивления и разочарования показалось на лице Перси Фелпса и его сиделки. Мой друг впал в мечтательное настроение, продолжая держать розу в руках. Мисс Гаррисон прервала молчание.

– Как вы полагаете, есть надежда разрешить эту тайну, мистер Холмс? – спросила она с оттенком колкости в голосе.

– О, тайну! – ответил он, вздрогнув и как бы возвращаясь к прозе жизни. – Было бы нелепым отрицать, что дело чрезвычайно трудное и сложное, но обещаю вам хорошенько заняться им и сообщить все обстоятельства, которые обратят на себя мое внимание.

– Видите ли вы какую-либо нить?

– Вы дали мне целых семь, но, конечно, мне нужно испробовать их, прежде чем решить, пригодны ли они.

– Вы подозреваете кого-нибудь?

– Самого себя…

– Как? Что это значит?

– Подозреваю самого себя в том, что вывел заключения слишком поспешно.

– Так отправляйтесь в Лондон и проверьте ваши заключения.