Заседание кончилось около трех четвертей девятого, и мы возвращались домой, проходя по довольно пустынной Хадсон-стрит, освещенной одним только фонарем с левой стороны. Поравнявшись с фонарем, я увидела какого-то сгорбленного человека, который шел нам навстречу, как мне показалось, с ящиком за плечами. Сначала он произвел на меня впечатление ужасного урода-калеки, потому что шел опустив голову, согнувшись в три погибели и едва волоча свои согнутые в коленях ноги. Когда мы проходили мимо него, он поднял голову и взглянул на нас как раз в тот момент, когда свет от фонаря осветил наши лица. Вдруг он остановился и вскрикнул нечеловеческим голосом: «Боже мой, это Нэнси!» Миссис Барклай побледнела как полотно и, наверно, упала бы на мостовую, если бы ее не подхватило это безобразное создание. Я хотела позвать полицию, но она, к великому моему удивлению, стала с ним очень мирно беседовать.

– Я думала, ты умер тридцать лет тому назад, – сказала она дрожащим голосом.

– Я и умер, – ответил он, но надо было слышать, каким ужасным тоном произнесены были эти слова. У него очень темный цвет лица, но глаза его горели таким зловещим огнем, что я до сих пор вижу их во сне. В его волосах и усах пробивается порядочная седина, а все лицо покрыто морщинами и как-то сморщено, словно печеное яблоко.

– Пожалуйста, иди вперед, – попросила меня миссис Барклай, – мне надо сказать этому человеку несколько слов. Не бойся, он ничего мне не сделает.

Она старалась скрыть свое волнение, но ее выдавала смертельная бледность и дрожащие губы.

Я исполнила ее просьбу, и они шли несколько минут рядом, о чем-то разговаривая. Затем она быстро пошла рядом со мной, а он остался под фонарем, неистово потрясая своим жилистым кулаком. До самого дома она не проронила ни одного слова, только, прощаясь со мной у дверей, взяла меня за руку и просила никому не рассказывать о случившемся.

– Это мой старый знакомый, снова вернувшийся в мир, – сказала она.

Я обещала исполнить ее просьбу, она поцеловала меня, и с тех пор я ее больше не видела. Вот все, что мне известно; молчала же я до сих пор только потому, что не подозревала, какая опасность угрожает моей подруге».

Этот чистосердечный рассказ девушки послужил для меня, Ватсон, искрой, осветившей темноту. Все отдельные факты, не имевшие до сего времени связи, сгруппировались в одно целое и дали мне ясное представление о загадочном происшествии. Естественно, прежде всего надо было найти того человека, который произвел такое впечатление на миссис Барклай, а это нетрудно было сделать в Олдершоте, где штатских весьма ограниченное количество. Целый день я провел в поисках и к вечеру, то есть сегодня к вечеру, нашел его. И даже узнал, что его зовут Генри Вуд и что живет он на той же улице, где встретил дам. Здесь он поселился всего только пять дней тому назад. Назвав себя квартирмейстером, я выведал от хозяйки много интересного. По профессии этот человек маг, фокусник и актер, дающий по вечерам представления в ресторанах. Он всегда носит с собой в ящике какое-то существо, о котором хозяйка не могла вспомнить без содрогания, потому что никогда ничего подобного не видела. Она рассказала мне, что Генри Вуд пользуется иногда своим питомцем для представлений. Затем хозяйка удивлялась, как может этот человек жить на свете с такими искривленными и изломанными конечностями. Иногда он говорил на каком-то странном языке, а последние ночи все время плакал и стонал. В деньгах он, кажется, не нуждается, а последний раз заплатил ей за квартиру какой-то странной монетой, похожей, по ее мнению, на старый гульден. Я попросил ее показать мне эту монету, что она и сделала. Это оказалась индийская рупия.

Теперь, мой друг, вы знаете, в каком положении находится дело и что еще остается сделать. Не может быть сомнения, что он последовал за дамами, видел через окно, как спорили муж с женой, и влез в комнату, причем его животное выскочило из ящика. Но этого мало; нам интересно знать, что случилось в комнате, а рассказать про это может только он один.

– Что же, вы хотите расспросить его об этом?

– Конечно, но это надо сделать при свидетелях.

– Хотите, чтобы я был свидетелем?

– Обязательно. Если он откровенно признается – отлично; в противном случае придется дать знать полиции и арестовать его.

– Но застанем ли мы его дома?

– Будьте благонадежны, я принял все меры предосторожности. Один из моих мальчиков бережет его как зеницу ока и последует за ним, куда бы он ни пошел. Мы, наверно, найдем его завтра на Хадсон-стрит. А пока удерживать вас дольше было бы преступлением с моей стороны, – идите спать. До свидания!

На следующий день в полдень мы уже были на месте преступления и потом вместе с Шерлоком Холмсом шли по направлению к Хадсон-стрит. Несмотря на замечательную способность моего друга скрывать свои чувства и внутреннее волнение, от меня не укрылось его сильное возбуждение; я же во всех таких экскурсиях, если, конечно, мой приятель удостаивал меня брать с собой, испытывал не то спортивное, не то нравственное удовольствие и восторг.

– Вот эта улица, – сказал он, поворачивая направо, – а вот и Симпсон идет с рапортом.

– Он дома, мистер Холмс, – сообщил маленький беспризорник, подбегая к нам.

– Молодец, Симпсон! – ответил Холмс, поглаживая мальчика по голове. – Пойдемте, Ватсон. В этом доме он живет.

Затем мой друг послал через хозяйку свою карточку и велел сказать Вуду, что желает его видеть по очень важному делу. Минуту спустя мы стояли перед интересовавшим нас человеком, который, несмотря на теплую погоду, сидел перед пылающим камином. В комнате было жарко и душно. Он сидел на стуле, поджав под себя ноги и согнувшись в три погибели. В общем он производил впечатление страшного урода, но его лицо, обращенное к нам, хотя и покрытое морщинами и шрамами, носило следы замечательной красоты. Он подозрительно посмотрел на нас своими желтоватыми блестящими глазами и, не говоря ни слова и даже не вставая, пододвинул нам два стула.

– Кажется, вы недавно приехали из Индии, мистер Генри Вуд? – спросил любезно Холмс. – Я пришел, чтобы узнать от вас подробности смерти полковника Барклая.

– Странное дело, что я могу знать?

– Видите ли, если дело не выяснится, ваша старая знакомая миссис Барклай будет осуждена на смерть.

Человек вздрогнул.

– Я не знаю вас, – заговорил он торопливо, – не знаю также, зачем вам знать то, что вы хотите узнать от меня. Можете ли вы поклясться в том, что сказали правду?

– Уверяю вас, полиция только ожидает, чтобы она пришла в сознание, и сейчас же арестует ее.

– Боже мой! И вы тоже служите в полиции?

– Нет.

– Какое же вам в таком случае до этого дело?

– Долг каждого порядочного человека – восстановить истину и защитить невиновного.

– Даю вам слово, что она не совершала преступления.

– В таком случае вы виновны в убийстве полковника?

– Нет, и я не виновен.

– Кто же тогда, по-вашему, убил полковника Джеймса Барклая?

– Его убило Провидение. Но откровенно вам говорю, что я шел туда с намерением убить его. Если бы его не убила собственная совесть, я взял бы на душу грех и убил бы его, как собаку. Хотите знать, как было дело? Я не нахожу нужным скрывать что-либо, потому что для меня в этом нет ничего позорного.

Придется сделать маленькое отступление. Вы видите меня теперь со сгорбленной спиной, с переломанными ребрами, но было время, когда ефрейтор Генри Вуд был самый красивый солдат в 117-м батальоне. Мы стояли тогда в Индии, в местечке Бхурти, и жили в казармах. В том же батальоне служил умерший третьего дня сержант Барклай. У нашего знаменщика была дочь Нэнси Девой, красивейшая девушка в мире. Два человека были влюблены в нее, но она любила только одного из них. Посмотрев на бедного, несчастного урода, греющегося у камина, вы, конечно, станете смеяться, если вам сказать, что человек, в которого влюбилась эта очаровательная женщина, был я.

Но, несмотря на то, что она любила меня, отец ее хотел, чтобы она вышла замуж за Барклая. Я был ветреный молодой человек, а он был очень воспитанный, сдержанный и, главное, скоро должен был быть произведен в офицеры. Но я добился бы ее руки, если бы вдруг не разразилось восстание, которое перевернуло всю страну вверх дном.

Наш полк, одна батарея и много простых граждан, детей и женщин, были осаждены в Бхурти. Десять тысяч мятежников окружали нас и сторожили, как хитрые терьеры клетку с крысой. Две недели мы выдерживали осаду. Наконец весь запас воды истощился, и у нас оставалось единственное средство спастись – дать знать генералу Нейлу, который со своей колонной двигался на север страны. Пробиться через толпу мятежников мы не могли с массой женщин и детей, и потому я предложил пробраться ночью через лагерь бунтовщиков и дать знать генералу Нейлу об угрожающей нам опасности. Конечно, мое предложение было принято с радостью, и я пошел к сержанту

Барклаю, так как он лучше всех знал страну и потому мог дать мне полезный совет. Он начертил мне путь, по которому можно было пройти незамеченным через ряды неприятелей, и в тот же вечер в десять часов я отправился в опасную экспедицию. Удачный исход этого путешествия мог спасти тысячи жизней, но, уходя, я думал только об одной.

Мой путь лежал по высохшему руслу ручья, которое должно было, как мы надеялись, скрыть меня от неприятельских караулов. Но едва я успел пройти небольшой отрезок пути, как на меня напали шесть человек, очевидно, поджидавших меня здесь. В один момент я был повержен на землю ловким ударом по голове и связан по рукам и ногам. Но этот удар в голову был не так чувствителен для меня, как удар в сердце. Из разговора схвативших меня людей я мог вывести заключение, что меня выдал врагам через своего туземного слугу сержант Барклай. Потому-то он так любезно и предложил мне начертить путь, по которому я могу незаметно пройти через вражеский лагерь.

Впрочем, об этом не стоит много распространяться. Вы сами понимаете, насколько был виноват предо мною полковник Барклай. На следующий день подоспел генерал Нейл и освободил Бхурти, но враги увели меня в глубь страны. Много лет прошло с тех пор, пока мне удалось снова увидеть белые лица. Меня ужасно мучили и истязали; я пробовал бежать, но меня поймали и опять мучили. В каком виде они оставили меня, красноречиво свидетельствует мое тело. Некоторые из моих мучителей потом бежали в Непал и захватили меня с собой, а затем перевезли дальше на север.