Артур Конан Дойл - Записки о Шерлоке Холмсе

Была очень темная ночь, когда мы свернули с большой дороги и пошли по тропинке. Моросил мелкий дождь. Мистер Грант Манро нетерпеливо шагал впереди, мы же шли за ним.

– Вон там освещенные окна моего дома, – шепнул он, указывая на свет между деревьями, – а вот домик, куда мы должны войти.

Тут тропинка сделала поворот, и мы очутились перед фасадом дома. Желтая полоса света, падающая на черную землю, свидетельствовала о том, что дверь была неплотно закрыта. Наверху было ярко освещено одно окно. На спущенной шторе несколько раз промелькнула какая-то тень.

– Вот видите, он здесь! – вскричал Манро. – Кто-нибудь, наверно, есть в доме. Идем и сейчас же все узнаем.

Но только мы приблизились к двери, как из темноты набросилась на нас какая-то женщина и загородила нам дорогу. Свет, падавший из окна, был слишком слаб, чтобы можно было разглядеть ее лицо.

– Ради бога, Джек, не делай этого! – кричала она. – Я чувствовала, что ты придешь сегодня вечером. Подожди немного, и ты никогда не будешь жалеть об этом.

– Я довольно ждал и верил тебе, Эффи! – возразил Манро решительно. – Оставь меня! Я должен туда войти. Мои друзья и я решили вывести все на чистую воду.

С этими словами он отстранил жену, и мы последовали за ним в дом.

Не успел он открыть дверь, как в коридор выскочила старуха и попробовала было загородить нам дорогу, но Манро грубо отстранил ее и в несколько прыжков очутился наверху. Затем он вбежал в освещенную комнату, а мы остановились на пороге.

Это была чистенькая, хорошо обставленная комната, с двумя зажженными свечами на столе и двумя на камине. В углу копошилось какое-то существо, с виду похожее на девочку. Она сидела к нам спиной, но мы могли рассмотреть, что на ней было одето красное платье и длинные белые перчатки. Когда же она повернула к нам свое лицо, я невольно вскрикнул от ужаса и удивления. Меня поразила больше всего неподвижность этого лица и мертвенно-желтый цвет кожи. Но тайна сейчас же объяснилась. Холмс со смехом провел рукой за ухом ребенка и снял надетую на лицо маску. Перед нами предстала прелестная маленькая негритяночка с ослепительно белыми зубками, которая с любопытством смотрела на наши изумленные лица. Я от души расхохотался, но Манро стоял, насупившись, со скрещенными на груди руками.

– Господи! – проговорил он наконец. – Что все это значит?

– Я объясню тебе, что это значит, – произнесла вошедшая в комнату женщина с открытым, гордым лицом. – Ты насильно вырвал у меня признание и теперь не имеешь права ни на что пенять. Мой первый муж умер в Атланте. Но ребенок остался жив.

– Твой ребенок?

Она вынула большой серебряный медальон, который носила на груди.

– Ты не знал, как он открывается!

Она нажала пружину, и вслед за тем сейчас же отскочила нижняя крышка медальона. Там под стеклом был портрет очень интеллигентного на вид и красивого мужчины, черты лица которого, однако, выдавали его африканское происхождение.

– Вот портрет Джона Эброна из Атланты, – сказала дама, – благороднейшего человека в мире. Я пренебрегла предрассудками белой расы и вышла за него замуж. За все время нашей супружеской жизни мне ни разу не приходилось сожалеть о совершенном самопожертвовании. Единственное несчастье, что наш ребенок пошел в отца, а не в мать. Это очень часто бывает при таких смешанных браках. Моя маленькая Люси гораздо чернее своего отца. Но какая бы она ни была, черная или белая, это моя дорогая девочка, моя гордость.

При этих словах маленькое черное создание прибежало к матери и вцепилось ручонками в ее платье…

– Я оставила ее в Атланте только потому, что она была больна и перемена климата могла бы дурно повлиять на ее слабое здоровье. За ней присматривала верная шотландка, наша старая няня. Не проходило ни одного дня, ни одного часа, чтобы я не вспомнила о своем любимом ребенке. Потом я встретилась с тобой и убедилась, что люблю тебя, Джек, но побоялась сказать тебе всю правду. Я боялась, что потеряю тебя, и потому не решалась признаться, что у меня есть ребенок. Предстоял трудный выбор, и я по слабости сделала то, чего ни в коем случае не имела права делать, то есть приняла твое предложение. В течение трех лет меня мучили угрызения совести и съедала тоска по ребенку, но я хранила свою тайну, потому что получала благоприятные вести от няньки. Наконец во мне появилось непреодолимое желание увидеть своего ребенка. Долго я боролась против этого желания, но напрасно. Как это было ни опасно, я рискнула выписать дочку, хотя бы на несколько недель. Я послала в Америку сто фунтов стерлингов и дала подробные инструкции няне, как она должна приехать и поселиться в этом домике. Я сделала все возможное, чтобы никто в нашем околотке не знал о существовании черного ребенка, и потому приказала няньке наблюдать, чтобы Аюси весь день ходила в маске и длинных перчатках. Конечно, можно было бы придумать что-нибудь умнее, но боязнь, что ты случайно узнаешь правду, положительно лишала меня рассудка. Ты первый сообщил мне приятную новость, что в домике кто-то поселился. Весь день я прождала, сгорая от нетерпения поскорее увидеть и расцеловать свое родное дитя, и наконец потихоньку убежала туда ночью, зная, что ты очень крепко спишь. На следующий день ты мог бы все узнать, если бы подчинился моей просьбе подождать еще немного времени. Спустя три дня, когда ты ворвался в дом, няня с ребенком едва успели убежать в лес через черный ход. Теперь ты узнал всю правду, и мне интересно знать, что будет со мной и с моим ребенком?

С этими словами она сжала свои красивые руки и ждала ответа.

Прошло две длинных, томительных минуты, пока Грант Манро первый прервал молчание. Я с удовольствием вспоминаю эту сцену. Он поднял маленькую девочку, крепко поцеловал ее, затем взял под руку свою жену и, не говоря ни слова, повел их обеих к двери.

– Мы гораздо удобнее можем переговорить об этом у себя дома, – сказал он. – Я не считаю себя, Эффи, очень хорошим человеком, но все-таки думаю, что ты смело могла бы мне доверить свою тайну, не прибегая к подобным средствам.

Мы вышли за ним из дома. Подойдя к тропинке, Холмс дернул меня за рукав и шепнул:

– Я думаю, наше присутствие гораздо полезнее будет в Лондоне, чем здесь, в Норбери.

После этого он не проронил ни слова до самой поздней ночи, пока не взял свечу и не отправился в спальню, собираясь ложиться спать.

– Пожалуйста, Ватсон, – сказал он, обернувшись ко мне, – если вы когда-нибудь заметите, что я начинаю слишком много о себе думать, шепните мне на ухо одно только слово: «Норбери», – и я буду вам за это бесконечно благодарен.

Я посмотрел на часы: было три четверти двенадцатого. Никто из гостей не мог прийти в такой поздний час. «Стало быть, какой-нибудь пациент, – подумал я, – опять придется не спать всю ночь».