Дафна дю Морье - Замок Дор

Месье Ледрю, пребывавший в экстазе, даже лишился дара речи и только вышагивал и что-то подсчитывал. С внутренней стороны насыпь была почти лишена растительности. Усевшись на землю, заросшую чабрецом, месье Ледрю наконец-то вытащил из кармана карту.

— Это лучше, чем я думал. Я только что сказал, что мы еще успеем… Я лишь имел в виду, что окажусь здесь вовремя, чтобы засвидетельствовать почтение королям и их рыцарям и дамам, которые обитали внутри вот этого самого круга. Это были долгие скачки, в которых я состязался со временем и прихотливым случаем.

Продравшись сквозь колючие заросли, он перебрался через ров и вскарабкался на внешний вал, который как раз в этом месте граничил с широкой дорогой. Внизу в летнем мареве синела бухта. Обернувшись, они могли разглядеть у подножия насыпи, на которой стояли, речку — она просматривалась через клинообразную просеку в лесу.

— Замок Дор — видите, отсюда открывается вид на все подступы к нему! — воскликнул нотариус. — Бухта, река, дорога, идущая вдоль холма… Но что это там?

Он вдруг заметил огороженный участок, забитый палатками, экипажами и группами людей, — поле, полное народа. За ограждением, где дорога поднималась в гору, тоже были палатки с белым верхом, на которых трепетали крошечные флажки.

— Ах, ну конечно же — скачки!

По пути сюда они не встретили ни души, единственным исключением была старушка, наполнявшая кувшин из колодца на деревенской улице. Теперь все стало ясно. Здесь собралась вся округа. Вдали прозвенел колокольчик — начинался заезд. Прислушавшись, нотариус и Амиот различили голоса букмекеров, старавшихся перекричать друг друга.

— На таком расстоянии это можно принять за древний религиозный праздник, — сухо произнес месье Ледрю, — только это совсем другое. На таком расстоянии, — задумчиво продолжал он, — это напоминает муравейник. Божественный Гомер уподобляет людей листьям в лесу, сын мой. Мне же они скорее напоминают траву, которая, снова и снова пробиваясь весной, покрывает ошибки мира. Вы видите, где мы стоим в эту минуту, видите, где разместили торговцы свои прилавки со сластями, у дороги? Так вот, много столетий тому назад сюда, где мы стоим, на этот самый земляной вал — да, на это самое место, поскольку отсюда открывается самый хороший вид на дорогу, — пришла королева, якобы принося извинения своему мужу, а на самом деле — чтобы мельком увидеть своего возлюбленного, когда его лошадь заворачивала вон за тот угол. Это трагическая история, одна из самых печальных. У них было назначено свидание в лесу, чуть дальше поля, на котором сейчас проходят скачки, там, где собираются темные тучи, предвещая грозу.

— Лантиэн!

— Что? Но каким образом, черт возьми?..

Амиот опустил руку, которой заслонял от солнца глаза.

— Не знаю, месье, это слово пришло мне на ум…

В эту минуту они услышали громкий крик, более пронзительный, чем те, что доносились до сих пор с поля, где проходили скачки. Группы людей внезапно распались, и фигурки, похожие на точки, ринулись к воротам.

— Муравейник по какой-то причине пришел в волнение, — заметил месье Ледрю.

Тут у них на глазах у ворот рухнула палатка, сложилась, как крошечный карточный домик, а затем справа и слева от дороги начали сновать фигурки.

— Кони понесли, — возвестил Амиот, у которого было острое зрение молодого человека.

Он наклонился и скинул свои сабо.

Линнет Льюворн, развязав ленты своей шляпки и неспешно заново завязав их под подбородком, который вовсе не портило то, что он был обиженно вздернут, длительное время рассматривала себя в зеркале, чтобы убедиться, что презрительный вид ей идет. Затем она отперла дверь и остановилась на пороге.

— Я поеду с вами на скачки, но при условии, что вы не попросите меня с вами разговаривать — ни единого слова.

— Вот как?

— Вы меня оскорбили. Конечно, я не могу заставить вас молчать, вы вольны болтать сколько вам угодно. Но я не собираюсь с вами беседовать, и если вы не согласны с этим условием, я уйду к себе и сниму этот наряд. Я не стану с вами разговаривать до тех пор, пока мы не вернемся к этой двери, и лишь после того, как вы попросите у меня прощения.

— Но я прошу прощения сейчас, Линнет.

Она покачала головой.

— Не так, как следует. Вы делаете это лишь для того, чтобы задобрить меня и добиться, чтобы я поехала и вы могли бы мною хвастаться. Ну что же, вот она я. Если вы все еще считаете, что я того стою, можете хвастаться мною перед вашими друзьями сколько вам угодно.

— И вы не будете разговаривать даже с ними?

— Конечно же я буду разговаривать с ними. Они не нанесли мне оскорбления, по крайней мере по своей, а не по вашей вине. О! — Она резко ткнула кончиком своего зонтика в пол. — Итак, это мои условия.

Марк склонил голову. Она прошла мимо него, спустилась по лестнице и села в ландо. Муж последовал за ней.

«Вышла она — ни дать ни взять королева, да и выглядела что твоя королева», — рассказывал впоследствии Тим Уди, кучер.

Тим Уди был слегка навеселе, к тому же ему не терпелось попасть на скачки, и он изо всех сил нахлестывал двух лошадей, Мэрмана и Мерлина. Это были молодые, горячие кони, от одного производителя, оба гнедые; они составляли прекрасную пару: у каждого на передней ноге был белый «носочек», у Мерлина — на правой, у Мэрмана — на левой, причем в одном и том же месте, с точностью до дюйма. Марк Льюворн, который до женитьбы был скуповат, теперь стал склонен к показной роскоши. За этих лошадок он выложил кругленькую сумму. Ни одному владельцу ценных лошадей не понравилось бы, если бы с ними стали обращаться так, как это делал кучер Уди. К тому же Марка только что унизили, и ему нужно было на ком-то сорвать злость. Он привстал с сиденья, но его снова отбросило на подушки, он поднялся опять, осыпая своего кучера проклятиями.

— Теперь уж ничего не попишешь, хозяин, — бросил Тим Уди через плечо. — Думал, вы спешите, да и следовало бы поспешить. Н-но! Вы сядьте, а уж они вас домчат!

Боязливая женщина вскрикнула бы или хотя бы схватилась за поручни экипажа, когда заднее колесо со скрежетом проехалось по гранитной колоде, защищавшей угол гостиницы, и едва не зацепилось за нее. И после подобного шока примерная, заботливая супруга принялась бы пилить своего мужа, доказывая ему, что Тим Уди пьян и только дурак не заметил бы этого сразу, до того как выезжать. Линнет и бровью не повела — она сидела с безмятежным видом, сжав губы.

На вершине холма Тим Уди, вместо того чтобы перейти на более спокойный шаг, еще поддал жару.

— Вот как это делается!

Марк Льюворн снова взорвался.

— Да так можно загубить любую лошадь! — вскричал он. — Черт бы тебя побрал, разве ты не знаешь, сколько стоят эти лошади?

— Они же отдохнувшие, хозяин, — не растерялся Тим Уди. — Для них сейчас гора — самое то. Я же не просил вас так долго собираться — вот они и застоялись. А сейчас будут смирные как овечки, так и скажите хозяйке.

Марк Льюворн снова обругал его, да что толку!

— Опасности больше нет, — заверил он Линнет, склоняясь к ней с видом самого покорного супруга, когда лошади перешли на рысь, а потом потрусили помедленнее. — Вы не очень испугались, дорогая? Вам не дурно?

Ей определенно не было дурно, но полузакрытые глаза и бледность заставили ее супруга задать этот вопрос.

Она открыла глаза. Взгляд был томный, словно плавное движение колес экипажа навеяло на Линнет дрему. Она взглянула на мужа, склонившегося над ней, как на незнакомца. Потом взгляд ее стал твердым, и она снова прикрыла глаза. Губы ее плотно сжались.

Много столетий тому назад в западную часть Англии прибыл некий Теодор Палеолог, надгробие которого можно увидеть сегодня в маленькой церкви, омываемой приливом, возле Тамар. Фактически он был последним решительным мужчиной из этой императорской фамилии, не допускавшим турок в Византию. Теперь уже не удастся выяснить, что побудило его, потерпев поражение, выбрать это побережье, чтобы окончить здесь свои дни. Но он поступил именно так. И будучи человеком энергичным, он нашел в этих краях жену и произвел на свет законных наследников. Затем род угас со всеми своими ветвями. Но, поскольку он опять же был человеком энергичным, у него (согласно легенде) были и другие дети, принявшие фамилию Константайн, перешедшую к ним вместе с тем состоянием, которое ему удалось скопить. Можно сказать с определенностью, что сегодня «по ту сторону воды» (те, кто живет к западу от гавани Трой, называют так местность к востоку от нее) полно Константайнов. И хоть им и не досталось богатства этого рода, почти все они унаследовали благородство черт, выделявшее их среди соседей, — особенно это относилось к женщинам, даже если они вынуждены были трудиться на ферме.

Женщины, принадлежавшие к роду Константайнов, были темноволосые, красивые, с четко очерченными бровями; но порой рождалась девочка, хоть и наделенная фамильными чертами, но со светлыми или каштановыми волосами и чуть ли не с прозрачным цветом лица. Именно такой была Линнет Константайн, мать которой, урожденная Константайн, обвенчалась со своим родственником, кузнецом. Ее не стало, когда девочке было два года.

Отец Линнет Константайн, в котором сломалась пружина честолюбия, променял свою кузницу на ферму, и дочь росла там, откуда было не меньше трех миль до любого другого жилья. До начальной школы было тоже почти две мили. Именно в школе девочка смогла удовлетворить свое тщеславие, ибо была в классе первой, опередив всех соучеников. Учительница ее была модницей (по тамошним понятиям), говорила с изысканным акцентом и давала девочке почитать книги. С четырнадцати лет Линнет росла, так сказать, «под солнышком и дождиком», обитая в бедном домике. Разросшийся лук-порей доходил до самых карнизов, под которыми летом ютились стрижи. У нее не было денег на покупку нарядных платьев, но она запретила себе появляться на людях в затрапезном виде. Оглядываясь на эти годы, трудно представить себе, чтобы даже в дешевом платьице она могла уронить свое достоинство, поощряя ухаживания сельских поклонников. Во всяком случае, достоверно одно: Линнет пряталась, и пряталась она столь упорно, что даже отец находил ее уединение странным чудачеством — когда случайно об этом задумывался.