— Уж не знаю, помогут ли они скоротать свободные часы миссис Бозанко. Зачем это вам потребовалось подвергать ее такой пытке? — сказал доктор. — Но поскольку вы завтра отбываете, то, вероятно, предоставляете мне разбираться с последствиями?

Месье Ледрю улыбнулся:

— Судя по тому, что я узнал о вас, мой друг, вы охотно выполните это поручение… и, надеюсь, еще одно.

— Хм… пожалуй, я догадываюсь, о чем речь. Вы хотите, чтобы я на досуге порылся в архивах, картах и реестрах на предмет какого-нибудь названия — с помощью «Книги судного дня»[26] или без оной, — которое встречается у Беруля, или у Готфрида Страсбургского, или в каком-нибудь еще conte[27] или lai[28] о Тристане. Так? И сообщил бы вам?

— Могу я рассчитывать на эту дружескую услугу?

— И, могли бы вы добавить, на мое любопытство. Да, можете. Но должен вас предупредить: я занят, но деятелен; усерден, но ленив; раб своих бедных пациентов, но в остальном — раб или господин своих собственных капризов.

— Во всяком случае, я могу на вас рассчитывать? — спросил нотариус.

— Можете, — ответил доктор, лукаво взглянув на своего собеседника, — разве что у нас с вами, как у Беруля, Готфрида Страсбургского и остальных, внезапно оборвутся поиски подлинного Тристана. Любопытное совпадение: ни один поэт — или назовем его исследователем — не дожил до того, чтобы закончить эту историю. Его труд обычно заканчивал кто-нибудь другой.

Месье Ледрю улыбнулся.

— Что касается этого, — заметил он, — я рад оставить свою часть исследования в ваших надежных руках. И помните, что единственным поэтом, завершившим свою поэму, которая была утрачена, был Кретьен де Труа — так что, быть может, Карфэкс из Троя… — Он помедлил и, передав доктору графин, добавил: — Труа и Трой. Вы должны признать, что тут есть некоторое сходство.

Но доктора было не так-то легко одолеть.

— Я не желаю иметь ничего общего с вашими филологами и peut-êtres,[29] — твердо заявил он. — Передайте мне, пожалуйста, эту книгу о кельтских названиях, которая так вас заинтриговала.

Они уже перешли к десерту. Доктор Карфэкс, угостившись третьим стаканом портвейна, расчистил перед собой на столе место для маленького томика, который протянул ему месье Ледрю.

— Полагаю, — продолжал доктор Карфэкс, глотнув из бокала, — что наш хозяин Льюворн купил винный погреб вместе с «Розой и якорем». Может быть, это черная неблагодарность с моей стороны, но меня раздражает, что он не может сказать, урожая какого года это вино, а я не такой знаток, чтобы определить выдержку на вкус. Все-таки приятно знать, что именно пьешь. Так, посмотрим… Да, тут есть ссылка на имя «Тристан», предположительно вырезанное на памятнике, который находится поблизости, всего в миле от Троя. «Имя „Дростан“ запечатлено в надписи в Корнуолле: „Drustagni hic jacet Cunomori filius“».[30] Я, знаете ли, прохожу мимо этого Длинного камня, как мы его называем, почти каждый день — он находится на перепутье четырех дорог. Я много раз изучал его, используя стремянку; его поставили вертикально после того, как перенесли с первоначального места, в четверти акра оттуда. Это была надгробная плита, которая должна была лежать горизонтально — в каковой позиции и была найдена. Вы ее видели. Я помог вам обвести пальцем «Cunomori — или Cunowori? — filius». Что касается слова «jacet», то это можно лишь принять на веру. В любом случае это явно надгробная плита, так как на другой стороне — она, конечно, гораздо меньше пострадала от непогоды, потому что изначально лежала в земле, — надпись: «Thanatos Tau», которую не может не заметить даже случайный прохожий. Но что касается вашего «Dru»… Бог мой, Le Dru![31] — да такая надпись вполне могла бы быть сделана и на вашей плите!

— Да… Ну не знаю… — прошептал нотариус.

Доктора Карфэкса так и несло вперед. Он мог одновременно сесть на несколько своих коньков, перепрыгивая с одной темы на другую.

— Итак, я не хочу иметь никакого отношения к вашим кельтским производным — вашим Дестанам, Дростанам и всем прочим. Наш Тристан, герой сотни легенд, возможно, лежал когда-то под этим надгробным камнем. Я, правда, в этом несколько сомневаюсь; в этих ле, написанных по-французски, Тристан был назван так по очень простой причине, которую они и приводят: его мать, испытав родовые муки и отправляясь следом за своим обожаемым умершим мужем, назвала ребенка Tristis,[32] вот и всё. Ваши филологические догадки, сэр, — абсолютный вздор, а вот топография Беруля точна. Например, такие названия, как Лантиэн, Ворота Марка, Сент-Семпсон, где Изольда проходила, чтобы послушать мессу, Мальпас — или le Mal Pas, где Тристан под видом прокаженного помог ей высадиться на берег, — она вместе с ним упала на причал, так что смогла потом смело принести клятву, что никто, кроме прокаженного и, конечно, ее мужа Марка, не держал ее в объятиях. Ну что ж, эти названия только множат совпадения, которые…

Тут дверь открылась и вошла миссис Льюворн, за которой следовала Дебора с подносом; на нем кроме кофейника были еще два бокала на высоких ножках, спиртовка и серебряная кастрюлька.


Месье Ледрю и доктор Карфэкс поднялись на ноги и смотрели при свете свечей на ее фигуру — высокую, в бледно-голубом платье необычного покроя: оно свободно ниспадало вниз от самых плеч, а в разрезах длинных рукавов с золотой каймой видны были обнаженные руки. В ту ночь, позже, доктор Карфэкс задумался, отчего Линнет, это дитя, которому он помог появиться на свет девятнадцать лет тому назад, а ныне жена хозяина гостиницы Марка Льюворна, оделась подобным образом. А еще он подумал, что она одинока, у нее нет детей и вряд ли будут, а также о вечном притязании женщин на родословную и утраченное положение. Однако в эту минуту оба мужчины застыли, пораженные красотой ее наряда. Когда Линнет шагнула вперед, в синем пламени спиртовки бледно-голубое платье стало совсем голубым. Сделав знак Деборе, поставившей поднос на стол рядом с месье Ледрю и моментально отступившей в тень, она поклонилась гостям.

— Вы покидаете нас завтра, месье, и я принесла вам прощальный кубок — простите мне мою фантазию и мою смелость.

— Мадам, если это такой же напиток, как тот, который вы прислали мне недавно на ночь…

— Вы слишком устали, и я знала, что он пойдет вам на пользу.

— Это был живительный напиток. Уверяю вас, мадам, я сразу же заснул, и мне снились такие сны, что когда я проснулся, то почувствовал себя на двадцать лет моложе.

— Только и всего? — Бросив на него шаловливый взгляд, она подняла кастрюльку, собираясь подогреть ее над синим пламенем.

— Ну и ну, Линнет! — воскликнул доктор Карфэкс. — Какая у вас отменная вещица из серебра! Вы можете сказать, сколько ей лет?

— Не могу, доктор. Знаю лишь, что она принадлежала моей семье и передавалась из поколения в поколение бессчетное количество лет. Эта кастрюлька вручается наследнице в день ее свадьбы, вместе с рецептом… Дебора, ты можешь удалиться.

Когда дверь за служанкой закрылась, Линнет продолжила:

— Думаю, доктор, это имеет какое-то отношение к свадьбе. Новобрачная получает два рецепта, на втором стоит подпись и написано: «Проспер Константайн. Да процветает род».[33] Проспер — имя, часто встречающееся в нашем роду, сэр. Оно постоянно попадается в старой Библии, которую хранит мой отец. И вот что странно — точнее, было бы странным, если бы не существовала история на этот счет: эти два рецепта абсолютно одинаковы, повторяют друг друга слово в слово, за исключением того, что во втором предписывается растереть и подогреть три яблочных зернышка; и предназначен этот напиток только для свадебного кубка — так озаглавлен рецепт.

— И у вас есть эти рецепты?

— Да, поскольку, как вы знаете, я — последняя в роду, причем дочь. Но они у меня заперты. Да я их знаю наизусть, а что касается первого, то один раз я готовила этот напиток для своего отца, когда он, промокший и озябший, вернулся с рынка в Ликсэрде. А на днях я приготовила его вечером для месье Ледрю.

— И я подтверждаю его свойства, мадам. Я моментально уснул, а проснулся обновленным.

— Но расскажите же свою историю, Линнет!

— Она старая и, как мне кажется, довольно глупая, доктор. Однажды мне рассказал ее отец. Когда Адам состарился, возделывая землю в дикой местности, то позвал своего сына Сифа и сказал: «Я умираю, но не смогу спокойно лежать в могиле, которую ты мне выроешь, если ты не отправишься к вратам райского сада и не принесешь мне яблоко с древа познания, растущего в самом центре сада. И если, вернувшись домой, ты найдешь меня мертвым, разрежь яблоко пополам и, когда будешь меня хоронить, положи мне под язык три зернышка». Сиф отправился в райский сад, выбрал яблоко и вернулся домой. Но Адам был уже мертв. Сиф разрезал яблоко пополам, увидел, что в нем три зернышка, положил их отцу под язык и похоронил его. Потом из этих зернышек, как сказал мой отец, выросли три разных дерева, и первое было дубом, Ной срубил его, чтобы построить свой ковчег. А потом, через сотни лет, из этого дуба сделали крест, на котором распяли нашего Господа…

— Бревно, которое не подошло строителям ковчега… — пробормотал доктор Карфэкс.

— Вторым деревом, — продолжала Линнет, — был остролист. Это под ним Авраам нашел овна, когда собирался принести в жертву своего сына. Но тогда ягоды дерева были бледными и покраснели только через несколько столетий, когда их вплели в терновый венец. А третьим деревом была яблоня, дававшая такие же плоды, что отведала Ева. Она попала в сад царя Соломона, и мой отец сказал, что Суламифь, сбежавшая от царя со своим возлюбленным-пастухом, взяла с собой корзинку с яблоками и черенок от этого дерева. Соломон преследовал любовников по горам до самого берега, но они все-таки скрылись от него на корабле, и их высадили там, где царю было до них не добраться, — у подножия какой-то горы. Не помню, как там дальше: я была очень маленькой, когда слышала эту историю. Но отец вспомнит и расскажет ее вам, доктор, в любой день, когда вы будете проезжать мимо.