Я все же отомстил ему, может, немного по-детски. поинтересовавшись, чем он занимался все эти годы помимо своих расследований, хотя сам отлично знал, что Шерингэм писал романы. Помнится, я даже прочитал парочку из них. Мне они показались ничем не выделяющимися из общего потока макулатуры; тем не менее, насколько я слышал, они пользовались достаточным успехом. Он уклончиво ответил, что иногда занимается журналистикой.

В то время как я сделал вид, будто не имею понятия о роде занятий Шерингэма, остальные не сочли нужным этого скрывать. К моему несказанному удивлению, наша неизменно спокойная Этель, которую не смогла вывести из равновесия даже внезапная смерть одного из ее гостей, буквально трепетала перед ним. Я никому, кроме Джона, не сказал о намечающемся приезде Шерингэма, а тот из-за общей суматохи ни словом не обмолвился об этом до тех пор, пока я не уехал в Бьюдфорд, поэтому у Этель едва хватило времени, чтобы подготовить для него спальню, куда я сразу и проводил его, пока остальные переодевались к ужину Ему досталась единственная свободная комната в доме бывшая комната Эрика.

Из беседы, которую мы вели в гостиной перед ужином, потягивая коктейль, я заключил, что Шерингэм и впрямь весьма известен как писатель. К чести его, должен заметить, что, несмотря на свою обычную самоуверенность, когда речь заходила о его сочинительстве, он становился воплощением скромности и будто бы даже стеснялся его. Зато он в самых пространных выражениях хвалил детективные рассказы Джона, которые — к моему изумлению — знал досконально. Тут уж настала очередь Джона смущаться, и так это и продолжалось в том же духе, пока мы скромно стояли рядышком и почтительно внимали беседе двух великих. Маленькая забавная интерлюдия между актами пашей трагедии.

За обедом Шерингэм болтал с такой поразительной словоохотливостью, что остальные не могли вставить ни словечка. Лично я несколько раз откашливался, готовясь говорить (обычно за этим следует выжидательное молчание), но каждый раз Шерингэм встревал прежде, чем я успевал открыть рот. Порой это становилось невыносимо.

Кроме того, он продолжал, несмотря на мою хмурую реакцию, называть меня перед всеми все тем же отвратительным прозвищем. Потом Аморель (на которую, как я заметил, Шерингэм, к сожалению, оказал самое отрицательное влияние, возродив в пей прежние грубоватые манеры, которые прежде так сильно коробили меня) через весь стол поинтересовалась, что означает это прозвище, и Шерингэм радостно выложил ей все подробности, употребляя термины, неприличные за обеденным столом. Я, конечно, присоединился к всеобщему веселью, чтобы сохранить достоинство, но начал уже сомневаться, правильно ли я поступил, вызвав этого человека. Тот, кто мог быть так слеп к моим чувствам, вряд ли обладал достаточной проницательностью, чтобы вызволить меня.

Однако после ужина, когда мы уже немного посидели над портвейном и затем удалились в кабинет Джона, чтобы избавить себя от общества де Равеля, Шерингэм вдруг превратился совершенно в другого человека.

— А теперь, — деловито сказал он, как только мы расположились в креслах, — нельзя терять пи минуты. Я знаю, старине Тейперсу давно уже не терпится излить душу, по всему свое время. Давайте приступим к делу. Мне прежде всего нужны факты. Нет, Тейперс, не от тебя, ты можешь невольно исказить события. Я хотел бы выслушать Хилльярда, если он, конечно, не возражает. Сначала беспристрастное свидетельство со стороны Хилльярда, а потом твоя субъективная оценка ситуации, Тейперс, которая не подкреплена неопровержимыми доказательствами. А затем я хотел бы послушать, что вы оба думаете по этому поводу, даже если вы не можете обосновать свое мнение никакими аргументами и доказательствами — это может оказаться даже еще интереснее. В любом случае сначала факты, потом домыслы. Разумеется, большинство из этих фактов мне уже известно, но прошу вас рассказывать все так, как если бы я слышал об этом впервые.

Мне почему-то было жаль, что не я буду рассказывать эту историю, однако я не мог не признать правоту Шерингэма: не исключено, что моя интерпретация событий могла оказаться несколько искаженной. В остальном же уверенность, с которой он говорил и ощущение, что подобная ситуация для него не в новинку, воскресили мою надежду на него, увядшую было после его дурацкой болтовни за ужином.

Джон хорошо изложил события, без излишней эмоциональности и субъективности. Предварив свой рассказ упоминанием о том, что он расскажет Шерингэму все, что знает инспектор или, вернее, то, что он сам знает о том, что знает инспектор, он избежал необходимости рассказывать все, что на самом деле стояло за официальной версией. Другими словами, он рассказал только половину правды, даже единым словом не упомянув об отношениях Скотт-Дейвиса с миссис де Равель.

Это меня не устраивало. Я вызвал сюда Шерингэма именно по той причине, что ему, в отличие от моего адвоката, можно было рассказать все.

Поэтому, как только Джон закончил говорить, я поднял руку прежде, чем Шерингэм начал задавать вопросы, которые, верно, уже созрели в его голове.

— Шерингэм, прежде чем мы продолжим, я хотел бы тебе кое-что сказать. Пока что у меня не было возможности объяснить, почему я послал телеграмму тебе, а не вызвал своего адвоката, хотя присутствующий здесь Джон буквально силой принуждал меня это сделать. Причина вот в чем: я хочу, чтобы ты доказал мою невиновность, при этом не предъявляя официального обвинения никому другому.

Шерингэм выглядел озадаченным.

— Ч го-то я тебя не пойму. Ну-ка, повтори еще раз.

— Мне очень хочется доказать свою невиновность, — терпеливо повторил я, никогда в жизни мне ничего гак не хотелось. Но на том все и должно закончиться. Мне не хотелось бы, чтобы полиция получила улики против кого-либо другого. Мой адвокат, боюсь, из-за своей лояльности ко мне может счесть своим долгом предоставить полиции такие улики, если только он сможет их обнаружить. Поэтому я хочу, чтобы ты дал мне честное слово не делать ничего подобного.

— То есть ты имеешь в виду, что не желаешь знать, кто на самом деле убил этого парня? — спросил Шерингэм с нескрываемым удивлением.

— Нет-нет, разумеется, выясни это, если сможешь. Только не сообщай полиции. Вообще ничего не говори полиции помимо того, ч го поможет мне снять с себя обвинение, не подставляя при этом никого другого.

— Да почему же нет?!

— Потому что, — начал объяснять я, бросив взгляд на Джона, — мы с Хилльярдом оба придерживаемся такого мнения, что тот, кто застрелил Скотт-Дейвиса, сделал благородное дело и заслуживает почестей, а не наказания.

Шерингэм посмотрел то на одного из нас, то на другого, потом тихо присвистнул:

— Ничего себе: сговор с целью сокрытая преступления. А ты еще хочешь, чтобы я присоединился к нему. Это серьезный вопрос, Тейперс.

— Не знаю, Сирил, — Джон выглядел немного не в своей тарелке. — Не уверен, что я готов зайти так далеко. Я лишь говорил о том, что…

— Вы сказали, что не будете столь лицемерны, чтобы делать вид, будто сожалеете о его смерти, — прервал я его. — Да ладно вам, Джон. Вы подразумевали и все остальное. Наберитесь же смелости и скажите это вслух.

Джон еще мгновение колебался, а потом посмотрел на Шерингэма и сказал:

— Все верно. Я подразумевал это, и я действительно так думаю. Скотт-Дейвис был законченым негодяем, и полсотни людей только обрадуются тому, что он наконец покинул этот мир. Мне кажется, этот человек не стоит того, чтобы о нем сожалеть.

— Ну что ж, пусть будет так, — без малейшего удивления согласился Шерингэм, — Мы трое лучше можем об этом судить, чем двенадцать тупоголовых деревенских присяжных в суде. Я нисколько не возражаю против того, чтобы мы сами стали неофициальным судом присяжных. Но вы должны предоставить мне доказательства его подлости, а я уж буду судить сам.

— Вот это-то я как раз не согласен раскрывать тебе, если ты не пообещаешь не передавать полиции любое обнаруженное тобой доказательство чьей-либо вины, — твердо сказал я.

Шерингэм вопросительно посмотрел на меня.

— Ну и ну, Тейперс, ушам своим не верю: глист выходит на тропу мести, грубо пошутил он. — Так значит, ты мне не предоставишь никаких доказательств, если я не дам тебе обещания — а я не буду давать никакого обещания, пока не получу доказательств. Тебе не кажется, что так мы будем ходить по кругу? — Он посмотрел на нас с Джоном, но мы оба промолчали. — Эти ваши доказательства подлости Скотт-Дейвиса непосредственно связаны с преступлением (если, конечно, это преступление)?

— Возможно, — уклончиво ответил Джон.

— Весьма вероятно, — добавил я.

— А полиция ими не располагает?

— Нет, — ответил Джон.

— По крайней мере, если она что и знает, то только в самых общих чертах, — добавил я. — Я так полагаю, они провели некоторое расследование в Лондоне и должны быть в курсе расхожих сплетен.

Джон в раздумье потер подбородок.

— Да, пожалуй, верно. Я как-то упустил это из виду. А если они действительно наслушались сплетен…

Я кивнул. Если они раскопали светские сплетни, то связь Скотт-Дейвиса с миссис де Равель, о которой они и без того догадывались, к настоящему времени могла быть установлена наверняка.

— Пока что вы мне рассказали обо всем лишь в общих чертах, — уже более серьезно сказал Шерингэм Джону. — Должен ли я понимать гак, что это ваше доказательство заполнит пробелы?

— В значительной степени, — подтвердил Джон.

— На самом деле, — прямо сказал я, — оно превращает меня из единственного человека, имеющего очевидный мотив для убийства, в единственного из присутствующих в доме включая даже Джона, — у кого этот мотив наиболее слаб.

Джон буквально подскочил от удивления.

— Черт возьми, Сирил, а ведь вы совершенно правы, воскликнул он с таким неподдельным удивлением, что было ясно, что ему самому столь очевидный факт до сих пор даже не приходил в голову.