Мисс Чилперик выглядела очень испуганной от того, что она могла способствовать социальной революции, и только удачный приход двух скаутов, обслуживающих профессорскую, чтобы убрать кофейные чашки, освободил её от необходимости отвечать или провалиться сквозь землю от стыда.

— Так, — сказала Харриет, — я полностью согласна с мисс Чилперик. Если бы кто-либо сделал постыдную вещь и затем сказал, что сделал это ради кого-то, то это было бы высшее оскорбление. Как можно было бы после этого испытывать к нему прежние чувства?

— Действительно, — сказала мисс Пайк, — это должно, конечно, испортить отношения целиком.

— О, ерунда! — воскликнула декан. — Сколько женщин заботится хоть на грош о чьей-то интеллектуальной честности? Только такие сверхобразованные женщины, как мы. Пока человек не подделал чек, не ограбил дом или не сделал что-то унизительное в социальном отношении, большинство женщин будет считать, что он оправдан. Спросите миссис Боунс или мисс Тэйп, дочери портного, насколько их обеспокоила бы утайка факта в заплесневелой старой исторической диссертации.

— В любом случае они поддержали бы своих мужей, — сказала мисс Аллисон. — «Это мой мужчина, прав он или неправ, сказали бы они. Даже если он действительно ограбил кассу».

— Конечно, сказали бы, — согласилась мисс Хилльярд. — Именно этого и хочет мужчина. Он не скажет спасибо, обнаружив у семейного очага критика.

— То есть, вы считаете, что у него должна быть женственная женщина? — сказала Харриет. — Что такое, Энни? Моя кофейная чашка? Вот, пожалуйста… Кто-то скажет: «Чем больше грех, тем больше жертва, а следовательно — больше преданность». Бедная мисс Шустер-Слатт! Полагаю, это очень утешительно, когда тебе говорят, что ты любим, что бы ни совершил.

— Ах, да, — сказал Питер резким голосом, который напомнил звучание деревянных духовых инструментов:

«Был раньше рыцарь, а теперь

Ты розой на погосте стал,

Но самой лучшей, уж поверь,

И знай, что с этих пор всегда

Цепляться будешь за меня…»

 У Уильяма Морриса бывали моменты, когда он был мужчиною на сто процентов.

— Бедный Моррис! — сказала декан.

— В те времена он был молод, — снисходительно сказал Питер. — Забавно, когда понимаешь, что выражения «мужественно» и «женственно» являются более наступательными, чем их противоположности. Каждый где-то в глубине верит, что есть нечто стыдное в том, что касается пола.

— Всё это произошло из-за так называемого «абразавания», — заметила декан, когда закрылась дверь за последней из скаутов. — Мы сидим здесь тесным кружком, отделяющим нас от людей, подобных миссис Боунс и этой милой девушке, мисс Тэйп…

— Уже не говоря, — вставила Харриет, — о тех прекрасных коллегах-мужчинах, мужественных Тэйпах и Боунсах…

— И болтаем в самой неженственной манере об интеллектуальной честности.

— В то время как я, — сказал Питер, — сижу в серёдке, всеми брошенный, как шалаш в огороде.[100]

— Вы и похожи на него, — смеясь, сказала Харриет. — Единственный остаток человечности в холодной, горькой и непереносимой дикости.

Раздался смех, мгновенно сменившийся тишиной. Харриет ощущала нервную напряженность в комнате — тонкие нити беспокойства и ожидания натянулись: встреча, дискуссия, нервная дрожь. Теперь, говорила себе каждая, что-то будет сказано об ЭТОМ. Почва была подготовлена, кофе унесён, воюющие стороны расходятся для действий, а теперь этот любезный джентльмен с хорошо подвешенным языком покажет свое истинное лицо инквизитора, и всё станет ужасно неуютным.

Лорд Питер вынул носовой платок, тщательно протёр монокль, вставил его, печально взглянул на директрису, и возвысил голос в решительной, преисполненной боли и ворчливой жалобе по поводу университетской свалки.


Директриса ушла, учтиво поблагодарив мисс Лидгейт за гостеприимство профессорской и любезно пригласив его светлость навестить её в собственном доме в любое удобное для него время, пока он находится в Оксфорде. Некоторые доны встали и продрейфовали прочь, бормоча что-то о необходимости проверить эссе прежде, чем лечь спать. Разговор приятно растёкся по множеству тем. Питер немного отпустил вожжи и позволил ему идти, куда захочет, и Харриет, понимая это, не трудилась следовать за ним. В конце концов остались только сам Питер, декан, мисс Эдвардс (которую, казалось, сильнее всего поразил разговор с Питером), мисс Чилперик, тихая и полуспрятавшаяся в неудобной позе и, к немалому удивлению Харриет, мисс Хилльярд.

Часы пробили одиннадцать. Уимзи поднялся и сказал, что, по его мнению, ему пора. Все встали. Старый дворик был тёмным, за исключением гроздьев освещённых окон, небо покрылось облаками, и усиливающийся ветер раскачивал ветви буков.

— Ну, доброй ночи, — сказала мисс Эдвардс. — Я прослежу, чтобы вы получили копию той статьи о группах крови. Думаю, она вас заинтересует.

— Несомненно, — сказал Уимзи. — Большое спасибо.

Мисс Эдвардс большими шагами устремилась прочь.

— Доброй ночи, лорд Питер.

— Доброй ночи, мисс Чилперик. Сообщите мне, когда начнётся социальная революция, и я приеду, чтобы умереть на баррикадах.

— Да, вы могли бы, — сказала мисс Чилперик, неожиданно и вопреки традиции, подавая ему руку.

— Доброй ночи, — сказала мисс Хилльярд всем и никому в частности и быстро прошла мимо них с высоко поднятой головой.

Мисс Чилперик устремилась в темноту как мотылёк, и декан сказала: «Так!» А затем вопросительно: «Итак?»

— Всё прошло хорошо, — спокойно сказал Питер.

— Там были один или два момента, правда? — спросила декан. — Но в целом — всё хорошо, насколько можно было ожидать.

— Я прекрасно провёл время, — сказал Питер с озорной ноткой в голосе.

— Держу пари, что так, — сказала декан. — Я не доверяла бы вам ни на ярд. Ни на ярд.

— Что вы, напротив, — ответил он. — Не волнуйтесь.


Декан также ушла.

— Вы вчера оставили свою мантию в моей комнате, — сказала Харриет. — Вам лучше зайти за ней.

— Я принёс вашу назад и оставил в домике на Джоветт-уолк. А также ваше досье. Я надеюсь, что их уже перенесли к вам.

— Вы не могли оставить досье валяться просто так!

— За кого вы меня принимаете? Оно запаковано и запечатано.

Они медленно пересекли дворик.

— Есть много вопросов, которые мне хотелось бы задать, Питер.

— О, да. И есть один, который я хочу задать вам. Как ваше второе имя? То, которое начинается с «Д»?

— Дебора, к моему стыду. Но зачем вам?

— Дебора? Будь я проклят. Хорошо. Я не буду называть вас так. Я вижу, мисс де Вайн всё ещё работает.

На сей раз шторы её окна были отодвинуты, и они могли видеть её тёмную, растрёпанную голову, склонившуюся над книгой.

— Она меня очень заинтересовала, — сказал Питер.

— Мне она нравится, вы это знаете.

— Мне тоже.

— Но я боюсь, что те шпильки — её.

— Я знаю, что они её, — сказал он. Он вынул руку из кармана и разжал ладонь. Они были близко от Тюдор-билдинг, и свет из соседнего окна осветил печальную шпильку с широко разведёнными ножками на его руке. — Она потеряла её на помосте после обеда. Вы видели, как я её поднял.

— Я видела, как вы подняли шарф мисс Шоу.

— Всегда нужно быть джентльменом. Могу ли я зайти к вам, или это против правил?

— Можете зайти.

В коридорах сновало множество полураздетых студенток, которые смотрели на Питера с большим любопытством, но не с досадой. В комнате Харриет они обнаружили её мантию, лежащую на столе вместе с досье. Питер поднял свёрток, исследовал бумагу, нить и печати, на каждой из которых были присевшая кошка и высокомерный девиз Уимзи.

— Если он был вскрыт, я выпью бокал расплавленного сургуча.

Он подошёл к окну и изучил дворик.

— Неплохой наблюдательный пост в некотором смысле. Спасибо. Это — все, на что я хотел взглянуть.

Он не выказал дальнейшего любопытства, но взял мантию, которую она ему вручила, и вновь последовал за ней вниз.

Они были на полпути через дворик, когда он внезапно спросил:

— Харриет, вы действительно цените честность превыше всего?

— Думаю, что да. Надеюсь, что да. А в чём дело?

— Если нет, то я — самый большой дурак в Христианском мире. Я деловито пилю собственный сук. Если я буду честен, то, вероятно, потеряю вас совсем. Если же нет…

Его голос был удивительно грубоватым, как если бы он пытался справиться с чем-то: нет, подумала она, не с физической болью или страстью, но с чем-то более фундаментальным.

— Если нет, — сказала Харриет, — тогда я потеряю вас, потому что вы уже не были бы тем же самым человеком, правда?

— Не знаю. У меня репутация человека, склонного к легкомысленной неискренности. Вы думаете, что я честен?

— Я это знаю. Я не могла бы вообразить вас каким-то другим.

— И всё же именно в этот момент я пытаюсь застраховать себя от последствий своей же собственной честности. «Я попробовал, смогу ли я достигнуть той степени решительности, чтобы быть честным без мыслей о небесах или аде». Похоже, что я, так или иначе, должен получить ад, поэтому едва ли мне стоит беспокоиться о решительности. Верю, что вы действительно имеете в виду то, что сказали, и надеюсь, что должен продолжать делать то же самое, даже если бы я не поверил ни одному слову.

— Питер, я ничегошеньки не понимаю из того, что вы говорите.

— Тем лучше. Не волнуйтесь. Больше я так вести себя не буду. «Герцог осушил бокал бренди с водой и вновь стал совершенным английским джентльменом». Дайте руку.

Она протянула ему руку, он задержал её на мгновение крепким пожатием, а затем продел её руку в свою. Они пошли дальше в Новый дворик под руку и в тишине. Когда они шли сводчатым проходом у подножья лестницы Холла, Харриет, предоставленная самой себе, услышала, что кто-то движется в темноте, и увидела слабое мерцание внимательного лица, но всё это кончилось прежде, чем она смогла привлечь внимание Питера. Пэджет отпер для них ворота, Уимзи, озабочено перешагивая через порог, бросил ему беспечное «доброй ночи».