Было несколько возможных ответов и среди них репрессивно-дезорганизующий: «Простите, а кто говорит?» Но будучи неподготовленной и, естественно, честной, Харриет слабо ответила:

— О, спасибо, Питер. Но я не знаю…

— Что? — сказал голос с намёком на насмешку. — Все вечера заняты с этого дня до прихода Коксигруеса?[28]

— Конечно нет, — ответила Харриет, совершенно не желая изображать из себя самовлюбленную и преследуемую знаменитость.

— Тогда скажите, когда.

— Я свободна сегодня вечером, — сказала Харриет, думая, что краткость срока может помешать из-за уже назначенной встречи.

— Замечательно, — сказал он. — Я тоже. Мы вкусим сладость свободы. Между прочим, вы сменили номер своего телефона.

— Да, у меня новая квартира.

— Заехать за вами? Или вы встретите меня в Ферраре в 7 часов?

— В Ферраре?

— Да. В семь часов, если это не слишком рано. Затем мы можем пойти на шоу, если вас это заинтересует. Тогда до вечера. Спасибо.

Он повесил трубку прежде, чем она успела возразить. Феррара была не тем местом, которое выбрала бы она. Это заведение было и модным, и заметным. Все, кто мог попасть туда, ходили туда, но цены там были настолько высоки, что, по меньшей мере пока, оно могло себе позволить не быть переполненным. Но это означало, что, если вы туда попали, вас замечали. Если кто-то собирался порвать с кем-то, афишировать своё появление с ним в Ферраре было не самым лучшим способом.

Довольно странно, что это будет первый раз, когда она обедает с Питером Уимзи в Вест-Энде. После суда в течение первого года или около того она не хотела появляться нигде, даже если бы у неё было платье, чтобы туда пойти. В те дни он водил её в более тихие, но хорошие рестораны в Сохо или, чаще, вывозил её, мрачную и сопротивляющуюся, в автомобиле в такие придорожные гостиницы, где сохранились хорошие повара. Она была слишком вялой, чтобы отказываться от этих пикников, которые, вероятно, сыграли свою роль, не давая ей слишком уходить в себя, хотя невозмутимая жизнерадостность её хозяина часто возмещалась только горькими или печальными словами. Оглядываясь назад, она была поражена как его терпением, так и постоянством.

Он встретил её в Ферраре со знакомой, быстрой, кривой улыбкой и готовой речью, но с более формальной любезностью, чем та, которую она помнила. Он слушал с интересом и даже неподдельной горячностью её рассказ о путешествиях за границей, и она обнаружила (как и следовало ожидать), что карта Европы была изъезжена им вдоль и поперёк. Он рассказал несколько забавных случаев из собственного опыта и добавил некоторые комментарии об условиях жизни в современной Германии, которые свидетельствовали о хорошей осведомлённости. Она была удивлена, что он так близко знает входы и выходы международной политики, поскольку не замечала за ним большого интереса к общественной деятельности. Она неистово спорила с ним о перспективах конференции в Оттаве, на которую он, казалось, не возлагал слишком больших надежд, и к тому времени, когда они добрались до кофе, она уже так стремилась разубедить его в отношении некоторых извращенных взглядов на разоружение, что полностью забыла о первоначальных своих целях (если таковые и были) на эту встречу. В театре ей периодически удавалось напомнить себе, что должно быть произнесено нечто решительное, но разговор настолько заморозился, что было трудно ввести новую тему.

Когда спектакль закончился, он посадил её в такси, спросил, какой адрес он должен дать водителю, попросил формального разрешения увидеть её дом и сел рядом. Это, что и говорить, было тем самым нужным моментом, но он приятно болтал о георгианской архитектуре Лондона. Только когда они ехали вдоль Гуилфорд-стрит, он предвосхитил её, сказав (после паузы, во время которой она утвердилась в мысли сделать решительный шаг):

— Я так понимаю, Харриет, что у вас нет для меня другого ответа?

— Нет, Питер. Мне жаль, но я не могу сказать ничего больше.

— Хорошо. Не волнуйтесь. Я постараюсь не досаждать. Но, если бы вы могли иногда выносить моё общество так, как сделали это сегодня вечером, я был бы очень благодарен.

— Я не думаю, что это будет честно по отношению к вам.

— Если это — единственная причина, то мне лучше судить. — Затем вернулась его обычная самоирония: — Привычка — вторая натура. Я не обещаю измениться в целом. Я, с вашего разрешения, продолжу предлагать вам руку и сердце через приличные регулярные интервалы, например в ваш день рождения, в день Гая Фокса и в годовщину коронации. Но смотрите на это как на чистую формальность. Просто не обращайте внимания.

— Питер, но  продолжать так просто по-дурацки.

— Да, и конечно, в День всех дураков.

— Было бы лучше забыть об этом. Я и надеялась, что вы забыли.

— У меня паршиво работает память. Она забывает вещи, которые не следует забывать, и оставляет нетронутыми те, которые требуется забыть. Но хоть не бастует в целом.

Такси подъехало к дому, и водитель вопросительно оглянулся. Уимзи подал ей руку и мрачно ждал, пока она достанет ключи. Затем он взял их у неё, открыл дверь, сказал доброй ночи и ушёл.

Поднимаясь по каменной лестнице, она поняла, что в отношении  ситуации в целом её прыжок был бесполезен. Она упала назад в старые сети нерешительности и душевных страданий. В нём, казалось, произошли некоторые изменения, но от этого иметь с ним дело легче не стало.

Он сдержал обещание и почти не досаждал. Много времени его не было в городе, он был занят расследованием нескольких дел, некоторые из которых просочились в газетные столбцы, в то время как другие, казалось, осторожно растворились во мраке. В течение шести месяцев он сам был за границей, не дав никакого объяснения и просто сославшись на «дела». Однажды летом он был занят странным делом, которое заставило его переадресовать почту на рекламное агентство. Он нашёл офисную жизнь интересной, но завершение дела оказалось странным и болезненным. Был вечер, когда он появился, чтобы выполнить договорённость о совместном обеде, но, очевидно, был не в состоянии ни есть, ни говорить. В конце концов он признался в страшной головной боли и температуре и согласился, чтобы его отвезли домой. Она была достаточно встревожена, чтобы не бросать его, пока он не оказался благополучно в собственной квартире и в умелых руках Бантера. Последний заверил, что проблема была всего лишь реакцией на окончание судебного разбирательства и скоро пройдёт. Через день или два пациент позвонил, принес извинения, и назначил новую встречу, на которой продемонстрировал прекрасное настроение и бодрость духа.

Больше никогда Харриет не переступала порог его дома. И при этом он никогда не нарушал уединения Мекленберг-сквер. Два или три раза любезность заставляла её пригласить его войти, но он всегда приводил какие-то оправдания, и она поняла, что он был настроен оставить это место по меньшей мере свободным от любых неудобных ассоциаций. Было ясно, что у него не было глупых намерений повысить свою ценность, временно отведя войска: скорее с его стороны была попытка покрыть какой-то ущерб. Он возобновлял предложение брака в среднем раз в три месяца, но так, что не приходилось извиняться за какую-либо неловкость с обеих сторон. Однажды первого апреля из Парижа прибыл вопрос в виде единственного латинского предложения, начинающееся с подавленного «Num…?»,[29] как бы предвосхищающего ответ «Нет». Харриет, порывшись в грамматике в поисках «вежливых отказов», ответила ещё более кратко: «Benigne».[30] Вспоминая своё посещение Оксфорда, Харриет обнаружила, что оно дало тревожный эффект. Она начала считать Уимзи само собой разумеющимся, как на фабрике боеприпасов можно было бы считать само собой разумеющимся динамит. Но открытие, что звук его имени всё ещё способен вызывать в ней такие взрывы, что она может так неистово негодовать на похвалу или порицание его со стороны других людей в одно и то же время, разбудило предчувствие, что динамит, возможно, всё ещё был динамитом, каким бы безопасным он не выглядел из-за долгой привычки.

На каминной доске её гостиной лежала записка, написанная мелким и довольно трудночитаемым почерком Питера. В ней сообщалось, что он вызван старшим инспектором Паркером, который испытывал трудности в деле об убийстве на севере Англии. Поэтому он должен с сожалением отменить их встречу на этой неделе. Не могла бы она воспользоваться билетами, которыми он уже никак не может распорядиться иначе?

Харриет сжала губы, читая последнее осторожное предложение. С того ужасного случая в первый год их знакомства, когда он рискнул послать ей рождественский подарок и она, в порыве оскорблённой гордости вернула его ему с язвительным упреком, он был очень осторожен и никогда не предлагал ничего, что могло быть истолковано как нечто, представляющее ценность. Если бы сейчас он исчез из её жизни, у неё не осталось бы никакой вещицы, напоминающей о нём. Теперь она взяла билеты и заколебалась. Она могла отдать их кому-нибудь или пойти сама с подругой. В целом, подумала она, ей не очень-то хотелось сидеть на спектакле со своего рода призраком Банко, оспаривающим владение соседним креслом с кем-то другим. Она положила билеты в конверт и послала их супружеской паре, которая брала её в Аскот, а затем порвала записку и бросила её в мусорную корзину. Избавившись таким образом от Банко, она вздохнула свободнее и обратилась к другим неприятностям, которые ожидали её в течение дня.

Это был просмотр трёх книг для нового издания. Перечитывание собственных работ обычно довольно утомительно, и, когда она покончила с этим, она почувствовала себя полностью вымотанной и недовольной собой. Казалось, действующие лица были в порядке, — как интеллектуальные упражнения, они были даже блестящими. Но чего-то в них недоставало: теперь казалось, что они были написаны с мысленной оговоркой, намерением не позволять проявиться её собственному мнению и личности. Она с отвращением просмотрела умное и поверхностное обсуждение двумя персонажами семейной жизни. Она, возможно, смогла бы написать намного лучше, если бы не боялась выдать себя. Ей мешало осознание того, что она сама находится в гуще событий, слишком близких к описываемым, и боится  действительности. Если бы она смогла остаться в стороне от себя, она бы обрела уверенность и лучше контролировала ситуацию. Это было бы большим даром, благодаря  которому — при всех сопутствующих ограничениях — учёный может считать себя благословленным: единственный глаз, направленный на объект, не затенённый и не отвлекаемый второстепенными пылинками и бликами. «Действительно ли второстепенными?» — бормотала про себя Харриет, когда заворачивала корректуры в оберточную бумагу.