«Вы бы удивились, расскажи я вам все, что про нее знаю. Да уж. Многие думали, что все про нее знают, но — ошибались. Один я сразу все понял! Ну, что это была старшая сестра. А ведь какой скромницей прикидывалась! Только собака мясника ее с головой выдала. Шла за ней до самого дома. Да уж. Правда, дом-то, прямо скажем, был не ее. В общем, история… Старая миссис Аткинс тоже хороша! Никто ведь не знал, что она держит дома револьвер — кроме меня, разумеется. Я-то его видел, еще когда шифоньер ей чинил. Это, если не знаете, комод такой высокий. Шифоньер-то шифоньер, а петли сломались, да и замок тоже. Там вот револьвер и лежал. Представляете, в одном пакете с туфельками. Крохотные такие туфли третьего размера[39], как сейчас помню. Или второго. А ей уж годков семьдесят пять, не меньше. И давай мне объяснять, что это, мол, свадебные туфли ее прабабки. Ну-ну. Я-то помню, кто-то говорил, что видел, как она их сама в сувенирной лавке покупала. Ну и рядом с ними револьвер. Да уж. Потом оказалось, его сын привез из Восточной Африки. Он там стрелял слонов или еще кого, а когда домой приехал, не нашел ничего умнее, как и старуху научить стрелять. Вот она и сидела целыми днями у окна гостиной: ждала, когда кто-нибудь появится, а тогда уж давай палить почем зря. Врать не буду, мимо стреляла — только чтоб попугать. Говорила, нечего, мол, здесь ходить и птиц распугивать. Очень она, понимаете, птиц любила. Да уж. А миссис Лезерби знаете? Как ее однажды чуть не арестовали? Да-да. Таскала вещи из магазина. И ловко таскала, говорят. А у самой денег куры не клюют…».

Таппенс, залучившая мистера Бодликотта к себе в дом под предлогом замены треснувшего стекла в ванной, начала уже сомневаться, что сумеет направить стихию его воспоминаний в нужное ей русло. А между тем старик вполне мог бы дать им ключик к тайне Мэри Джордан или хотя бы просто рассказать что-нибудь интересное об их новом жилище.

Айзек Бодликотт сразу согласился помочь новоселам. Знакомство с новыми людьми было для него ни с чем не сравнимым удовольствием. Появление людей, которые еще не слышали его блистательных воспоминаний, было значительным событием в его жизни. Те, кто уже слышал, нечасто просили старика повторить их еще раз. С новыми же слушателями можно было не церемониться. Это была не только возможность продемонстрировать свои разнообразные таланты, но и всласть поворчать.

— Хорошо еще, никто не порезался. А ведь могли бы…

— Могли, — кивнула Таппенс.

— И на полу вот осколки…

— Да, — сказала Таппенс, — не успела еще подмести.

— Со стеклом так нельзя, мисс. Только не со стеклом. Малюсенький осколок может причинить уйму вреда. Так ведь и умереть можно, если вену-то порезать. Помню, мисс Лавиния Шотакоум…

Но судьба мисс Лавинии Шотакоум меньше всего интересовала сейчас Таппенс. Тем более, что об этой восьмидесяти — если не девяноста — летней старушке, напрочь оглохшей и почти слепой, она не раз уже слышала от соседей.

— Наверное, — сказала Таппенс, решительно прерывая историю про Лавинию Шотакоум, — вы многое знаете о здешних жителях, раз у вас такая прекрасная память.

— Ну, я уже, конечно не тот, что раньше… Мне ведь уже за восемьдесят пять… практически девяносто… но на память пока не жалуюсь. И потом, бывают, знаете вещи, которые не забываются. Да уж. Сколько бы лет ни прошло, а что-то напомнит, и все сразу всплывет. Я вам такое могу рассказать, не поверите!

— Просто удивительно! — воскликнула Таппенс. — Вы, наверное, много необычных людей в своей жизни встречали?

— Да уж кого только не встречал, — согласился мистер Бодликотт. — С виду вроде приличный человек, а наделе…

— Шпион? — с надеждой спросила Таппенс.

Айзек уже вставил новое стекло. Он наклонился и поднял с пола осколок.

— Вот, видите, — проговорил он. — А теперь представьте, что было бы, воткнись такой вам в ногу.

Больше в ванной делать было нечего. Таппенс, однако, не собиралась так легко сдаваться и попросила старика заглянуть в маленькую оранжерею, пристроенную к дому возле окна столовой, и высказать свое мнение: есть ли смысл ее ремонтировать, или стоит просто снести, и дело с концом? Айзек с удовольствием переключился на новую тему. Они спустились вниз, обогнули дом и подошли к оранжерее.

— Вы об этом, что ли?

Таппенс кивнула.

— А, кей-кей, — произнес Айзек.

Таппенс удивленно на него взглянула, гадая, что бы это могло значить.

— Как вы сказали?

— Я сказал «Кей-кей». Так ее называли во времена старой миссис Лотти Джоунз.

— Понятно, — протянула Таппенс. — А почему?

— Не знаю. Знаю только, что она слишком маленькая и холодная. В ней даже подогрева нет. Не то, что настоящие зимние сады в больших домах. Там даже папоротники можно выращивать.

— О да! — папоротники Таппенс любила.

— В общем, оранжерея — она оранжерея и есть. А уж почему старая Лотти Джоунз называла ее «Кей-кей», это надо у нее спрашивать.

— А здесь тоже росли папоротники?

— Нет, здесь вообще ничего не росло. Тут старые детские игрушки хранили. Да они, думаю, и сейчас здесь, если, конечно, никто не выбросил. Да уж. А стены непонятно на чем держатся… И крышу еще сверху приделали. Какие уж в такой темноте цветы? Вот хлам всякий хранить — это да, это в самый раз.

— А как бы попасть внутрь? — спросила Таппенс, пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь толстый слой пыли на стеклах. — Там внутри, наверное, уйма необычных вещей!

— Должен быть ключ, — сказал Айзек. — Так, верно, и висит на своем месте.

— А где его место?

— А вон там, в сарае.

Они направились к сараю, который, впрочем, давно уже утратил право даже и на такое название. Распахнув ногой дверь, Айзек отодвинул в сторону спиленные сучья, отшвырнул несколько гнилых яблок и, подобравшись к стене, сдернул старый половичок, за которым обнаружилось несколько ржавых ключей, висящих на не менее ржавом гвозде.

— Еще Линдопа ключи, — заметил Айзек. — Это ихний предпоследний садовник. Правда, толку от него было… Вот корзины он хорошие делал, это да… Так что, если хотите заглянуть в «Кей-кей»…

— Очень, — сказала Таппенс. — А как это, кстати, пишется?

— Что?

— Ну, «Кей-кей». Просто две «К»?

— Да нет, это вообще, кажется, не по-нашему. Вроде бы к-е-й и потом еще раз к-е-й. Или даже «кай-кай». Может статься, и по-японски.

— А что, — удивилась Таппенс, — здесь и японцы жили?

— Нет. Вот чего не было, того не было.

Несколько капель из масленки в руках Айзека — и ржавый ключ без особого труда повернулся в скважине. Айзек распахнул дверь.

— Вот, пожалуйста, — сказал он равнодушно. — Одно старье.

— Какая чудесная лошадка! — заметила Таппенс.

— Так это ж Матильда.

— Матильда? — с недоумением переспросила Таппенс.

— Ну да. Имя такое женское. Говорят, жену Вильгельма Завоевателя[40] так звали, но, по-моему, врут. Эту штуку из Америки привезли. Кому-то из детей.

— Чьих детей?

— Да Бэссингтонов, чьих же еще. Они здесь еще до меня жили. Совсем, наверное, заржавела.

Матильда, лошадка серой масти величиной с небольшого пони, выглядела и впрямь грустно: от гривы осталось лишь несколько волосков, от хвоста — только воспоминания, а одно ухо и вовсе исчезло.

— Она совсем на похожа на обычную лошадь-качалку, — заметила Таппенс.

— Еще бы! — просиял Айзек. — Те качаются только вверх-вниз и взад-вперед, а эта еще и скачет. Сначала передние ноги делают вот так — у-уп, — а потом и задние. Да я сейчас покажу.

— Осторожнее! — заволновалась Таппенс. — Как бы вам не пораниться.

— Э-э, мы с Матильдой старые знакомые. Последний раз правда, я ездил на ней лет пятьдесят — шестьдесят назад, но сноровки, думаю, не утратил. Выдержит, куда она денется.

Он лихо вскочил в седло, и лошадка рванулась вперед.

— Ну, как?

— Замечательно, — улыбнулась Таппенс.

— А уж дети в каком были восторге! Мисс Дженни, та каждый день на ней каталась.

— А кто такая мисс Дженни?

— А это Листеров дочка. Старшая. Очень, помню, Верного Дружка любила.

Таппенс вопросительно взглянула на него, гадая, что из содержимого Кей-кей может носить подобное имя.

— Вон та маленькая лошадка с повозкой в углу. Это ее дети так прозвали. Мисс Памела частенько на ней с горки каталась. Очень уж она упрямая была, мисс Памела. Видите, педали? Так уже тогда не работали. Только мисс Памелу это не смущало. Она затаскивала Дружка на вершину холма, садилась, отталкивалась и… обычно они приземлялись в араукарии[41].

— Приятного мало, — сказала Таппенс. — Я про араукарию.

— Ну, иногда она успевала затормозить и раньше. Очень, очень серьезная была мисс Памела. Часами могла так кататься. Сам видел. Я ведь, знаете, частенько тогда тут бывал. С розами возился, с травой пампасной… Только она не любила, когда к ней с разговорами лезли. Ей вполне достаточно было кататься в одиночестве с горки и сочинять всякую всячину.

— А что она сочиняла? — Таппенс почувствовала, что мисс Памела заинтересовала ее куда больше, чем Дженни.

— А что прячется ото всех. Что, мол, она королева не то Ирландии, не то Шотландии, и зовут ее Мэри…

— Мария Стюарт, королева Шотландская?[42]— подсказала Таппенс.

— Во-во. И вот она, значит, от всех сбежала и живет теперь в замке Лох.[43]

— Понимаю. Значит, Памела воображала, что она — Мария, королева Шотландская, спасающаяся от врагов?

— Точно. Все помню, хотела пасть к ногам Елизаветы Английской[44]. Сильно сомневаюсь, что той бы это понравилось.

— Ясно, — разочарованно протянула Таппенс. — Все это очень, конечно, интересно… А вот Мэри… Мэри Джордан… Вы ее, случайно, не знали?