Агата Кристи - Врата судьбы. Занавес. Забытое убийство. Рассказы

— Многие, наверное, в нем жили, — заметила Таппенс.

— О да. Сейчас, похоже, кочевой стиль вошел в моду. До вас там жили Катбертсоны и Редленды, до них — Сеймуры, а после — Джоунзы.

— Мы все удивляемся, почему его назвали «Лаврами», — сказала Таппенс.

— Ну, знаете, раньше любили давать такие названия. И потом, очень может быть, что во времена Паркинсонов там действительно росли лавры. Тогда это было в моде. Любую дорожку обязательно обсаживали кустами лавра, и хорошо, если не пятнистыми — терпеть их не могу!

— Я тоже, — поспешно согласилась Таппенс. — Значит, в «Лаврах» жили еще и Паркинсоны?

— Да. Если не ошибаюсь, они там прожили дольше всех.

— А здесь их как будто уже никто и не помнит.

— Видите ли, дорогуша, уж очень все это было давно. Да и история весьма неприглядная. Неудивительно, что они его продали.

— Дом приобрел дурную репутацию? — ухватилась за ниточку Таппенс. — Неужели привидения?

— О нет, привидения здесь не при чем. Дело, как всегда, в людях. Это еще во время первой мировой случилось. Сначала никто даже верить не хотел. Моя подруга утверждает, что причиной всему была военная тайна — что-то связанное с подводной лодкой. У Паркинсонов тогда жила девушка… И, по слухам, она оказалась как-то в этом замешана.

— Случаем, не Мэри Джордан? — собралась с духом Таппенс.

— Именно, дорогуша! В точности так ее и звали — хотя потом толковали, будто это не настоящее ее имя. Был тут один парнишка, Александр… На редкость смышленый паренек… Так он с самого начала ее заподозрил.

Таппенс выбирала поздравительные открытки. День выдался дождливый, и на почте практически никого не было. Люди бросали письма в ящик на улице или, поспешно купив марки, торопились домой. По магазинам тоже мало кто ходил, и Таппенс решила, что день выбран правильно.

Почтой заведовала пожилая седая женщина. Гвендаже, которую Таппенс без труда узнала по описанию Беатрис, хозяйничала за тем прилавком, где продавалась всякая мелочь. Общительная и любопытная, она превосходно смотрелась на пестром фоне рождественских открыток, валентинок[32], комиксов, бумаги для заметок, письменных принадлежностей и разнообразных фарфоровых безделушек для дома. Говорить она начала раньше даже, чем Таппенс успела подойти к прилавку.

— Я так рада, что этот дом снова ожил. «Сторожка принца», я имею в виду.

— Я думала, он называется «Лавры», — удивилась Таппенс.

— Не помню, чтобы его так называли. Хотя очень может быть. Вы же знаете, как люди любят все переименовывать!

— Да уж, — немного смутилась Таппенс. — Честно говоря, мы и сами успели придумать для него парочку имен. Кстати, Беатрис говорила мне, что вы знали некую Мэри Джордан, которая когда-то там жила.

— Да нет, что вы. Как же я могла ее знать? Просто слышала… Это ведь еще во время войны было, и не последней даже, а той, с цеппелинами[33]…

— А я их даже видела, — поддержала разговор Таппенс. — В пятнадцатом или шестнадцатом году они так и сновали над Лондоном! Помню, пошли с моей двоюродной бабушкой в универмаг, и тут как раз объявили тревогу.

— Они все больше по ночам летали, да? Наверное, страшно было?

— Да не особенно, — сказала Таппенс. — Хотя, конечно, неприятно. Вот бомбардировщики — это да! Все время кажется, что они хотят попасть именно в тебя!

— А вам приходилось ночевать в метро? У меня подруга живет в Лондоне, так она все ночи в метро проводила. У всех была своя станция. У нее, кажется, Уоррен-стрит.

— Меня в эту войну в Лондоне не было, — покачала головой Таппенс. — И слава Богу! Не хотелось бы мне ночевать в метро.

— А эта моя подруга, Дженни, просто обожала. Она говорит, там здорово. Представляете, у каждого была своя собственная ступенька. И вот, она говорит, каждый сидит на своей ступеньке, спит, болтает с другими или закусывает сэндвичами, которые захватил с собой. В общем, весело. И ни минуты покоя — всю ночь что-нибудь происходит. А поезда тогда ходили до самого утра. Дженни говорила мне, что когда война кончилась и пришлось вернуться домой, ей там показалось невыносимо скучно.

— Во всяком случае, — сказала Таппенс, — в четырнадцатом году таких бомбардировок еще не было. Тогда были только цеппелины.

Но Гвенда, как выяснилось, уже утратила к ним всякий интерес.

— Так как же с Мэри Джордан? — напомнила Таппенс. — Вы ведь что-то о ней знаете?

— Не то чтобы знаю — просто слышала кое-что, и то очень уже давно. Мне бабушка рассказывала. Знаю, что у этой Мэри были чудесные золотые волосы. Она ведь была немка — фроляйн, что называется. За детьми присматривала. Сперва работала в семье какого-то морского офицера, вроде бы в Шотландии, а потом приехала сюда и устроилась к Паркинсонам. А в свой единственный выходной ездила в Лондон. Туда все и отвозила.

— Что отвозила? — не поняла Таппенс.

— Откуда ж мне знать? — искренне удивилась Гвенда. — Что крала, то и отвозила.

— Так ее поймали на краже?

— В общем-то, не совсем. Только ее начали подозревать, как она вдруг заболела и умерла.

— Она умерла здесь? А от чего? И в какой больнице?

— Ну, тогда здесь и больницы-то не было. Не то что нынче. Отравилась она. Поговаривали, будто кухарка виновата. Перепутала наперстянку со шпинатом или латуком[34]. Хотя нет, кажется, это была не наперстянка. Может, красный паслен?[35] Хотя про паслен-то ведь каждый знает, да и ядовиты у него только ягоды. Так что, наверное, все-таки наперстянка. Я даже в справочнике смотрела. Как же ее там? Дикогсо… дигит… в общем, что-то такое с пальцами[36]. И действительно ядовитая. А доктор, конечно, приходил и все что мог сделал, да уж больно поздно его вызвали.

— А в доме было много людей, когда это случилось?

— Да уж наверное. Бабушка говорила, у них вечно кто-нибудь гостил. С детьми приезжали, с друзьями… причем большими компаниями. Сама-то я, конечно, не помню. Так мне бабушка рассказывала. Иной раз и мистер Бодликотт чего вспомнит. Это садовник, он тут время от времени работает. Совсем уже старый. Дело, думаю, было так. Кто-то из домашних вызвался помочь кухарке, пошел в огород и нарвал там зелени, хотя и не шибко в ней разбирался. На дознании потом говорили, что действительно легко было ошибиться, потому что шпинат и щавель росли совсем рядом с той самой… ну как ее?.. диги… в общем, наперстянкой. Вот ее и нарвал. Печальная, в общем, история. Бабушка говорила, эта фроляйн была настоящей красавицей — и волосы, и вообще.

— И она каждую неделю ездила на выходной в Лондон?

— Да. Якобы к друзьям. Бабушка говорила, многие ее тогда шпионкой считали.

— А на самом деле?

— Кто ж его знает. Хотя военным она нравилась — и флотским, и офицерам из Шелтонского военного лагеря. У нее там много было знакомых.

— Значит, могла быть и шпионкой?

— Могла. Бабушка говорила, некоторые так даже в этом и не сомневались. Только это ведь даже и не в прошлую войну было!

— Беда с этими войнами, — согласилась Таппенс, — никак все не упомнишь… У меня есть знакомый старичок, так его друг участвовал аж в битве при Ватерлоо.

— Вот и я о чем. Все это было задолго до четырнадцатого года. Тогда все держали иностранных нянек и называли их фроляйнами и мамзелями, не знаю уж почему. Бабушка говорила, та немка хорошо умела обращаться с детьми. Любили они ее.

— А здесь она жила только в «Лаврах»?

— Да, только в то время дом как-то по-другому назывался. В нем тогда Паркинсоны жили. И вот я еще что вспомнила. Она родом была из того же города, что и паштет, который в «Фортнум и Мейсоне»[37] продается. Дорогой такой, знаете, паштет из гусиной печенки. Но немкой она только наполовину была, а наполовину — француженкой.

— Может, Страсбург?[38] — предположила Таппенс.

— Вот-вот. Она и рисовать умела. У нас даже бабушкин портрет есть ее работы, только бабушке не понравилось: больно уж она там старая получилась. И еще она нарисовала одного из паркинсоновских мальчишек. Миссис Гриффин этот портрет видела. Кажется, именно он потом что-то про нее и разнюхал. Если не ошибаюсь, он еще приходился крестником одной из подруг миссис Гриффин.

— Не Александр Паркинсон?

— Он самый. Его еще возле церкви похоронили.

На следующее утро Таппенс отправилась к человеку, которого вся деревня звала стариной Айзеком, или, в редких официальных случаях, мистером Бодликоттом. Айзек Бодликотт был одной из местных достопримечательностей. Во-первых, ему уже было далеко за девяносто (впрочем, исключительно с его слов, что особого доверия не вызывало), и, во-вторых, он слыл в округе мастером на все руки. Если не удавалось дозвониться до слесаря или сантехника, обращались к старине Айзеку. Садовник по профессии, мистер Бодликотт мог легко починить канализацию, шутя разобраться с сантехникой и не задумываясь исправить почти любой электрический прибор, хотя специально ничему этому не обучался. Брал он ощутимо меньше, чем настоящие слесарь и сантехник, а работал ничуть не хуже. Он столярничал, плотничал, чинил замки, вешал картины и даже разбирался в пружинах старых кресел. Главным недостатком мистера Бодликотта была сопровождающая весь его трудовой процесс безудержная болтовня, остановить которую могла только иногда выпадающая у него вставная челюсть. В основном это были бесконечные воспоминания о людях, некогда живших в округе. Впрочем, о степени достоверности этих рассказов судить было трудно, поскольку мистер Бодликотт никогда не упускал случая заодно всучить слушателю и какую-нибудь старую байку, вряд ли претендующую на достоверность. Сей плод народной фантазии, претендующий именоваться плодом личных воспоминаний, преподносился примерно так: