Я тщательно изучил его биографию. Единственный сын властной, привыкшей повелевать женщины, он, по-видимому, никогда неумел самоутверждаться и производить благоприятное впечатление на окружающих. У него был физический недостаток — слегка прихрамывал и в школьные годы не мог играть наравне со сверстниками и участвовать в различных соревнованиях.

Очень многозначителен, по-моему, и тот факт, что в школе он едва не упал в обморок при виде погибшего кролика. Вы сами мне об этом рассказывали. Смерть производит на него глубокое впечатление. Его мутит от вида крови, он не приемлет насилия, а в результате в школе его считали маменькиным сынком и слабаком… Подсознательно, я бы сказал, он жаждал реабилитации и укрепления своего имиджа в глазах других учеников, но для этого, он понимает, надо измениться… стать смелее и безжалостнее.

С другой стороны, я думаю, что уже в ранней молодости у него проявилась способность в манипуляциях над людьми. Он умел слушать, казалось бы, вникать в проблемы окружающих, выражал сочувствие. Людям он нравился, тем не менее относились они к нему несколько небрежно, без должного, как ему казалось, почтения. Его это уязвляло. И тогда он решил воспользоваться своими талантами: применяя точно рассчитанные слова и нехитрые приемы, воздействовать на людей, управлять ими. Только при этом, конечно же, надо понимать, что они хотят, проникать в их мысли, тайные стремления и желания.

Вы даже представить себе не можете, Гастингс, какой питательной средой служат подобные знания для властолюбца? Да, он, Стивен Нортон, который всем симпатичен, но с которым тем не менее все обращаются несколько небрежно, может заставить людей делать то, чего им не хочется, или (обратите на это внимание) они считают, что им не хочется.

Ясно представляю, как он совершенствует свое ужасное мастерство. И мало-помалу у него развивается отвратительная, зловещая страсть к насилию „чужими руками“. Насилию, к которому из-за физической слабости он сам не способен, — комплексы, привитые ему за время учебы в школе…

Со временем его тайное пристрастие управлять людьми все усиливается и превращается в манию, в неутолимую потребность. Оно становится для него наркотиком, Гастингс, наркотиком, к которому тянет так же непреодолимо, как опиуму или кокаину.

Нортон, этот с виду добрый, мягкий человек, в тайне был садистом. Его пьянило созерцание боли, психологических мук других людей.

Впрочем, в последнее время страсть доставлять нравственную боль и страдания превратилась в нашем мире в настоящую эпидемию. L'appetit vient еn mangeant[190].

Итак, садистские наклонности и жажда власти. В руках Нортона оказались ключи от судеб людей, их жизни и смерти…

Как любой наркоман, раб своего пристрастия, он должен был любыми способами пополнять коллекцию своих „деяний“. Поэтому он искал и находил все новые жертвы. Не сомневаюсь, что число деяний, к которым он приложил руку, было больше тех пяти, которые мне удалось обнаружить, и во всех них он выступал в одной и той же роли.

Он знал Этерингтона. С Риггсом он познакомился в кабачке, куда зашел, чтобы выпить стаканчик виски, когда проводил лето в деревне. Во время морского круиза он „подружился“ с Фредой Клей и всячески старался убедить ее, что если бы старая тетушка Фреды умерла, это было бы благо и для тетушки, которая избавилась бы от страданий, и для нее самой, так как обеспечило бы ей безбедную и полную удовольствий жизнь. Нортон искусно играл на струнах всевозможных человеческих слабостей. Он был другом семейства Литчфилдов, и, беседуя с ним, Маргарет Литчфилд начинала чувствовать себя героиней, способной избавить сестер от пожизненного рабства в доме отца. Но я не сомневаюсь, Гастингс, что никто из этих людей не сделал бы того, что он сделал, если бы не манипуляции Нортона.

Теперь о событиях в „Стайлзе“. К этому времени я уже напал на след Нортона, и когда он познакомился с Франклинами, я сразу же почуял опасность. Вы должны понимать, Гастингс, что даже Нортону для его манипуляций необходимы какие-то предпосылки, основа, взрыхленная почва, так сказать. Можно получить урожай, если семя уже посажено и проросло. Размышляя, например, об Отелло, я предполагал, что в его сознание изначально была заложена убежденность (и возможно справедливая), что любовь к нему Дездемоны — всего лишь элементарное увлечение героической личностью, прославленным воином со стороны молодой девушки, а не чувственная любовь женщины к мужчине. Отелло, наверное, считал, что вовсе не он, но Кассио должен быть по праву избранником Дездемоны и что со временем она это поймет.

Чета Франклинов показалась Нортону очень подходящей для „окучивания“. Здесь был целый арсенал возможностей. Сейчас вы уже, несомненно, поняли, Гастингс (да и любой человек, не лишенный сообразительности, заметил бы это), что Франклин влюблен в Джудит, а Джудит в него. Резкость в обращении с ней, нелюбезность, привычное отведение от нее взгляда — это те признаки, которые должны были бы подсказать вам, что он от Джудит без ума. Однако Франклин — человек с очень сильным характером, а кроме того безукоризненно честный. В разговоре открытый, жесткий и без малейшей сентиментальности; человек очень строгих правил. Его кодекс чести требует исключительной порядочности в супружеских отношениях и верности своей жене.

Джудит — неужели вы не видели, Гастингс, — была глубоко и несчастливо влюблена в него. Она думала, что вы догадались об этом, когда встретили ее в розарии… Помните, как она вспылила. Такие женщины, как Джудит, не терпят, когда их жалеют или сочувствуют. Для них это слишком болезненно.

Потом, когда она поняла, что вы считаете объектом ее внимания Аллертона, она не стала вас в этом разубеждать, тем самым избавив себя от ваших неуклюжих, бередящих душу соболезнований. Ее флирт с Аллертоном был всего лишь актом отчаяния, она прекрасно знала ему цену. Он ее забавлял, развлекал, но у нее никогда не было даже искры чувства к нему.

Нортон, конечно же, знал, куда ветер дует. Он видел, как легко можно манипулировать Джудит, Франклином и его женой. Думаю, поначалу он стал обрабатывать Франклина, но здесь его ждал полный провал. Франклин — из тех, кто совершенно неуязвим для манипуляций со стороны людей типа Нортона. Франклин мыслит четко и ясно. Он видит мир в черно-белых тонах. Он всегда отдает себе отчет в своих чувствах и совершенно равнодушен к чужому мнению, а следовательно непроницаем и для постороннего влияния. Самая большая его страсть — наука. Он настолько ею поглощен, что гораздо менее подвержен давлению со стороны, нежели остальные.

С Джудит Нортону повезло куда как больше. Он очень тонко обыгрывал с ней тему „никчемных“ людей. Идеал Джудит — жизнь, прожитая с пользой для окружающих. К тому же она влюблена в доктора и ото всех это скрывает. Нортон понимает, что на этом можно сыграть. Он ведет себя очень тонко: возражает Джудит, благодушно посмеивается над самой мыслью, что она когда-либо осмелится на решительный поступок с определенной целью. Мол, „об этом говорят все молодые люди, но никогда не исполняют задуманного“. Вот такой старый как мир, дешевый прием — вышучивание, легкая издевка, и как же часто он срабатывает, Гастингс! Эта нынешняя молодежь всегда готова рискнуть, хотя не понимает, чем все это может для них закончиться…

Итак, если никчемную Барбару устранить с дороги, то для Франклина и Джудит откроется прекрасное будущее. Об этом, конечно, не только вслух не говорилось, но напротив, даже подчеркивалось, что личный интерес тут абсолютно не играет никакой роли. Ведь если бы Джудит вдруг поняла, что ею движет личное чувство, она бы весьма бурно отреагировала на все подначки Нортона.

Но Нортону мало одной Джудит, он уже вошел во вкус. Он искал другие возможности доставить себе „удовольствие“. И нашел подходящий объект — супругов Латтреллов.

Вспомните, Гастингс. Вспомните первый вечер, когда вы играли в бридж. Помните едкие замечания Нортона? Он возмущался так громко, что вы испугались, как бы его реплики не достигли ушей Латтрелла. А Нортон, конечно же, хотел, чтобы тот его услышал. Он никогда не упускал случая влить свой „яд“ в сознание жертвы.

И наконец его усилия увенчались успехом. Это случилось у вас под носом, Гастингс, а вы даже не поняли, что же в самом деле произошло. Фундамент был уже заложен: Латтрелл все больше тяготился семейным игом, стыдился, думая о том, как он выглядит в глазах друзей, и чувствовал все возрастающую неприязнь к жене.

Вспомните, как разворачивались события. Нортон сказал, что ему хочется промочить горло. Разве он не знал, что миссис Латтрелл находится в доме и в любой момент может появиться на сцене? Полковник как радушный хозяин сразу же предложил выпить. И вот он уходит за бутылкой, а вы все сидите и ждете его — под окном. Появляется жена, происходит скандал, и полковник понимает, что вы все явились свидетелями его унижения… И все же неловкость можно еще сгладить — придумать какое-нибудь подходящее объяснение.

Бойд Каррингтон наверняка бы сгладил ситуацию — у него на подобные случаи большой житейский опыт и такт (хотя при этом он один из самых напыщенных и скучнейших людей, которые мне когда-либо встречались. Кстати, вы, Гастингс, именно такими людьми склонны восхищаться)…

Наверное, вы и сами бы могли справиться с создавшейся ситуацией, однако тут все портит Нортон, вмешивается в разговор — нескладно, глупо, якобы сочувствуя, его бестактность бросается в глаза и значительно усложняет положение. Он что-то бормочет насчет бриджа и этим заставляет полковника припомнить унижения, которые тому приходится выносить во время игры. Потом ни к селу, ни к городу начинает болтать о разных происшествиях с огнестрельным оружием. Тему, как и рассчитывал Нортон, тут же подхватывает попавшийся на крючок Каррингтон и начинает повествовать об ирландском солдате, который подстрелил своего брата. Кстати, эту байку, Гастингс, сам Нортон и рассказал Бойду Каррингтону, прекрасно зная, что старый болван перескажет ее уже как свою, когда настанет подходящий момент. (Так что, основная подначка исходила даже и не от Нортона.) Mon Dieu, non![191]