— О да, он прекрасно понимает, что его ждет. И знает, что это случится, я бы сказал, довольно скоро. Мне не хотелось вам об этом говорить, но он сам меня уполномочил.

— Значит, ему все известно.

— Да, он знает, как обстоят дела. Его сердце может отказать в любой момент. Однако сказать, когда именно это произойдет, нельзя.

Помолчав, Франклин добавил:

— Из его слов я понял, что он беспокоится — вдруг не успеет закончить некое предпринятое им дело. Вы знаете, в чем оно состоит?

— Знаю.

Франклин с любопытством на меня посмотрел.

— Он хочет быть уверенным, что оно будет завершено.

— И я его понимаю.

Интересно бы узнать, имеет ли Джон Франклин хоть малейшее представление, в чем заключается наше с Пуаро дело.

— Надеюсь, он справится, — тихо ответил Франклин. — Я понял, что для него это весьма важно. — И, помолчав, добавил: — У него очень последовательный, цепкий и упорядоченный ум.

— Но неужели ничего нельзя сделать, неужели медицина бессильна? — спросил я удрученно.

— Увы, — Франклин покачал головой. — Но если он почувствует, что приближается приступ, у него всегда под рукой амилнитрат[184] в ампулах.

Неожиданно доктор Франклин сделал весьма любопытное замечание:

— Он, кажется, питает очень большое уважение к человеческой жизни?

— Полагаю, что так.

Я не раз слышал, как Пуаро решительно повторяет: «Ненавижу убийства». Мне, правда, всегда в этих словах чудилась какая-то недоговоренность, которая щекотала мое воображение.

— Вот в этом и заключается разница между нами, — продолжал Франклин, — у меня такого уважения нет.

Я удивленно поглядел на него, а он, слегка улыбнувшись, кивнул.

— Это совершеннейшая правда. Раз смерть придет неизбежно, так какая разница, раньше или позже? Не все ли равно?

— Что же вас заставило стать врачом при таком-то отношении к жизни и смерти? — спросил я, сдерживая возмущение.

— Дорогой друг, функции врача заключаются не только в том, чтобы отдалить неизбежный конец, а в гораздо большей степени, чтобы улучшить качество жизни. Если умирает здоровый человек, то это в общем не так уж и важно. Если умирает слабоумный — тем более… Но если, сделав научное открытие, вы сумеете воздействовать на тироид[185], восстановив его функцию, и слабоумный станет нормальным человеком, то, с моей точки зрения, ради этого стоит потрудиться…

Понимая, что, заболев гриппом, я обращусь отнюдь не к доктору Франклину, я взглянул на него уже с некоторым интересом, невольно отдавая должное силе духа, исходившим от этого человека, и его абсолютной честности. Я заметил перемену в нем после смерти жены. Он выказывал мало внешних признаков горя, сопутствующих подобной утрате. Напротив, казался общительнее, не таким рассеянным, более энергичным и готовым к новым начинаниям.

Внезапно он спросил, нарушив ход моих размышлений.

— Вы с Джудит ведь не очень схожи характерами?

— Да, скорее, мы совсем разные.

— Тогда, наверное, она похожа на свою мать?

Подумав, я медленно покачал головой.

— Не очень. Моя супруга была веселой, смешливой женщиной. Она ничего не принимала слишком всерьез, хотела приучить и меня к тому же, но, боюсь, не слишком в этом преуспела.

Он опять улыбнулся.

— Да уж, совсем не преуспела. Вы как отец довольно сложный человек, не так ли? Это Джудит говорит. И она редко смеется. Она очень серьезная. Возможно, из-за того, что слишком много работает, а это уже моя вина.

И он задумался, а я вежливо заметил:

— Ваша работа, наверное, представляет большой интерес.

— А?

— Я сказал, ваша работа представляет большой интерес.

— Ну, разве, человек пять заинтересуются. Для остальных же она чертовски скучна — и они, очевидно, правы. Но, как бы то ни было, — он вскинул голову, распрямил плечи и сразу стал тем, кем был в действительности: сильным, мужественным человеком, — теперь у меня появился шанс и, о Господи, я готов кричать об этом во весь голос. Из министерства мне сегодня сообщили, что их предложение все еще в силе, и я его принял. Через десять дней уезжаю.

— В Африку?

— Да. И это замечательно.

— Так скоро! — меня его сообщение несколько удивило.

Доктор Франклин пристально поглядел на меня.

— Что вы этим хотите сказать? Что значит «скоро»? А! — Его нахмуренный лоб разгладился: — Вы хотите сказать, так скоро после смерти Барбары? Но почему бы и нет? Зачем притворяться: ее смерть облегчила решение многих проблем.

Наверное, выражение моего лица его позабавило:

— Боюсь, у меня нет времени соблюдать условности. Когда-то я влюбился в Барбару — она была очень хорошенькая девушка, — женился на ней и примерно через год разлюбил. Думаю, она разлюбила меня еще раньше. Я, разумеется, разочаровал ее. Она полагала, что сможет вить из меня веревки. Ей это не удалось. Я эгоистичный, упрямый грубиян и поступаю в соответствии со своими принципами и желаниями.

— Но вы же из-за нее отказались от работы в Африке? — напомнил я Франклину.

— Да, но исключительно по финансовым соображениям. Женившись, я взял на себя обязательство обеспечивать Барбаре привычный для нее образ жизни. Если бы я уехал, она оказалась бы в очень стесненных обстоятельствах. Но теперь, — и он улыбнулся совершенно искренней мальчишеской улыбкой, — все для меня обернулось необыкновенно удачно.

Я был поражен. Полагаю, многие мужья, жены которых отправляются в мир иной, не слишком о них горюют, и это всем, в общем-то, известно, но заявление Франклина показалось мне чересчур циничным.

Франклин заметил мое замешательство, но, по-моему, ничуть не смутился:

— Правдивый ответ редко кто оценит по достоинству, и все же он экономит массу времени и исключает большое количество ненужных и неискренних слов.

— А вас совершенно не волнует, что ваша жена покончила самоубийством? — резко осведомился я.

— Я не совсем уверен, что у нее было намерение покончить с собой, — задумчиво ответил Франклин. — Это просто невероятно…

— Но тогда что же случилось, как вы думаете?

— Не знаю. И, сдается мне, знать не хочу. Понятно? — отрезал он.

Я снова воззрился на него. Взгляд у него был жесткий и холодный.

— Да, не хочу знать. Меня это не интересует, понимаете? — повторил он.

Нет, я не понимал, и к тому же, все это мне не нравилось.

3

Не помню, когда я обратил внимание на то, что Стивен Нортон о чем-то постоянно сосредоточенно размышляет. После судебно-медицинской экспертизы и похорон он стал очень молчалив и часто бродил в одиночестве, глядя себе под ноги и хмурясь. Была у него привычка ерошить свои короткие седые волосы, пока они не вставали дыбом, словно колючки у ежа. Вид у него становился комичный, но это «ерошение» выдавало все его внутреннее смятение. На вопросы он отвечал рассеянно, и я, в конце концов, пришел к выводу, что он, действительно, чем-то крайне обеспокоен. Я попытался узнать, в чем дело, спросил, не получил ли он каких-нибудь неутешительных известий, но он энергично мотал головой и отмалчивался. Однако вскоре он, по-видимому, решился и неуклюже, со всякими околичностями принялся выяснять мое мнение по одному делу.

Немного заикаясь, как всегда, когда он говорил о чем-то серьезном, Нортон начал рассуждать об этических проблемах.

— Знаете, Гастингс, должно быть, очень легко говорить вообще, что хорошо, а что плохо, но когда сталкиваешься с чем-то конкретным, все оказывается не так-то просто. Я хочу сказать, что, например, кто-то узнает нечто такое, ну понимаете, не предназначенное для него лично, — о каком-то происшествии, которого он не одобряет и которое может иметь ужасно важное значение. Понимаете, что я имею в виду?

— Боюсь, не совсем… — признался я.

Нортон снова нахмурился, принялся ерошить волосы, они снова забавно так вздыбились.

— Трудно мне вам это объяснить. Ну вот предположим, вы случайно что-то прочли в чужом письме, распечатанном по ошибке, то есть письмо адресовано не вам, но вы начали читать, так как решили, что оно ваше, и успели прочитать кое-что, не предназначенное для вашего сведения. Ведь такое может случиться, сами знаете.

— Случиться может все…

— Ну так вот, я хочу спросить, как в таком случае следует поступить?

— Ну… — я всерьез задумался. — Наверное, надо пойти к этому человеку и сказать: «Я ужасно сожалею, но по ошибке распечатал письмо, адресованное не мне, а вам».

Нортон вздохнул. Он ведь сказал, что все не так просто, как может показаться.

— Но, понимаете, Гастингс, вы уже успели прочитать нечто такое, что может его поставить в неловкое положение…

— То есть, поставить в неловкое положение другого человека, да? Но в таком случае, наверное, надо притвориться, будто ничего еще не прочли, так как сразу же поняли, что письмо адресовано не вам.

— Да, — ответил Нортон, немного помолчав, но вид у него был растерянный, словно удовлетворительного ответа на свой вопрос он так и не получил.

— Хотел бы я все-таки знать, как следует правильно поступать в таких случаях.

Я опять сказал, что, по-моему, больше ничего сделать нельзя.

Все еще напряженно хмурясь, Нортон возразил:

— Ну, понимаете, Гастингс, все это серьезнее, чем вы думаете. Предположим, то, что вы успели прочесть… ну, как бы это сказать… очень важно для этого другого человека.

— Вот уж действительно, Нортон, — возразил я, потеряв терпение, — не понимаю, стоит ли так много об этом говорить, можно подумать, что мы постоянно читаем чужие письма?

— Нет, нет, разумеется, нет. Я совсем не это хотел сказать, тем более, что имел в виду не совсем письмо… Я просто попытался смоделировать схожую ситуацию. Ну к примеру, если вы что-то — случайно — увидели, услышали или прочли, станете ли вы об этом распространяться, если только…