— Осторожнее, там гвозди, — предупредил Томми.

— Сейчас-сейчас… Вот!

Она вытащила свою находку на свет. На сей раз это оказалось колесико от игрушечного автобуса.

— Кажется, — заметила Таппенс, — мы зря тратим время.

— Я тебе это сразу сказал!

— Ну… раз уж начали, доведем дело до конца, — решительно заявила Таппенс. — О, Господи, у меня пауки на руке. И сразу три штуки! Если следующими окажутся черви, я этого не перенесу!

— Это вряд ли, — успокоил ее Томми. — Для червей нужна почва.

— По крайней мере, конец уже скоро, — сказала Таппенс. — О! А это еще что? Надо же, картонка с иголками. Ржавые, но все целые. Странно.

— Какая-нибудь девочка, не желавшая заниматься рукодельем…

— Похоже на то.

— Я нащупал что-то вроде книги, — сообщил Томми.

— О, это может оказаться интересным. В какой части Матильды?

— В районе аппендикса или почки, — профессиональным тоном ответил Томми. — В общем, справа.

— Хорошо, доктор. Что бы это ни было, извлекайте!

Фактически от книги осталось одно название и благородное обаяние старины: заляпанные страницы едва держались, а обложка распадалась на части.

— Похоже на учебник французского, — прокомментировал Томми. «Pour les enfants. Le Petit Precepteur»[88].

— Все ясно, — сказала Таппенс. — Кому-то очень не хотелось учить французский. Он пришел сюда, сунул учебник в Матильду и объявил всем, что потерял. Добрая старая Матильда!

— А ведь когда Матильда стоит на ногах, засунуть в нее что-нибудь не так-то просто.

— Это нам с тобой не просто, — возразила Таппенс. — А детям с их ростом в самый раз. Подлез под нее, и готово. Ой, я наткнулась на что-то скользкое. На ощупь, какая-то живность.

— Бр-р! — Томми передернул плечами. — Наверное, дохлая мышь.

— Нет, оно без меха. Но удивительно противное. Боже, опять гвоздь. А эта штука, похоже, на нем и висит. Какая-то веревочка… Удивительно, как это она не сгнила.

Она осторожно извлекла свою находку.

— Портмоне. Хорошая когда-то была кожа, очень даже хорошая.

— Давай поглядим что внутри, — предложил Томми.

— Что-то есть, — сказала Таппенс и с надеждой добавила: — Будем надеяться, пачка пятифунтовых банкнот.

— Если и так, они давно уже сгнили.

— Не скажи, — возразила Таппенс. — Некоторые вещи сохраняются очень даже неплохо. Раньше, по-моему, пятифунтовые банкноты печатали на прекрасной бумаге, тонкой и очень прочной.

— А может, они окажутся двадцатифунтовыми! Вот будет кстати!

— Я бы предпочла золотые соверены[89]. Правда, соверены принято хранить не в портмоне, а в вязаных кошельках. У моей двоюродной бабушки Марии был такой. Битком набитый соверенами. Она нам его показывала, когда мы были маленькими, говорила, что на черный день — на случай вторжения французов, если не ошибаюсь. Короче говоря, на самый крайний случай. Чудесные тяжелые золотые соверены! Я тогда все мечтала поскорее стать взрослой и получить такой же.

— Да кто бы тебе его дал, скажи на милость?

— Об этом я тогда не задумывалась, — сказала Таппенс. — Я была просто уверена, что каждой взрослой даме полагается большой тяжелый кошелек с соверенами. Только это должны быть настоящие дамы: с пелериной, мехами и шляпкой. Представь, как было бы здорово! Например, любимый внук возвращается в школу после каникул, а ты даришь ему на дорогу золотой соверен!

— А как насчет внучек?

— Не слыхала, чтобы они получали соверены, — вздохнула Таппенс. — Вот половинки пятифунтовых банкнот мне бабушка действительно присылала…

— Половинки?

— Представь себе. Она разрывала пятифунтовую банкноту и высылала каждую половинку разными письмами. Предполагалось, что так их не украдут на почте.

— Надо же, какие предосторожности!

— А ты думал! — сказала Таппенс, копаясь в кожаных внутренностях портмоне. — Ого! Я что-то нащупала.

— Давай выйдем в сад, — предложил Томми, — глотнем свежего воздуха.

В саду они смогли лучше рассмотреть свой трофей. Это был плотный кожаный бумажник хорошего качества. От времени кожа задубела, но не испортилась.

— Наверное, Матильда спасла его от сырости, — решила Таппенс. — Ох, Томми, гляди!

— Да уж, явно не банкноты. И тем более не соверены.

— Нет, — сказала Таппенс, — это просто бумага. Какие-то записи… Вот только сможем ли мы их прочесть? Ух, какая ветхая!

Томми бережно развернул пожелтевшую бумагу, аккуратно разделяя, где возможно, страницы. Листы, исписанные крупным размашистыми почерком, оказались, при ближайшем рассмотрении, записками. Чернила, некогда иссиня-черные, выцвели и напоминали по цвету ржавчину.

— «Место встречи изменилось, — прочел Томми. — Кен. Сад возле Питера Пэна[90]. Среда, двадцать пятое, три тридцать пополудни. Джоанна».

— По-моему, это оно! — обрадовалась Таппенс.

— Значит, адресат этой записки должен был встретиться с кем-то в Кенсингтон-гарденс. Интересно, а кто клал эти записки в Матильду, а потом вынимал из нее?

— Кто-то из обитателей дома, — сказала Таппенс, — и точно не ребенок. Кто-то, чье присутствие в Кей-кей не выглядело подозрительным. Думаю, этот человек получал информацию от офицера-шпиона и передавал ее в Лондон.

Таппенс завернула бумажник в шаль, и они с Томми вернулись в дом.

— Здесь есть еще какие-то бумаги, — сказала Таппенс, — но, боюсь, они рассыплются от первого же прикосновения.

Таппенс положила шаль и бумажник на стол в холле и только тут заметила лежащий на столе большой пакет.

— Эй, а это что такое?

Она развязала бечевку и сняла оберточную бумагу.

— Какой-то альбом… Ага, тут есть записка. Это от миссис Гриффин.

«Дорогая миссис Бирсфорд, большое спасибо, что принесли мне памятный альбом. Приятно было вспомнить старых знакомых. Они так быстро забываются! Порой помнишь одно только имя, а фамилия совершенно вылетела из головы! Или наоборот. Память коварна. Альбом, который я вам посылаю, завещала мне моя скончавшаяся на днях подруга, миссис Хендерсон. В нем много снимков, среди которых, если не ошибаюсь, есть и несколько фотографий Паркинсонов. Мне показалось, что если вы интересуетесь историей вашего дома и людьми, которые в нем жили, вам будет любопытно на них взглянуть. Можете не спешить возвращать мне этот альбом. Уверяю вас, для меня он — всего лишь памятная вещица. Кроме того, я не очень люблю старые снимки. В конце концов, это довольно грустно».

— Альбом с фотографиями, — сказала Таппенс. — Это может оказаться интересным. Давай-ка посмотрим.

Они уселись на диван. Альбом был толстый и тяжелый, в потертом кожаном переплете. Многие фотографии сильно выцвели, но, тем не менее, были вполне узнаваемы.

— Ой, смотри! Наша араукария. А за ней Верный Дружок с каким-то смешным мальчуганом. Должно быть, очень старая фотография. А вот и глициния[91], и пампасная трава. Какие-то люди за столом… Наверное, пьют в саду чай. Гляди-ка, тут подписаны имена. Мейбл… Красоткой уж точно не назовешь. А это кто такие?

— Чарльз, — ответил Томми, водружая на нос очки. — Чарльз и Эдмунд. Похоже, они только что играли в теннис. Вот только ракетки у них какие-то необычные. А это у нас какой-то Уильям и майор Коутс. Может, он и есть шпион?

— А вот — ой, Томми, это она!

— Да, так и написано — Мэри Джордан.

— Хорошенькая. И даже очень. Здорово! Вот мы, наконец, и познакомились.

— Интересно, кто это все снимал.

— Наверное, фотограф, про которого говорил Айзек. Отец или дед нынешнего. Надо будет заглянуть к нему, посмотреть старые фотографии.

Томми отложил альбом и принялся вскрывать письма, пришедшие с дневной почтой.

— Что-нибудь интересное? — поинтересовалась Таппенс. — Четыре конверта. В двух, ясное дело, счета. А в этом… в этом явно что-то другое. Есть новости?

— Возможно, — ответил Томми. — Придется мне завтра снова поехать в Лондон.

— Опять твои комитеты?

— Да нет. Нужно кое-кого навестить. Это на севере Лондона. В районе Хэмпстед-Хит[92], как я понимаю.

— Ты еще не сказал кого, — напомнила Таппенс.

— Некто полковник Пайкэвей.

— Ну и фамилия!

— Довольно необычная, правда?

— А я его знаю?

— Возможно, я как-то и упоминал о нем. Он живет, так сказать, в атмосфере постоянного задымления. Кстати, у тебя не найдется пастилок от кашля, Таппенс?

— Пастилок от кашля? Не знаю… Впрочем, кажется, есть. Я покупала зимой целую упаковку. Но я не заметила, чтобы ты кашлял.

— Буду. Обязательно буду, когда выйду от Пайкэвея. Дышать там попросту нечем, а не родился еще тот человек, который сумеет заставить полковника Пайкэвея открыть окно.

— И что ему от тебя нужно?

— Понятия не имею, — сказал Томми. — Он ссылается на Робинсона.

— Это который желтый и все про всех знает?

— Точно.

— Ну что ж, — удовлетворенно произнесла Таппенс, — значит, мы и правда раскопали что-то серьезное.

— При том, что все это случилось — если вообще случилось — много лет назад.

— У новых грехов старые тени, — заметила Таппенс. — Нет, не так. У старых грехов длинные тени. Нет, не помню. Томми, как правильно?

— Забудь, — усмехнулся тот. — Оба варианта ни к черту.

— Схожу-ка я сегодня к фотографу. Пойдешь со мной?

— Нет уж. Я лучше схожу окунусь в море!

— Сегодня довольно прохладно.

— Ничего. Мне просто необходимо освежиться, встряхнуться и смыть, наконец, это мерзкое ощущение, будто ты весь — от ушей до кончиков пальцев — в паутине.