Брат Антоний был одним из очень немногих, кто знал, что на ее почтовом ящике написано «Эмма Форбс», и что она была рождена Эммой Голдберг — не путать с анархисткой Эммой Голдман, жившей задолго до того, как Эмма Голдберг появилась на свет. Брат Антоний был также одним из очень немногих, кто звал ее Эммой. Остальные предпочитали называть ее либо Дамой (не смея в ее присутствии использовать прилагательное), либо вообще никак, а то, не дай бог, обидится и достанет бритву. Брат Антоний был так же единственным в районе и, возможно, во всем мире, кто считал Эмму Голдберг, она же Форбс, она же Толстая Дама, необычайно красивой и исключительно сексуальной.

— Да уж, о вкусах не спорят, — сказал однажды Брату Антонию его бывший знакомец сразу после того, как тот упомянул, как красива и сексуальна, по его мнению, Эмма. Легкомысленный комментарий был произнесен за секунду до того, как Брат Антоний сшиб знакомца с табурета и впечатал его в зеркало за барной стойкой, где они сидели.

Брат Антоний не любил тех, кто недооценивал чувств, которые он питал к Эмме. В глазах Брата Антония она выглядела иначе, нежели в глазах других людей. Большинство видело коренастую крашеную блондинку в черном пальто, черных хлопковых колготках и синих кроссовках, с черной сумочкой, в которой лежала бритва с костяной ручкой. Брат Антоний — несмотря на эмпирическое знание противного — видел натуральную блондинку с локонами, обрамляющими нежное как у мадонны лицо и прекрасные голубые глаза; Брат Антоний видел тяжелые, как дыни, груди и зад как у тягловой лошади, Брат Антоний видел толстые белые ляжки и акры холмистой плоти; Брат Антоний видел робкую, скромную, легкоранимую пышечку, которую надо обнимать и лелеять, утешать и защищать от жестокого мира.

Просто идя рядом с ней, Брат Антоний испытал эрекцию; впрочем, возможно это случилось благодаря предельному удовлетворению от того, что он до полусмерти избил бильярдного жулика — довольно трудно разобраться в своих эмоциях, особенно в такую стужу. Придерживая Эмму под локоток, он вел ее на Мэйсон-авеню, к бару в середине убогого участка улицы, простирающейся на три квартала. Было время, когда Улицу (как фамильярно звали ее жители этих трех кварталов) ирландские иммигранты называли Шлюхиной Дырой, а позже, черные — Лисьим Ходом. С наплывом пуэрториканцев улица сменила язык, но не источник дохода. Пуэрториканцы называли ее La Via de Putas. Копы звали ее Улицей Проституток — до того как в моду вошло слово «путана». Теперь ее звали «Рай путан». Короче, на каком бы языке ее ни называли, здесь платили деньги и делали выбор.

Не так давно хозяйки борделей называли себя «Мама-такая-то» и «Мама-сякая-то». В те дни самое известное заведение держала Мама Тереза. У Мамы Кармен был самый грязный притон. К Маме Люс чаще других наведывались копы — из-за чересчур экзотичных дел, творившихся за его осыпающимся кирпичным фасадом. Но те дни давно миновали. Бордель как таковой ушел в прошлое, стал частью преданий старины. Сегодня проститутки работали в массажных салонах и барах, которых здесь были сотни, они стояли во всю длину улицы, мерцая неонами в ночи. Бар «У Сэнди», который выбрал Брат Антоний, был местом сборища шлюх, однако в два часа дня большинство местных тружениц еще отсыпались после пятничной ночи, и у стойки сидела единственная черная девица в блондинистом парике.

— Привет, Брат Антоний, — сказала она. — Привет, Дама.

— Доминус вобискум[54], — ответствовал Брат, ребром правой ладони рассекая воздух сверху вниз, и затем горизонтально, перпендикулярно первой невидимой черте, рисуя таким образом крест. Он не имел представления, что значат эти латинские слова, знал только, что они работают на имидж, который он постоянно себе создавал.

«Имидж — это все, — любил говорить он Эмме. Слова медом текли с его языка, голос звучал глубоко и мелодично. — Все есть иллюзия».

— Чего вам? — спросил бармен.

— Маленькую красного вина, пожалуйста, — сказал Брат Антоний. — Тебе, Эмма?

— Джин со льдом и лимонной долькой.

— А что будет вторая дама? — спросил Брат Антоний в приступе благодушия.

Стычка с наглым бильярдистом принесла ему пятьсот баксов профита. Он попросил у бармена мелочи, пошел к музыкальному автомату и выбрал несколько рок-н-ролльных мелодий. Он любил рок-н-ролл. Особенно он любил рок-н-ролльных певцов, которые одеваются на сцену так, что их не узнать потом на улице. Черно-белая проститутка сообщила бармену, что выпьет еще один скотч с содовой. Когда Брат Антоний вернулся к своему стулу на другом конце бара, она сказала ему:

— Спасибо, Брат Антоний.

Бармен Сэнди, он же владелец бара, не слишком обрадовался приходу Брата Антония. Ему не нравилось заказывать новые зеркала всякий раз, как Брат Антоний сочтет себя оскорбленным. К счастью, кроме Брата Антония и его толстой подружки, здесь был еще только один посетитель, блондинистая негритянка в конце бара, а Брат Антоний только что заказал ей выпивку, так что, может, сегодня и обойдется. Сэнди на это очень надеялся. По субботним вечерам проблем и так достаточно, хотел того Сэнди или нет.

В этом районе, и особенно на этой улице, субботние вечера никогда не были, как в песне поется, «самыми одинокими вечерами недели». В этом районе, и особенно на этой улице, никто не останется одиноким в субботний вечер, если в кармане у него лежит вчерашняя получка. К десяти вечера в этом баре шлюх будет больше, чем крыс в мусорном баке за дверью; здесь соберутся проститутки всех мастей: черные, белые, блондинки, брюнетки и рыжие, и даже с розовыми или лиловыми волосами, мужчины и женщины, а также неопределившиеся. Всякой твари по паре, чтобы сохранить племя свое для земли, входили в сей ковчег: и чешуеногие чудовища по двадцать баксов, и стройные лошадки, считавшие, что они должны работать в центре города за сотню в час, — всякой твари по паре, дабы создать здесь приятную, семейную атмосферу.

Всякие твари входили в бар парами; их приветствовал Сэнди, который понимал, что все эти мужчины, пьющие у стойки, пришли отведать плоти, а не духа, и который имел свой навар от каждой вхожей сюда ночной бабочки. Сэнди нужна была компенсация (так, по крайней мере, он им говорил) за необходимость платить копам и их сержанту, который тоже время от времени сюда заглядывал.

Сэнди, надо сказать, компенсировал свои расходы с лихвой, за исключением тех случаев, когда выходные приносили больше затрат, чем обычно. Он страшился выходных, хотя именно они давали бару возможность оставаться открытым и в будни.

— За счет заведения, — сказал он Брату Антонию, надеясь подкупить его, чтобы он вечером не приходил, и затем внезапно испугался, когда понял, что Брату Антонию может понравиться столь щедрый прием, и он решит вернуться позже за добавкой.

— Я сам плачу за свою выпивку, — гордо заявил Брат Антоний и вытащил ролик банкнот из мешковидного кармана на животе. Он отлепил одну из десяток и положил ее на стойку.

— И все же… — начал было Сэнди, однако Брат Антоний молча сделал знак креста в воздухе, и Сэнди рассудил, что негоже ему спорить с посланцем Господа. Он взял десятку, бросил в кассу и положил сдачу перед Братом Антонием. В конце стойки негритянка в лохматом блондинистом парике подняла стакан и сказала:

— Твое здоровье, Брат Антоний.

— Доминус вобискум, — отозвался Брат Антоний, поднимая свой бокал.

Эмма положила пухлую ладонь на его колено.

— Узнал что-нибудь новое? — прошептала она.

— Нет, — ответил он, качая головой. — А ты?

— Только то, что, когда его нашли, в бумажнике у него было одиннадцать сотен.

— Одиннадцать сотен! — прошептал Брат Антоний.

— И еще что стреляли тридцать восьмым калибром. Из револьвера.

— Кто тебе это сказал?

— Слышала, как два копа разговаривали в закусочной.

— Тридцать восьмой, — сказал Брат Антоний. — Одиннадцать сотен.

— О чем я и говорю. Неплохая капуста, а? — сказала Эмма.

— Кокаиновая капуста, моя дорогая.

Брат Антоний искоса взглянул на тот конец барной стойки, чтобы убедиться, что ни бармен, ни черная их не подслушивают. Бармен, перегнувшись через стойку, тихим шепотом беседовал с негритянкой. Его пальцы перебирали ворот ее платья и поглаживали возвышение, образованное подушкообразной грудью. Брат Антоний улыбнулся.

— Смерть этого засранца оставила дыру, — сказала Эмма.

— Точно, — кивнул Брат Антоний.

— И в этой дыре остались безнадзорные клиенты, — сказала Эмма.

— Точно, — повторил Брат Антоний.

— Было бы неплохо, если бы эту дыру заполнили мы с тобой, — сказала Эмма. — Унаследовали бы дело. Найдем, кого он обслуживал, и станем их новыми поставщиками.

— Есть люди, которым это может не понравиться, — заметил Брат Антоний.

— Я с тобой не согласна. Вряд ли маленького толкача убили за торговлю. Нет, дорогой. Совершенно не согласна.

— Тогда за что?

— За что убили? Хочешь знать, что я думаю?

— Прошу, — сказал Брат Антоний.

— За то, что он был глуп и, наверное, стал неуступчив с покупателями. Вот что я думаю, братан. А когда мы начнем продавать пудру, мой дорогой, это будет другая история. Мы со всеми будем сахарно-сладкими. Мы будем мистер и миссис Любезность.

— Как мы найдем товар на продажу? — спросил Брат Антоний.

— Сперва главное, — сказала Эмма. — Сперва мы обзаведемся клиентами, а затем найдем сахарок.

— А сколько клиентов у него было, как полагаешь? — спросил Брат Антоний.

— Сотни, — сказала Эмма. — Может, тысячи. Мы разбогатеем, дорогой. Мы будем каждый день благодарить бога за то, что кто-то убил Пако Лопеса.

— Доминус вобискум, — произнес Брат Антоний и перекрестил воздух.


Тимоти Мур явился в участок минут через десять после того, как личные вещи Салли Андерсон были доставлены патрульным из Мидтаун-Ист. В приложенной к вещам записке детектив Левин сообщал, что разговаривал с дружком погибшей, и им следует ожидать его прихода.