Эд Макбейн - Восьмой круг. Златовласка. Лед

— Майкл, они тебя отпустят, как только убедятся, что ты не имеешь к этому никакого отношения.

— Я имею к этому самое прямое отношение — я убил их.

— Боже, как же с тобой тяжело!

— Почему она не могла держаться в стороне от этого?

— Видимо, по той же причине, что и ты, — ответил я.

Майкл посмотрел на меня, кивнул и тяжело вздохнул.

По мнению Эренберга, Майкл соединил то, что знал о случившемся, с тем, что представил, используя великолепное знание дома (и то, что обнаружил, приехав туда), для создания правдоподобного сценария преступления. Проблема отсутствия мотива никуда не девалась, однако, например, если мы поверили в существование стойки для ножей, то почему не могли поверить заявлению Майкла, что он взял нож с этой стойки? Если мы были готовы поверить, что он поцеловал в губы свою мертвую мачеху — а мы оба действительно поверили в это, — почему бы также не поверить, что сначала он ударил ее ножом? Не было никакой возможности отделить ложь от правды, в рассказах Майкла все звучало одинаково правдоподобно. Даже то, как он колебался, пытался подобрать нужное слово, выглядело не как недостаток его изобретательности, а нормальная растерянность человека, который признается в совершении жестокого преступления.

Детектор лжи вранья не приемлет.

Специалист по допросам на детекторе лжи может задать Майклу вопросы, и аппарат четко зафиксирует перемены его давления, дыхания, пульса и кожно-гальванических рефлексов. Эренберг надеялся, что парня отпустят до заката, если, конечно, результаты проверки подтвердят его ожидания. У Бенселла было больше сомнений, и он настаивал, что не отпустит Майкла, пока не будет полностью уверен в его невиновности. Оба посоветовали мне ехать домой. Проверка займет определенное время, и нет смысла ждать ее окончания. Эренберг пообещал мне позвонить, как только у него появятся результаты.

Я уехал в половине третьего. Не знал, куда мне податься. Сел в машину и двинулся по направлению к офису, затем повернул в противоположную сторону, к заливу. Наверное, мне хотелось домой, только я не знал, где теперь мой дом.

Однажды Агги спросила меня — это было в прошлом октябре, на заре нашей любви, — не устанем ли мы в скором времени друг от друга, не начнем ли опять искать новых партнеров, опасность, возбуждение, романтику, в общем, нечто такое, что заставило нас найти друг друга? Обнаженная, она сидела на краю кровати и смотрела на болота к востоку от дома. Солнце уже переместилось к пляжу, было два часа. Агги сказала, что, по ее мнению, людям нравятся истории про любовные романы не потому, что сами они втайне мечтают о чем-то подобном. Напротив, большинство подобных историй заканчиваются подтверждением незыблемости брачных уз: вскоре грешники возвращаются к своим законным супругам. Она размышляла о том, что счастливый конец необходим для любой истории о супружеской неверности, а потом сказала…

Она сказала, что, наверное, двое незнакомцев, повстречавшихся в поезде, вовсе не были незнакомцами. Может, женщина была только миссис Смит, когда была молодой девушкой, а мужчина был мистером Смитом, когда она впервые повстречала его. Так называемый роман был всего лишь сказкой их ухаживаний и любви, воспоминанием о более страстных временах с «возвращением» в конце, когда «счастливый конец» оказывается символическим возвращением к рутинной и безопасной повседневности брака. Ей понравилась эта мысль. Улыбаясь, она ждала моего одобрения, а затем поцеловала меня. Мы снова занялись любовью, и немного позднее я ушел.

Сейчас я проехал по мосту между островами и континентом, вокруг Люси-серкл, а потом по новому мосту в Сабал. Но вместо того чтобы продолжить путь на Стоун-Крэб, я вдруг резко свернул налево, на улицу, где жил Джейми. В центре лужайки возвышалось палисандровое дерево без листьев. Через месяц оно вспыхнет роскошной дымкой фиолетовых цветов-перышек на фоне неба, но сейчас видны были лишь голые ветви, лишенные всякого намека на обещанное цветение. Я подъехал по улице к Уэст-лейн мимо канавы, в которую выбросили орудие убийства.

Мне вдруг пришло в голову, что Бетти Парчейз, наверное, никогда не осознает, что ее вина в этих убийствах не меньше вины дочери. Нож был в руках у Карин, однако она являлась воплощением своей матери. Именно в день, когда Бетти назвала новую жену своего бывшего мужа Златовлаской, было посеяно семя убийства. Не поймет, что за прошедшие годы сама превратилась в ту, кем считала Морин — в ту, кто вторгается в чужой дом, в другую жизнь. В Златовласку.

За углом я свернул налево, припарковался там, где большими буквами было написано «НЕ ПАРКОВАТЬСЯ», и перешагнул через цепь, через которую Майкл Парчейз перелез в воскресенье, убегая из залитого кровью дома. В лесу я снял ботинки и носки, в которых проходил весь прошлый день. Под ногами лежали мягкие сосновые иголки.

Я не думал, что вернусь к Сьюзен.

Но и провести остаток жизни с Агатой мне тоже не хотелось.

Подходя к пляжу, я швырнул носки в лес.

Когда она вышла из театра, еще шел снег.

Она ступила на крыльцо и закрыла за собой дверь служебного входа, а ветер тут же швырнул ей в лицо горсть колючих снежинок. Она взглянула наверх, покачала головой, словно выражая неодобрение высшим силам, и недовольно поморщилась, глядя на мириады крохотных белых точек, круживших в свете висящего над крыльцом фонаря.

Подумав, она подняла воротник пальто, стянула с шеи шарф и, обернув им голову как шалью, зашагала к улице.

В этом городе было лишь два хороших сезона, и даже те часто бывали мерзкими. Про лето и зиму нечего и говорить — то слишком жарко, то слишком холодно. Как и эта зима, которая началась в ноябре вместо положенного ей времени. В Лондоне, пожалуй, было хуже, подумала она. Нет, в Лондоне — лучше. По крайней мере на Лондон можно положиться. Лондон мерзкий всегда. Хотя это тоже не совсем правда. Выпадали и хорошие дни — ей вспомнился бархатный летний денек и как она идет по Пиккадилли, светлые волосы стянуты в тугой хвост на затылке, и хвост весело качается… Ей было тогда девятнадцать лет, и она хотела покорить мир. Лето в Лондоне.

Сугробы намело уже почти по колено.

Хорошо, что перед выходом из дома она решила надеть сапоги. Она не ждала снегопада — снег пошел чуть позже, когда уже подняли занавес, — просто было чертовски холодно, а сапоги давали хоть какую-то защиту. Они доходили до середины икры, синие джинсы и гетры были засунуты в них, полы длинного серого пальто, похожего на шинель кавалериста, почти касались верха кожаного голенища. Такси нигде не видно. Естественно — для этого города. Зря она надолго задержалась в гримерке, снимая костюм, расшитый серебряными блестками, — такой же, как у всех танцовщиц в финале, — и надевая свитер, джинсы, носки, гетры и сапоги. И напрасно долго слушала Молли. У Молли снова проблемы с мужем. Муж у нее — безработный актер и, похоже, считает Молли виноватой в том, что она получила роль в популярном мюзикле, в то время как он продолжает бесплодно бегать по кастингам. Неважно, что недельный заработок Молли покрывает аренду квартиры и кормит их. И неважно, что Молли, как все «цыганки» в шоу, надрывается в сложных номерах по шесть вечеров в неделю, да еще в дневных спектаклях по средам и субботам. Муж Молли был недоволен, и в гримерке Молли пересказывала его гневные тирады, поэтому и не получилось выбраться раньше одиннадцати.

Уже двадцать минут двенадцатого; Молли разглагольствовала целую вечность.

Все такси расхватали зрители, высыпавшие из театра после шоу. Можно дойти пешком до Лесситер — есть надежда успеть на городской автобус, который останавливается там на углу, — или пройти до Стэма, а потом четыре квартала до станции метро. Лесситер-авеню, расположенная с севера от театра, была, наверное, самой вульгарной во всем городе улицей, там вечно толпились проститутки и сутенеры, особенно в темное время суток. И потом, будут ли автобусы ходить по расписанию в такой снегопад? Нет, подземкой надежнее.

Она дошла до ярко освещенного Стэма и удивилась: несмотря на ужасный холод, он все еще был запружен народом. Пару секунд постояла на углу, раздумывая, не проще ли дойти до дома пешком. Она жила всего в десяти кварталах от театра. До подземки идти четыре квартала, а потом, от своей станции, еще один квартал до дома. Кроме того, в этот час ночи в подземке может быть опаснее, чем на Стэме.

Да, лучше пройтись.

Она шла зарактерной походкой танцовщицы — носки врозь. Она танцевала с тех пор, как ей исполнилось девять — уже целых шестнадцать лет, считая четыре года учебы в лондонском театре «Сэдлерс-Уэллс». Она жила тогда с гобоистом, и тот никак не мог взять в толк, почему танцовщицы, такие грациозные на сцене, так неловки в повседневной жизни. Быстро шагая, она улыбнулась этому воспоминанию и снова подумала о Лондоне, затосковав о тамошних влажных и мрачных зимах — зимах без настырного холода, который несколько месяцев подряд держит город в ледяных тисках. Сейчас февраль, до весны осталось немногим больше месяца. Скорее бы.

Она шла ритмично, словно под музыку, пригнув голову против ветра и снега, и считала такты: столько-то шагов до угла, столько-то — до следующего угла, там подождать у светофора — пять, шесть, семь, восемь — и шагать дальше. Ветер трепал полы ее серого пальто, сквозь завесу колючих снежинок слабо мерцали огоньки рекламных щитов.

Без десяти минут двенадцать она дошла до поворота, у знакомой телефонной будки, заваленной снегом, повернула налево и направилась к своему дому, стоящему посреди двора.