— Я тоже.

— Представьте, сидит за столом, ведет приятную беседу и вдруг ни с того ни с сего хватает нож и бросается с ним за ней в спальню. Я не могу придумать этому никакого объяснения, — покачал головой Эренберг. — Это в высшей степени загадочно для меня. А для вас?

— Да.

— В то же время он мнется и топчется на месте, когда дело доходит до объяснений, почему он боялся идти в полицию. Мол, полицейские подумают о нем еще что-то худшее. Возникает предположение: а не надругался ли он над этой женщиной сексуально, а то и над этими двумя девочками? Это могло бы объяснить убийство. Понимаете, у него нет объяснений, зачем он их убил. Да, есть много случаев, когда люди совершают убийство в затмении, от бешенства, и потом не помнят, зачем это сделали. Но я по-прежнему нахожу это в высшей степени странным. Правда. Разве что он их изнасиловал. Или пытался изнасиловать. Он сказал, что он обнимал и женщину, и ее дочерей. Я теряюсь в догадках, как это понимать, учитывая специфику данного случая. Есть у вас какие-нибудь идеи на сей счет?

— Нет, — ответил я.

Я не сказал ему, что Майклу позвонили в одиннадцать тридцать вчера вечером, перед тем как он поехал в дом своего отца. Именно об этом я хотел поговорить с Майклом.

— Если он не совершил над ними сексуального насилия, почему он думал, будто полиция может так решить? Я имею в виду, если он уже убил кого-то, то с какой стати ему переживать, что он их обнимал? Его должно было бы беспокоить, что полиция обвинит его в убийстве. Нет? Никак не могу взять в толк, — тяжело вздохнул Эренберг. — Я собираюсь взять показания у этой Бренет — она владелица цветочного магазина на Саут-Бэйвью, в котором сама же и торгует. Хочу выяснить, действительно ли доктор находился у нее вчера вечером. Если да, то я могу понять, зачем он мне солгал. Ведь проблем не оберешься, если подобное всплывет.

— Разумеется.

— Но это, однако, никак не объясняет то, почему парень врет. Не врет, а не говорит всей правды. Нет ли у вас тоже ощущения, что молодой человек всей правды не говорит?

— Не знаю.

— Да, — вздохнул Эренберг и взглянул на часы. — В больнице сейчас делают вскрытие, и скоро мы узнаем, имеются ли какие-либо травмы в районе половых органов и обнаружатся ли у женщины или у девочек следы спермы. Одежду, которую мы послали в Таллахасси, проверят на предмет выделений из влагалища женщины. В этом деле для меня много неясного. Слишком много всего…

К нам снова вышел тюремный надзиратель, извиняясь, что заставил нас ждать так долго. Пока мы шли по коридору, он рассказывал нам, что звонила его жена, у которой барахлила стиральная машина. Мы приблизились к стальной двери в конце коридора, он достал связку ключей, пристегнутую к ремню, и вставил в скважину ключ, помеченный красным. Повернув ключ, распахнул перед нами тяжелую дверь. Отсюда начинались решетки. Решетки множились — одна за другой, как зеркала в ярмарочной комнате смеха. Передо мной была огромная клетка, разделенная решетками на серию отсеков, в каждом из них были койки, раковины и унитазы.

— Мужское отделение тюрьмы, — пояснил надзиратель. — Для заключенных образцового поведения.

Мы прошли по узкому проходу вдоль решеток, резко повернули направо и оказались в тупике. Там располагались две камеры. Майкл находился в той, что находилась ближе к повороту. Надзиратель воспользовался тем же ключом с цветовой маркировкой, чтобы открыть дверь — красный ключ и кроваво-красная скважина. Майкл был в тюремной одежде: темно-синих брюках, светло-голубой джинсовой рубашке, черных ботинках и носках. Он сидел на единственной койке в камере, положив руки на колени, в той же позе, в которой я застал его, когда он сидел в одежде, перепачканной кровью, в кабинете детектива. К внутренней стене была приделана белая раковина с двумя кранами, приводившимися в действие кнопками. Тут же стоял и фаянсовый унитаз без сиденья и крышки, на котором там, где он крепился к стене, лежал рулон туалетной бумаги. Справа от него на горчичной краске стены какой-то заключенный нацарапал: «Я НУЖДАЮСЬ В ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ РЕАБЕЛИТАЦИИ» — с ошибкой в последнем слове. Другой написал на стене свое имя, а рядом с ним нарисовал прямоугольник, разделенный пополам единственной чертой — может, изобразив таким образом устройство камер здесь, в конце коридора, сгруппированных по две и зеркально повторявших друг друга. На койке, крепившейся к стене, был постелен грязный поролоновый матрас без простыни — и все. Я вошел в камеру, и, когда надзиратель запер за мной дверь, мне стало казаться, будто я тоже заключенный.

— Крикните, когда захотите выйти, — сказал он и удалился вместе с Эренбергом по коридору.

Они завернули за угол и скрылись из виду. Я слышал, как щелкнули затворы в замке тяжелой стальной двери, как она со скрипом отворилась и с лязганьем закрылась. Снова щелкнули затворы.

— Как ты, Майкл? — спросил я.

— Нормально, — ответил он.

— Они хорошо с тобой обращаются?

— Неплохо. Они у меня немного волос состригли — имеют право так делать?

— Да.

— Еще и с лобка. Зачем им это понадобилось?

— А ты как думаешь, Майкл?

— Не знаю.

— Будут проводить сравнительные анализы.

— Анализы чего?

— Всех волос, какие только найдут на телах убитых. Станут сравнивать все, что обнаружат, с твоими волосами.

— Зачем?

— Майкл, они хотят понять, имело ли место изнасилование.

— Я же сказал им, что нет. Рассказал все, что случилось прошлой ночью. Чего же им еще…

— Ты им не сообщил про телефонный звонок.

— Какой звонок?

— Я был на катере этим вечером. Говорил с Лайзой Шеллман, она сказала мне…

— Лайза идиотка.

— Она сказала мне, что вчера вечером тебе позвонили.

— Никто мне не звонил.

— Начальник доков, Майкл, взял трубку — и он уже это подтвердил. Он пошел на катер и позвал тебя к телефону, ты явился к нему и говорил с какой-то женщиной…

— Не говорил я ни с какой женщиной!

— Ты хочешь сказать, что в половине двенадцатого вчера вечером тебе не звонила никакая женщина?

— Мне никто не звонил вчера вечером — ни в половине двенадцатого, ни когда-либо еще.

— Майкл, это ложь!

Он отвернулся.

— Зачем ты лжешь?

— Я не лгу.

— Вчера вечером тебе позвонила женщина, начальник доков готов это показать под присягой. Итак, кто она?

— Никто.

— Майкл, но человек слышал, как ты сказал, что сейчас приедешь. Куда ты должен был приехать?

— Никуда. Он неправильно расслышал. Вы про мистера Уичерли говорите?

— Да.

— Он глухой. Глухой старик. Откуда он может знать…

— Мистер Уичерли не глухой, Майкл. Он все прекрасно слышит. Так куда ты должен был приехать?

Он молчал.

— Майкл!

— Домой, — произнес он.

— Домой к отцу?

— Да.

— Кто звонил тебе, Майкл?

— Морин. Мне позвонила Морин.

— Что ей было нужно?

— Сказала, что хочет увидеться со мной.

— Зачем?

— Она сказала — приходи.

— Для чего?

— Хотела поговорить.

— Она сказала, что твоего отца нет дома?

— Она сказала, что… что они там втроем.

— Морин и твои сестры?

— Да, девочки.

— И она хотела, чтобы ты приехал?

— Да. Она сказала, что она будет ждать меня.

— Хорошо, Майкл. Что случилось, когда ты приехал? О чем вы говорили? Ты сообщил детективу Эренбергу, что вы пошли в кухню.

— Да, так и было.

— О чем вы беседовали?

— Не помню.

— Постарайся вспомнить. Говорила ли она тебе, зачем ей понадобилось, чтобы ты приехал?

— Она была напугана.

— Почему?

— Не знала, что делать.

— В каком смысле?

— Не знаю.

— Но она сказала тебе, что она напугана?

— Да.

— А потом?

— Не помню.

— Морин сказала что-то, что тебя разозлило?

— Нет… мы… мы всегда прекрасно ладили. Мы… Нет.

— Ты взял и вдруг ни с того ни с сего потянулся за ножом и стал гоняться за ней по всему дому?

— В спальне… я…

— Что случилось в спальне?

— Я обнял ее. И поцеловал в губы.

— Да. А потом?

— Я не хотел, чтобы полиция узнала об этом. Я не хотел, чтобы они знали, что я поцеловал… Поцеловал жену своего отца. Она была женой моего отца, а я поцеловал ее.

— И ты не хотел, чтобы полиция об этом узнала?

— Нет, ведь они бы сообщили моему отцу.

— Ты поэтому ее ударил ножом?

— Нет. — Он покачал головой. — Это уже потом случилось.

— Майкл, объясни, пожалуйста.

— Когда Морин уже была мертва.

— Ты поцеловал ее, когда она была мертва?

— Да.

— И ты не хотел, чтобы полиция узнала именно об этом?

— Да.

— Ты поцеловал и Эмили тоже?

— Нет. Только мою мать.

— Твою мать?

— Морин.


Когда я припарковался около цветочного магазина, было уже начало шестого. Эренберг не сказал мне, как называется этот магазинчик, но на Саут-Бэйвью находился только один, значит, он-то и принадлежал Кэтрин Бренет, которая к тому же работала в нем продавщицей. Я прекрасно помнил, что мы со Сьюзен должны были вместе отправиться на открытие одной галереи, но решил, что важнее успеть пообщаться с Кэтрин Бренет прежде, чем это успеет сделать Эренберг.

Магазинчик располагался на той же стороне улицы, что и отель «Ройал-Полмз». От отеля с его башенками, балкончиками, ставнями и террасами вся улица делалась элегантнее. В этих местах веяло той Калузой, какой она, очевидно, была в двадцатые годы. Все здесь застыло в тишине, залитое вечерним светом. Мне представились конные коляски, едущие по эспланаде, обсаженной пальмами, великолепные сады, тянущиеся отсюда до самого залива. Тротуар перед цветочным магазином был тоже своего рода миниатюрным садом. Магнолия в горшке бок о бок с драконовым деревом и драценой обрамляли садовую тачку, полную фиолетовых, белых и розовых глоксиний, желтых хризантем, лаванды и садовых ромашек с ярко-желтыми сердцевинами и белыми лепестками. Поперек витрины из цельного стекла — надпись: «LE FLEUR DE LIS», а под ней — герб с двумя стилизованными ирисами. Название магазина в сочетании с тем, что им владела любовница Джейми, да еще по имени Кэтрин Бренет — все подобралось как нарочно, чтобы вызвать в моем воображении картину: красотка-француженка, соблазнительно облизывая губы, спрашивает: «Desirez, monsieur?»[45]