— Знаешь, как они его называли, Агги?

— Нет. Как?

— Мужской шовинистический МИГ.

— Очень смешно, ха-ха.

Агги очень серьезно относилась к тому, что она женщина. Когда я говорил, что она, вероятно, только потому завела со мной роман, что ей на месте не сиделось, она отвечала, что не нужно обесценивать наш совместный опыт и добавляла:

— Конечно, мне не сидится на месте. Тебе бы тоже не сиделось, если бы тебе нечего было делать кроме как получать удовольствие от жизни целый день!

Сегодня Агги рассказала мне про пьесу, которую репетировала вместе с местным любительским театром. У нее возникли разногласия с режиссером. Утром на репетиции он повысил на нее голос: «Да говорите же громче, бога ради!» К этому моменту она уже сорвала себе голос от крика. Агги посмотрела на него испепеляющим взглядом поверх пустых театральных рядов и посоветовала приобрести слуховой аппарат. Остальные актеры расхохотались, а режиссер сказал:

— Мило, Агги, очень мило, — и выбежал из театра.

Теперь ей было очень неудобно, и она хотела, чтобы я посоветовал ей, что делать. Режиссер так и не вернулся на репетицию. Вышел из театра, и все. Может, позвонить ему и извиниться? Репетиции пьесы продолжались уже три недели, и на эту субботу намечалась премьера. Приду ли я на открытие?

Я ответил, что при всем желании не смогу — как я объясню Сьюзен, зачем мне идти на постановку любительского театра? Агги засмеялась:

— Ты хочешь сказать, что «Плуг и звезды» — не самая твоя любимая пьеса?

Смех ее прозвучал натянуто, и я поначалу не сообразил почему. Агги никогда не относилась к этому любительскому театру серьезно, и роль в пьесе у нее была маленькая. Мы даже шутили, когда она наконец согласилась играть ту роль, которую ей предложили.

— Я играю проститутку, — сказала она тогда. — Как ты думаешь, они мне ее предложили, потому что это мой типаж?

— А почему ты на роль согласилась?

— Нэнси уговаривала меня. Да и потом — какая возможность помелькать голыми ногами в чулках! — улыбнулась Агги.

Но теперь она молчала, выражение глаз было сердитым, губы сжаты. Я спросил, в чем дело, и она повторила то, что уже говорила мне много раз. Упирала на то — и было это скорее мольбой, чем обвинением, — что я недостаточно ценю ее. Думаю только о Сьюзен, что это о жене я беспокоился — как объяснить ей, зачем мне идти смотреть пьесу в исполнении каких-то любителей?

— К черту Сьюзен! — воскликнула Агги. — Как насчет меня? Как ты мне можешь объяснить, что не придешь смотреть пьесу, в которой играю я?

— Да я же не знал, что эта пьеса тебе так важна.

— Она не важна. Но почему ты не сказал ей вчера вечером?

— Что?

— Когда я говорила с тобой сегодня утром по телефону…

— О, понимаю-понимаю — значит, это еще с самого утра тянется…

— Да, с самого утра. Ты сказал…

— Я помню, что сказал.

— Ты сказал, что ты чуть не сказал ей вчера вечером. Почему «чуть не», Мэтт?

— Зазвонил телефон, и…

— Значит, если бы телефон не зазвонил…

— Да, дело в звонке. Дело в том, что…

— Мэтт, ты собирался ей сказать уже целый месяц. Каждый раз тебя что-то останавливает. То телефон звонит, то кот написает на пол в кухне… А теперь ты еще смеешься. Что такого смешного я сказала?

— Что кот написает на пол в кухне.

— А мне совсем не смешно, извини. Мне кажется, что тебе нравится положение вещей, когда у тебя есть и жена, и любовница, с которой ты спишь по средам.

— Сегодня понедельник.

— Мэтт, не смешно. Если не желаешь рассказать Сьюзен про нас, я бы предпочла…

— Но я собирался рассказать ей.

— Тогда почему до сих пор… Да ну к черту! — воскликнула Агги, рывком соскочила с кровати и зашагала по комнате.

Босые ноги шлепали по плиточному полу. Я взглянул на часы. Минутная стрелка, к сожалению, уже порядком отклонившаяся вправо от вертикали, знаменующей начало нового часа, дрогнула и продвинулась вперед на одно деление. Часы тикали как сумасшедшие, день близился к завершению. Я хотел уладить с Агги это дело миром, я слишком любил ее, чтобы уехать, когда она находилась в таком раздерганном состоянии. Но я собирался выбраться в центральную часть города, прежде чем Эренберг уйдет с работы, да и — отметил я не без укола собственному самолюбию — мне было страшно, что Джеральд Хеммингс явится домой и застанет меня и свою жену в чем мать родила. Я подошел к Агги. Она стояла у окна, скрестив руки на груди. Я обнял ее.

— Агги, не понимаю, зачем мы ссоримся?

— А я думаю, что понимаешь.

— Объясни, пожалуйста.

— По одной простой причине. Ты меня не любишь. Поэтому мы и ссоримся.

— Я тебя люблю.

— Одевайся. Уже поздно, Мэтт.

Я молча одевался. Агги смотрела, стоя у окна, как я застегиваю рубашку.

— Больше я тебя просить не стану, Мэтт, — произнесла она. — Скажешь ей, когда хочешь. Если хочешь.

— Я скажу ей сегодня вечером.

— Конечно, — улыбнулась Агги.

Улыбка напугала меня больше, чем все ее слова. У меня возникло чувство, будто что-то вот-вот закончится — без предупреждения.

— Давным-давно, — продолжила Агги, — я тебя спросила, уверен ли ты. Тогда, в мотеле, в первый раз. Помнишь?

— Да. И я ответил, что уверен.

— Так будь уверен и на сей раз тоже, Мэтт.

— А ты уверена?

— Да, дорогой, — вздохнула Агги.

Я притянул ее к себе и крепко обнял.

— Иди лучше, — промолвила она. — Уже много времени.

— Я скажу ей сегодня.

— Не обещай.

— Я обещаю.

Мы поцеловались. Отстранившись, я вновь взглянул на Агги. Она явно хотела что-то сказать, но колебалась, а потом наконец произнесла:

— Каждый раз, когда ты покидаешь меня и возвращаешься к ней, мне кажется, это навсегда. Я удивляюсь, когда ты снова приходишь. Я даже удивляюсь, когда ты опять звонишь.

— Я люблю тебя, Агги.

— Любишь?

Она опять улыбнулась. Улыбка появилась неожиданно и тут же исчезла. Взгляд ее светло-серых глаз следил за моим лицом. Я поцеловал Агги еще раз, отвернулся и направился к двери. Вертикальное окно в холле превратилось в одну сплошную кроваво-красную полосу.


Коридор на третьем этаже был длинным и узким. Шлакобетонные стены, крашенные бежево-желтой краской. Водопроводная труба тянулась вдоль одной стены, а вдоль другой — подвесной воздухопровод. Освещение в коридоре было искусственным, ряд прикрытых пластиком креплений для ламп с равномерными интервалами располагался между водопроводной трубой и воздухопроводом. Посередине коридора по правую руку стоял кулер для воды. В этой же стене виднелись открытые двери, через них в горчичный полумрак коридора проникал зеленоватый свет.

Десять минут назад Эренберг встретил меня на втором этаже и препроводил к лестнице, ведшей наверх, к камерам заключенных. Тюремный надзиратель впустил нас на третий этаж, а потом удалился к себе, чтобы ответить на телефонный звонок. Дверь в дальнем конце коридора была металлической — даже на расстоянии это было заметно. На уровне глаз в ней имелся маленький стеклянный прямоугольник. Металлическая пластина вокруг замочной скважины была покрашена в красный цвет. Единственное яркое пятно на весь коридор. Казалось, здесь все состояло из камня и металла — архитектура, продиктованная необходимостью. Тюрьма. Она и выглядела как тюрьма, хотя пока я и не видел ни одной камеры.

Мы ждали снаружи кабинета, в котором заключенных фотографировали и брали у них отпечатки пальцев. Я видел, что там внутри — фотоаппарат, поставленный на деревянную раму регулируемой высоты. Сверху к раме был прикреплен софит. Напротив фотоаппарата у стены стоял стул, над ним висел прибор, совмещавший в себе электронные часы и календарь с указанием числа и дня недели. Стрелки на часах показывали четыре тридцать восемь, дата значилась как 1 МАР, день недели — ПОН. Наверное, Майкл сидел на этом стуле еще совсем недавно. Здесь его сфотографировали — на фоне приборов, на каких значились дата, время и место, а вдобавок — номер, под которым теперь значился он сам.

— Детективу ди Лука удалось побеседовать с мисс Луизой Верхааген — кажется, так она произносит свою фамилию, — сообщил Эренберг. — Это одна из медсестер, работающих с доктором Парчейзом. Я расскажу вам, чем занимался я, мистер Хоуп. Я исходил из предположения, что у человека, лгущего и о том, почему он прежде времени уехал с партии в покер, и о том, куда отправился позднее, имеется красотка, которую он посадил где-то дожидаться. Помните, как я спросил доктора Парчейза, не ходил ли он налево? И как он ответил, что счастливо женат — уйдя, однако, от прямого ответа. Ну вот, ди Лука и поговорил сегодня во второй половине дня с мисс Верхааген — после того как вы уехали отсюда, и хотя она не подтвердила моих подозрений касательно того, что наш доктор ходит налево, но и не опровергла их. Собственно, начала она с того, что сообщила нам, что ему часто звонит женщина по имени Кэтрин Бренет, но она, однако, не его пациентка. Замужняя женщина, муж врач. Это, конечно, не означает, что доктор Парчейз поехал домой и убил жену и дочерей. Но может, на момент убийства он находился с миссис Бренет. Следовательно, мне нужно побеседовать с леди и выяснить, так ли это было в самом деле.

— Зачем? — спросил я.

— Как зачем?

— У вас уже есть признательные показания молодого человека.

— Да, не отрицаю. Но в них есть нестыковки, которые я никак не могу объяснить. Верите или нет, мистер Хоуп, но мне совсем не хочется посылать этого парня на электрический стул. Нет, не в нашем случае, когда у мамаши и папаши в алиби такие дыры, что сквозь них может спокойно проехать грузовик. Мы прочесали квартал, где живет его мать, словно клопоморы в поисках последнего насекомого. Дом на противоположной стороне улицы выставлен на продажу, и там нет никого, кто мог бы подтвердить время ее ухода и прихода. Никто из соседей не видел, чтобы у нее этой ночью горел свет. Она утверждает, будто смотрела телевизор в комнате, выходящей окнами на внутренний двор. Допустим. Но большинство соседей говорит, что дверь в гараж ни разу не открывалась за весь день. Это заставляет меня задаться вопросом — она целый день находилась дома или целый день отсутствовала? Например, мистер Хоуп, — чисто гипотетически, — она собиралась совершить убийство. Не могла ли она в таком случае уехать из дома в пять или шесть часов утра, провести день, а потом вернуться домой в два или три часа следующей ночи — и никто бы ничего не заметил? О, я про нее еще не все выяснил, далеко не все. Да и про доктора тоже. А молодой человек… Есть в его показаниях нечто, что заставляет поверить, что это действительно совершил он, но есть и обратное. Например, я до сих пор не понимаю, зачем он вдруг схватил нож. А вы?