— Давай сейчас, — сказала Рут. — Я позвоню Ральфу, приглашу его. Проблема плохая или хорошая?

— Ничего хорошего, — ответил Мюррей.


Когда Мюррей приехал, Рут ждала у двери, и, пока вешал мокрые пальто и шляпу на старомодную стенную вешалку, он заметил, что она все еще одета для вечернего выхода, и свободная шерстяная кофта на пуговицах, наброшенная поверх голубого облегающего парчового платья, нисколько не ослабляла для него производимого впечатления.

Ральф, сказала Рут, скоро приедет. Он был на ногах, когда она позвонила, потому что из Филадельфии приехали родные Дайны, они сидели и разговаривали. «Родители Дайны квакеры, — ни с того ни с сего добавила Рут, словно по нервозной потребности продолжать разговор, — и совершенно очаровательные люди». Они все время беспокоились о том, как воспитывают Меган, но девочка однажды сказала ей, что, когда она была у них в Филадельфии, они баловали ее, как никто. Меган можно верить.

Во время этой речи появился, тяжело ступая, отец Рут. Он был в шлепанцах и халате, с коротко остриженными оставшимися волосами, с ясными глазами и добрым, веселым лицом. Винсент походил на монаха из романов Бальзака. Он сердечно приветствовал Мюррея и объяснил, что спускался в погреб проверить, не просачивается ли в него вода, так как идет дождь. Фундамент дома был выстроен над пересохшим ручьем — скорее всего, притоком Минетты, — но при сильном дожде ручей всякий раз загадочным образом заполнялся водой.

— Он сейчас бурлит вовсю, — сказал почти не обеспокоенный Винсент. — Если хотите завтра порыбачить, место здесь подходящее. Мы спустим на воду лодки.

— Томми, ты невозможен, — сказала Рут. — Прошлым летом ты обещал маме, что перекроешь его, так ведь?

— Правда? Что ж, придется купить ей вместо этого спасательный пояс. Знаете, — обратился он к Мюррею, — Рут много о вас рассказывала, и мне кажется, что я некогда знал вашего отца. Глядя на вас, я вижу явное сходство. Его лавка находилась возле южных ворот на Бродвее?

— Да.

— Надо же! Я уверен, что это он. Это было в начале Великой депрессии, лет двадцать пять назад. Я жил тогда на аспирантскую стипендию. Заходил туда выпить молока и съесть сандвич, потому что это была самая дешевая лавка.

— Он был неважным бизнесменом, — сказал Мюррей.

— Да, пожалуй. Но, насколько помню, очень интересным собеседником. В высшей степени оригинальным утопистом, имевшим множество чудесных, мечтательных планов, как улучшить человечество. Он писал стихи на эту тему и заставлял читать их всех, кто входил в лавку. Конечно, многие из нас в то время жили мечтаниями. Все были смутьянами того или иного рода. Но думаю, ваш отец смутьяном в этом смысле не был. Казалось, у него был иной дух. Его можно назвать светлым. Видите, как хорошо я его помню.

Вот, подумал Мюррей, еще один член этого культа, еще один из веселого отряда пожилых интеллектуалов, которые пережили Великую депрессию, не теряя гордости, и теперь мечтательно вспоминают ее как великое приключение. Он встречал людей этой породы и раньше, находил их весьма узнаваемыми, любителями поговорить о том веселом времени, когда все они были нищими, когда идеи, а не деньги были общепринятой валютой, когда в воздухе носилось интеллектуальное волнение. Любителями поговорить о прошлогоднем снеге, никогда не спрашивающими, что сталось со стариками, расчищавшими его за десять центов в час.

Но этот член культа был отцом Рут, поэтому следовало ступать осторожно и говорить тихо. И Мюррей ступал осторожно, говорил тихо, пока не приехал Харлинген, мокрый от дождя, с множеством извинений за долгий путь, а Винсент пожелал всем доброй ночи и пошел наверх. Глядя ему вслед, Мюррей с раздражением ощутил к нему симпатию. И задался вопросом: как может человек такого масштаба допустить мысль о том, чтобы позволить своей дочери выйти за какого-то Арнольда Ландина? Ни при каких условиях он не мог быть доволен этим браком.

Харлинген чувствовал себя здесь очень непринужденно. Он безошибочно подошел к шкафу со спиртным в гостиной и стал копаться там, поднимать бутылку за бутылкой к свету и читать этикетки.

— Херес, — пожаловался он. — Херес и снова херес. Знаете, в чем беда? В том, что студенты Томми читают романы, где профессора колледжей все время пьют херес, поэтому, когда наступает Рождество, они заваливают его этим напитком. Хоть бы кто-то написал книгу, где преподаватели колледжей пьют только шотландское виски. Предпочтительно доброе двенадцатилетнее шотландское.

Наконец он нашел почти пустую бутылку виски и разлил его в три стакана. Свой выпил одним глотком и содрогнулся.

— Порядок, — сказал он Мюррею. — Я готов к скверным новостям. Надеюсь, они не очень скверные.

— Это вам решать. Помните, когда мы с Бенни Флойдом были в том буфете, я сказал, что хочу распустить слух и посмотреть, сможем ли расшевелить Уайкоффа?

— Помню.

— Так вот, мы его расшевелили. — Мюррей повернулся к Рут: — Наша встреча не состоялась вот почему. Уайкофф прислал бандита, чтобы он привез меня на Статен-Айленд, и не оставил мне выбора.

Часть нетронутого виски Рут выплеснулась ей на колени.

— О нет!

— Уайкофф? — удивленно произнес Харлинген. — Человек в его положении устраивает такой ход? Да ведь если власти…

— Какие власти? — сказал Мюррей. — Послушайте, давайте не лгать себе. Если принимать к Уайкоффу какие-то меры, то все в руках Лоскальцо, а сейчас он больше всего хочет избавиться от меня. Но суть не в этом. Я веду речь о намерении Уайкоффа. Очевидно, его беспокоит моя работа по этому делу. Он хочет, чтобы я отошел в сторону. И убеждая меня, что я вполне могу это сделать, он предъявил мне доказательство того, что Арнольд виновен.

— Он не мог его предъявить, — сказала Рут. — Такого доказательства не существует, разве что он его выдумал.

Харлинген жестом попросил ее замолчать, взгляд его был устремлен на Мюррея.

— Какое доказательство?

— Уайкофф хранит свои записи дома, — сказал Мюррей. — И там есть запись черным по белому о взятке, которую Миллер дал Арнольду третьего мая.

— В какой форме? — с ухмылкой спросил Харлинген. — Расписка в получении?

Мюррей почувствовал, что атмосфера вокруг него стала такой же холодной, как в телевизорной комнате Уайкоффа. «Где бы ни находился, — подумал он, — я не бываю своим», и сейчас он находил эту мысль наиболее огорчительной с тех пор, как вошел в кабинет Фрэнка Конми и научился вести дела на его манер. Огорчило его выражение в глазах Рут.

Он заговорил, бросая вызов этому выражению:

— Вы прекрасно понимаете, что никакой расписки нет, но это ничего не значит. Уайкофф ведет свой рэкет по-деловому. Он такой, нужно познакомиться с ним, чтобы оценить это. Он вызывает человека к себе под дулом револьвера, дома у него адвокат, чтобы все делалось по правилам. Если скажешь ему, что он обыкновенный рэкетир, он, возможно, прочтет тебе целую лекцию о том, что невозможно сделать моральные нормы юридическими, что он вынужден нелегально делать то, что должно быть легальным, и все такое прочее. Но поскольку Уайкофф именно такой, он ведет регистрацию всего, что происходит, пока он руководит букмекерами. И у него есть запись о взятке, полученной Арнольдом. А это означает, что Шрейд и Миллер говорят правду. Ральф, может, вы не знаете этого, но труднее всего допрашивать на свидетельском месте проходимца, который впервые в жизни говорит правду и старается выложить как можно больше. Вот с чем вы сталкиваетесь здесь, и смотрите, много ли у вас шансов выиграть это дело.

— Кажется, мы уже говорили на эту тему, — сказал Харлинген. — Думаю, вызвали вы меня сюда в этот час не за тем, чтобы это повторить.

— Нет, я хотел дать вам несколько советов. Завтра первым делом вызовите Арнольда в город и объясните все это ему. Потом предложите снова предстать перед Большим жюри и повторить свои показания. Если не захочет, постарайтесь убедить его признать себя виновным в менее серьезном пункте обвинительного акта. Скажем, в лжесвидетельстве. Не знаю, пойдет ли Лоскальцо на эту сделку, но, возможно, его удастся убедить. Беда только в том, что на руках у него выигрышные карты, и он это знает.

— Единственная беда? — усомнился Харлинген. — А что за карты, Мюррей, у вас на руках? Мне любопытно.

— Как это понимать? — спросил Мюррей.

Рут встала и подошла к нему, сложив на груди руки, пальцы с силой впивались в рукава кофты.

— Ты знаешь как, — презрительно сказала она. — Сколько Уайкофф тебе заплатил, чтобы ты это сказал, вот как это понимать. Ну так сколько? Больше, чем может заплатить Арнольд?

Мюррей испытал после удара Кэкстона боль, но его он не боялся. Теперь ему стало страшно.

— Рут, — сказал он, — клянусь, я не получил от Уайкоффа ни цента. Он ничего не предлагал, я ничего не брал.

— Значит, он только сказал тебе, что делать, и ты это делаешь, — нежно сказала она. Очень нежно. — Он угрожал тебе.

— Нет, — сказал Мюррей, — мне он не угрожал. Угрожал он тебе. Он послал людей следить за нами в субботу вечером и взял на заметку тебя. Это ничего не значит, пока я не наступлю ему на любимую мозоль, но тем не менее с завтрашнего дня я поручаю своему сотруднику охранять тебя, пока все это не пройдет. Тебе не о чем беспокоиться.

— Мне не о чем беспокоиться? О, пожалуйста, давай не будем низводить это до уровня мелодрамы. Ты ведь не считаешь, что твои слова станут от этого убедительнее, так ведь?

Тут ему захотелось ее ударить. Он всем телом ощущал облегчение, которое получит от соприкосновения своей руки с ее лицом. Должно быть, Рут это поняла. Когда он встал, она невольно отступила назад, и это доставило ему удовольствие.

— Чего боишься? — спросил он. — Небольшой мелодрамы? Ты же знаешь, я просто переигрываю. Вся эта история — большая шутка. — Он взглянул на Харлингена, который теперь улыбался. — Как то, что случилось с маленьким пуэрториканцем, владельцем буфета, в котором мы были. Помните его, Ральф? Случайный свидетель, так ведь? А потом Уайкофф решил, что буфетчик знает больше, чем говорит, и поручил двум парням отправить его в больницу.