— Я еще не видел его, — ответил Мюррей. Подумал, прослушивается ли телефон Уайкоффа, и решил, что, видимо, да. Значит, если даже Уайкофф позволит ему воспользоваться аппаратом, пытаться звонить Рут не стоит.

— Дом обставлен в одном стиле, как и эта комната, — не отставал Уайкофф. — Что думаешь о ней?

Комната со светлой мебелью без украшений и унылым серым ковром от стены до стены представляла собой превосходный образец того, что Фрэнк Конми именовал «антисептическим модерном». Она поразительно напоминала квартиру Харлингена.

— Очень элегантная, — ответил Мюррей. — Настоящий класс.

— Это благодаря Моне, — сказал Уайкофф. — Она занималась всем от и до. Шестнадцать комнат, на тридцать тысяч долларов предметов в них, и моя девочка управляла всем. Сотворила настоящее чудо. Правда, малышка? — спросил он Мону.

У Мюррея создалось впечатление, что Мона все время подавляет зевоту. Она пробудилась от своей летаргии, чтобы пренебрежительно пожать плечами.

— Мне нравилось это делать, — негромко сказала она. — Было интересно.

— Это она так говорит, — обратился Уайкофф к Мюррею, — но поверь, работы было много. Ей приходилось разбирать все, что натворил декоратор, которого я пригласил. Видел бы ты, Керк, этого типа. Настоящий педик с Парк-авеню, вечно размахивающий руками. Переполненный все новыми сумасбродными идеями. Ты не поверил бы некоторым его заскокам. Я отправился в Лас-Вегас, когда он работал над гостиной, и когда возвращаюсь, что вижу? Все красно-черное, как в китайском публичном доме, и прямо посреди комнаты маленькая карусель. В моей гостиной установил карусель, сумасшедший остолоп! Такую, как возят на телеге для детворы. В моей гостиной, уже раскрашенную, готовую к тому, чтобы я катался. И я должен был заплатить ему за эту карусель. Знаешь, он до сих пор ждет за нее денег. Неужели всерьез думает, что есть люди, которым нравится такая штука в домах?

— Наверное, — ответил Мюррей. — Я ни разу не слышал о голодающих декораторах с Парк-авеню.

— Так вот, этот умер бы от голода, если бы сидел на этой штуке, ждал от меня денег. И знаешь, в чем его беда? У него нет класса. Он притворяется. Настоящий класс — это то, что у тебя внутри, понимаешь? Я не говорю, что с ним нужно родиться или какую-то чушь вроде этого, потому что знаю светских людей, у которых класса не больше, чем у обезьяны. Я вот что говорю: если потрудиться, можно достичь настоящего класса, так что никто не сможет сказать тебе, что ты в детстве не получил его дома. Естестественно, денег он не приносит, если ты жалкий недотепа. Но когда у тебя есть деньги и класс, Керк, верх твой. Что думаешь на этот счет?

Дауд сказал — и в его голосе слышалось предостережение:

— Видите, Джордж очень серьезно к этому относится.

— Почему бы нет? — ответил Мюррей. — В этом есть смысл.

— В этом есть большой смысл, — заверил его Уайкофф. — Теперь позволь сказать тебе о классе кое-что странное. О том, как можно приобрести класс, когда даже не ищешь его. Знаешь что-нибудь о вине?

Мона сказала Дауду:

— Прилично будет, если я…

Тут Уайкофф посмотрел на нее, и наступила мертвая тишина. Он положил ложку и опустил ладони на стол.

— Когда я говорю, — негромко заговорил он, и лицо его стало неприятным, — ты молчишь. Я уже говорил тебе об этом, разве нет? В детстве меня приучили, что, когда один говорит, все остальные молчат. Я хочу, чтобы и теперь было так же!

Мона опустила взгляд на тарелку. Она, понял Мюррей, оказалась между двух огней. Дауд пристально смотрел на нее через стол с нескрываемым гневом.

— Извините, — сказала она.

Уайкоффа это не смягчило.

— Что такое? Тебе надоело слышать это от меня? Не нужно хитрить со мной. Отвечай честно.

— Извините, — сказала Мона. — Просто у меня болит голова.

Уайкофф снова взял ложку.

— Тогда прими аспирин и не устраивай из этого спектакля. — Обратил ложку в сторону Мюррея. — О чем я говорил?

— Вы спросили меня, знаю ли я что-нибудь о вине.

— Так вот, я хотел рассказать тебе о странной истории, которая произошла со мной, когда я учился пить вино. Настоящее французское вино, понимаешь? Импортное. Я начал интересоваться, что оно такое, так как иногда видел в одном превосходном ресторане, что клиенты жадно пьют его, а это заведение и эти люди обладали высоким классом.

И что за мысль приходит мне однажды в Майами, когда у меня полно свободного времени? Я должен выяснить, что это за штука — вино. Честно говоря, когда я пробовал его первые несколько раз, то думал, что пить его нет смысла, потому что на вкус оно всегда казалось испорченным. Но потом я познакомился в отеле с одним человеком — знаешь, что такое сомелье?

— Знаю, — ответил Мюррей.

Ответ не остановил Уайкоффа.

— Это человек с большой цепью на шее, отвечающий за все вино в заведении, — объяснил он. — И я нанял этого сомелье сесть вместе со мной и объяснять, что есть что. И из всей его тарабарщины я понял одно, что когда ты новичок, то начинаешь со сладкого вина вместо столового, но когда поумнеешь, оно будет слишком сладким, и тебе захочется все более и более сухого. Когда говорят о вине, его не называют кислым, понимаешь? Его называют сухим. Разумеется, если речь идет о хорошем вине, не о красном итальянском.

Уайкофф драматично подался вперед.

— И знаешь что? Все вышло, как он говорил. Я не лгу тебе, Керк. Я рассказываю тебе, что начал с вина «Шато д’Икем», оно очень сладкое, потом перешел к тому, что называется «грав», и кончил шабли — оно совершенно сухое и исключительно для знатоков! Сейчас, если поставить передо мной бутылку «Шато д’Икем» вместо столового, у меня это вызовет рвоту, для меня у него будет конфетный вкус.

И теперь, понимаешь, я могу сидеть за столом с людьми, которые, может быть, выросли на французском вине — знаешь этих чванливых типов, разодетых будто для оперы, — пить его вместе с ними и получать удовольствие, не притворяясь. Мне все равно, насколько прихотливы эти люди. Я могу подозвать сомелье, заказать настоящее вино и не выглядеть недотепой, которому здесь не место. И имей в виду, я вырос в доме, где пили из бутылки и ели руками. Теперь ты понимаешь, что я имею в виду, говоря о настоящем классе внутри тебя и что нужно лишь немного поработать над этим?

— Понимаю, — ответил Мюррей.


Когда они наконец поднялись из-за стола, Уайкофф удивил его вопросом: «Керк, играешь в бридж?» — потому что бридж не казался игрой Уайкоффа. Потом Мюррей понял необоснованность своего удивления. Учитывая все, бридж должен был быть игрой Уайкоффа. Он обладал настоящим классом.

— Я бы предпочел поговорить о деле, — ответил Мюррей. Он не пытался скрыть нетерпения.

— Успеется, — ответил Уайкофф. Похлопал по пряжке брючного ремня. — Дело в том, понимаешь, что у меня небольшая язва, и врач строго требует не заниматься делами, пока переваривается еда. Да и все равно, скоро по телевизору начнется викторина «Вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов»[36], и если мы начнем разговор, то его придется тут же прекратить. Я ни за что не пропущу эту передачу. Думаю, до нее мы сможем сыграть парочку робберов, а после передачи поговорим о деле. Знаешь, Керк, я недавно начал играть в бридж и очень к нему пристрастился. Это единственная игра на свете, в которую можно играть без денег и все равно получать удовольствие.

Речь была трогательной, но, как оказалось, ставки составляли пять центов за очко — едва достаточно, как сказал Уайкофф, легко меняя позицию, чтобы сделать игру слегка интересной, — и поскольку Уайкофф и Дауд были партнерами и играли в почти сверхъестественном согласии, счет поднялся высоко. Когда мажордом вошел и объявил, что телевизор включен и ждет, Уайкофф подвел черту под таблицей очков и сообщил, что общая сумма составляет восемьдесят долларов с мелочью.

— Пусть будет ровно восемьдесят, — снисходительно сказал он Мюррею. — Вы с Моной заплатите мне. У нас с Митчем заключен договор, что когда мы играем партнерами, я беру все, если выигрываем, но должен выкладывать все, если проигрываем. У меня такой принцип. Неприятно думать, что моя оплошность может стоить кому-то денег.

— У меня тоже такой принцип, — сказал Мюррей, когда Мона открыла сумочку. — Не беспокойтесь, я заплачу за нас обоих.

Утешало его только открытие, что она не такая уж сонная. Мало того, что Мона хорошо играла в бридж, — когда он протянул ногу под стол, к ней прижалась ее нога, и они оба продолжали игру, сохраняя это теплое, стимулирующее соприкосновение. И все-таки, подумал Мюррей, почти за два доллара в минуту утешение это дорогое.

Теперь Мона посмотрела на него с чем-то похожим на удивление.

— Так, — сказала она с повышающейся интонацией, — да ведь вы молодчина?

Когда Уайкофф и Дауд пошли по коридору к телевизорной комнате, Мона задержалась, чтобы подкрасить губы, и Мюррей из вежливости задержался вместе с ней.

— Вы хорошо играете, — сказал он. — Жаль, что нам не везло.

— Ах это. — Она осмотрела свою работу в зеркальце маленькой пудреницы с драгоценными камнями. — Они постоянно жульничали. Не заметили?

— Нет.

— Я думала, могли заметить, потому что действуют они грубо. Знаете, то, как держат карты или объявляют масть — такие вот фокусы. Это не вина Митча. Джорджу это нравится, поэтому Митч просто его поддерживает.

— И Джордж всегда получает деньги за обоих. Должно быть, он хорошо нажился на вас.

— Нажился на мне? — Мона невыразительно посмотрела на него. — Оставьте. Неужели всерьез думаете, что мне стоило тридцать тысяч обставить эту берлогу?


Комната, где они смотрели телевикторину, представляла собой храм телевидения. Громадный телевизор был вделан в стену, все кресла были обращены к нему. В углу находился маленький бар, прислуживал там японец, теперь одетый в белую куртку. Единственным неуместным предметом была рождественская елка в конце комнаты — величественное дерево, сверкающее блестками и стеклянными украшениями.