— Это должно служить бедной маме утешением, — язвительно произнес Мюррей. — Но иного она не заслужила. Женщина, позволяющая пьяной дочери заигрывать с колдовством…

— Если не знаешь, что за вздор несешь, будь добр, помалкивай. С колдовством я больше не заигрываю. И я не пьяная. У меня исключительно активная печень, она что-то делает или не делает с выпитым алкоголем, поэтому опьянеть мне невозможно. Сейчас я просто слегка навеселе. В этом нет ничего дурного, так ведь?

— Совершенно, — ласково ответил Мюррей. — Похоже, это идеальное состояние.

— Вот именно. — Она вспомнила что-то приятное и вздохнула. — Господи, какая ночь. Какая чудесная ночь. Я не умолкала, как только вошла туда, и любила каждую минуту там до потери сознания. Должно быть, во мне скопилось пять лет разговоров, и множество славных, потрясающих людей слушали меня и спорили со мной. А я люблю, черт возьми, чтобы люди со мной спорили. Терпеть не могу сладкоречивых типов, которые улыбаются и поглаживают тебя по головке вместо того, чтобы высказаться начистоту.

— Я так и понял. Между прочим, пока длились все эти рукопожатия — до того как начался скандал, — ты хотела что-то сказать мне. Что именно?

Рут помолчала, потом, бессмысленно глядя, покачала головой:

— Не знаю. Что-то было, но вспомнить не могу. Ужасно, правда?

— Жуть. Попытайся говорить о чем-нибудь другом. Может быть, вспомнишь.

— О чем говорить? — Она засмеялась, потом икнула. — О Господи, — с отчаянием сказала она, — теперь у меня икота. Сдает все сразу.

Они дошли до Четвертой авеню, на углу она ухватилась обеими руками за почтовый ящик, содрогаясь то от бурного, беспомощного смеха, то от громкой икоты.

— Все! — смогла она произнести наконец. — Разум, душа, тело. Я чувствую себя одной из картин Алекса. Что находишь ты в этих картинах?

— Они напоминают мне жизнь на линолеумных фабриках, — ответил Мюррей. — Знаешь, обычное лечение икоты — несколько раз сильно ударить пациента по спине. Может быть, я…

— Нет-нет. И не предлагай еще какие-то простонародные средства. Убивают они, а не икота. К тому же она уже прошла. По крайней мере, думаю, что прошла. — Рут вытянулась в струнку, закрыв глаза, чтобы проверить, так ли это, потом осторожно сделала вдох. — Да, прошла. Самообман неизменно помогает. Если закрыть глаза, она проходит.

— Возможно. Или причина тут — разговор о картинах Алекса?

— Нет, и вообще я говорила о них не по этой причине. Ты сказал — говори, что придет в голову, и я выбрала эту тему. Но ты должен поддерживать разговор. Может, выскажешь глубокие, значительные взгляды на живопись?

— Я — нет, — возразил Мюррей. Когда они свернули на авеню в южную сторону, ветер стал дуть им в спину, и он с удовольствием почувствовал, что в онемевшие черты лица возвращается жизнь. — Почему ты решила, что они у меня могут быть?

— Миссис Дональдсон, например, так считает, — беззаботно сказала Рут.

Он взглянул ей в лицо, но оно было бесхитростным. Слишком уж оно бесхитростное, решил Мюррей.

— При чем здесь миссис Дональдсон?

Рут покачала головой.

— Мне очень жаль, случайно вырвалось. Не следовало этого говорить.

— Оставь пустые сожаления. При чем тут она?

— Да, собственно, ни при чем. Просто она доверительно сказала мне — почти дословно, — что у тебя полно глубоких, значительных мнений. Что ты своего рода ангел от культуры, всегда парящий поблизости с Откровением. Или ты не знал этого?

— Знал, конечно, — ответил Мюррей с дурным предчувствием. — Только не предполагал, что у вас будет возможность поговорить об этом. Когда это произошло?

— Во второй половине дня, в галерее. Когда она приглашала меня на вечеринку — честно говоря, по ее описанию это больше походило на поминки по Эвану Гриффиту, — то ясно дала понять, что платой за вход будет присутствие в галерее до основного события и несколько вежливых похвал картинам Алекса. Само собой, я согласилась. Потом она отделила меня от толпы, втиснула в угол и долго говорила со мной. Много было сказано о тебе.

— Плохого или хорошего?

— И того и другого. Тебе известно, что ты расколотая личность и ужасно ранимый?

Мюррей сморщился.

— Наверное, и это цитата?

— Слово в слово. Но ничего страшного. Она сказала, что Эван Гриффит был таким же, так что ты в хорошей компании. И прочла мне целую лекцию об Эване. Кажется, ее работа заключалась в том, чтобы лелеять, баловать, обслуживать его и время от времени получать за это нахлобучку. Звучало это просто восхитительно.

— Я не замечал, что ей это было очень не по нраву, — сказал Мюррей. — Собственно, с Алексом у нее почти то же самое. Она напрашивается на это.

— Знаю. Я видела ее с Алексом в галерее и поразилась, наблюдая за ней. Она была жуткой собственницей, неугомонной, стремящейся быть рядом, а он — ну, ничего особенно жестокого не было, но он постоянно отталкивал ее. Это было жалкое зрелище. Неужели у нее совсем нет гордости? Неужели она не понимает, как это унизительно?

— Если и понимает, это ничего бы не изменило. Послушай, пока вы там чесали языки, говорила она что-нибудь о Дональдсоне, с которым состояла в браке?

— Сказала только, что на горизонте появился бывший муж. А что такое? Он что, постоянно избивал ее?

— Может быть, хуже, — ответил Мюррей. — Она развелась с ним из-за его измены. Нет, я не шучу, — сказал он, заметив подозрительный взгляд Рут. — Думаю, то, что она застала Дональдсона в постели с другой женщиной, причинило ей больше страданий, чем любые побои. И это мнение специалиста. В моем бизнесе нужно быть настоящим специалистом по супружеским изменам любого масштаба.

— Я слышала об этом, — промолвила Рут, и что-то в ее тоне задело нерв, уже раздраженный Лоскальцо.

— Это настоящий бизнес, — сказал Мюррей. — Такой же, как у Ральфа Харлингена или, собственно говоря, у Арнольда. Мы все в одной упряжке независимо от того, какие у нас лицензии. Или ты не знала, что для руководства детективным агентством в Нью-Йорке нужно иметь лицензию?

— Я об этом не задумывалась. И не понимаю, почему ты так раздражаешься? Только из-за моей совершенно безобидной шутки…

— В таком случае оставь эту тему.

— Почему ты все обрываешь меня? — раздраженно спросила Рут. — Я хочу, чтобы ты понял… а, ладно. Давай вернемся к миссис Дональдсон. Должна сказать, она была гораздо лучшей собеседницей, чем ты сейчас.

Она обладала способностью успокоить его так же быстро, как привести в гнев, и это осознание было Мюррею приятно.

— Хорошо, — сказал он, — она из никчемной семьи в Техасе, державшей во дворе коз, к шестнадцати годам не могла больше терпеть ни коз, ни семью, поэтому решила выйти замуж за миллионера. Естественно, поехала в Даллас.

— Естественно. А этот Дональдсон был миллионером. Козлом другой масти, можешь сказать.

— Нет, можешь ты. Но миллионером он был действительно. Она работала у него в конторе, он начал проявлять к ней отеческий интерес, потом интерес другого рода, однажды вечером они напились и поспешили сочетаться браком. Странно, тогда она не была победительницей никакого конкурса красоты, выглядела далеко не так, как сейчас, и все-таки он женился на ней. Она думает — потому, что была девственницей, и он понял, что может заполучить ее, только взяв замуж. Для людей типа Дональдсона очень важно prima noctis[34], понимаешь, что я имею в виду. Они могут заполучить почти любую женщину, какую захотят, но чтобы потекли слюнки, им нужен несорванный плод на верху дерева. И то, что это может быть неотесанная семнадцатилетняя девушка, видимо, значения не имеет. По крайней мере, не имело в данном случае.

В общем, сказала она, поначалу было все замечательно. Она хотела быть превосходной домохозяйкой, каких видишь в журнальных рекламах — это было нетрудно, так как работу за нее делала группа мексиканок, а он был любящим мужем и, казалось, получал от этого большое удовольствие. Конечно, в то время она не знала, что, когда он уезжал по делам — а уезжал часто, — делами его всегда были женщины.

Она не знала этого, пока они не поехали в Нью-Йорк, и тут он пустился во все тяжкие. Не знаю, было ли ему все равно, узнает она или нет, или он надеялся, что не узнает, но как ей было не узнать? В газетах она читает только «колонки сплетен», а он был сущей находкой для журналистов, ведущих эти колонки. Своих любовных похождений он не скрывал.

Поэтому в один прекрасный день, не говоря мужу ни слова, она отыскала в телефонной книге номер адвоката. На ее счастье, адвокат пользовался услугами нашего агентства, и вот так я познакомился с ней. Я был вместе с ней и фотографом, когда Дональдсона застали с любовницей, и видел, как на нее это подействовало. Вот почему я сказал, что это причинило ей больше страданий.

— Ненадолго, — сказала Рут. — Похоже, она прекрасно оправилась от этого.

— Я веду к тому, что она не оправилась. Именно это сделало ее такой, какой она стала сейчас.

— Но какой бы сейчас ни была, — заговорила язвительно Рут, — она явно обожает мужчин; прямо-таки из кожи лезет возле них от любви и преданности. Если неверность мужа действительно что-то значит, то подействовала бы противоположным образом, разве не так? Вызвала бы у нее презрение к мужчинам.

— Нет, не вызвала бы. У тебя на этот счет блестящая теория, но она неприложима к миссис Дональдсон. Презирает она только себя. Скажи я ей это в лицо, она назвала бы меня лжецом и была бы уверена в своей правоте, но это очевидная правда. В глубине души она чувствует себя неполноценной. Считает, что должна была предоставить в браке что-то — может, сексуально, может, интеллектуально, не важно, — но не предоставила. Поэтому то, что она делала с Гриффитом, что делает теперь с Алексом, представляет собой сверхкомпенсацию. Выбирает мужчину, которым восхищается, и, клянусь богом, старается доказать себе, что может быть для него превосходной парой. Незаменимой женщиной. Вот что сделал с ней Дональдсон — выбил из-под нее опору.