"Хоть твой хвост помят и тонок, – я сказал, – но ты не робок,

Страшный, старый, мрачный Ворон, заблудившийся в ночи.

Как зовут тебя, скажи мне, на Плутоновских водах?"

Ворон каркнул: "Никогда".

Поражен я был, как ясно Ворон грузный говорил –

Хоть ответ его не ясен – не вполне понятен был.

Разве может кто подумать из живущих на земле,

Видеть пред собой на двери иль на бюсте на стене

Птицу ль, зверя ль, говорящих без малейшего труда,

С странной кличкой – "Никогда".

Ворон все сидел понурясь, неподвижно, молча, хмурясь –

Точно в слове, что он молвил, все что мог, сказал он полно,

Не промолвил больше слова, ни пером не двинул черным,

Но – подумал я лишь только – дорогих ушло ведь столько,

Так и он исчезнет завтра, как надежды, без следа.

Он сказал вдруг: "Никогда".

Пораженный резким звуком, тишину прервавшим вдруг,

«Нет сомненья,- произнес я, – это все, что знает он,

Пойман он, знать, был беднягой, чьим несчастье было стягом,

Чьих надежд разбитых звон был как песня похорон,

Кто под бременем труда повторял одно всегда:

"Ничего и никогда"».

Ворон вызвал вновь улыбку – хоть тоска щемила грудь.

Кресло к двери я подвинул, сел и стал смотреть на бюст,

И на бархате подушек, растянувшись, размышлял,

Размышлял, что этот странный Ворон позабытых лет,

Что сей мрачный, неуклюжий, сухопарый и угрюмый Ворон,

что прожил века,

Говорит – под[26] "Никогда".

Так сидел я, размышляя, птицу молча наблюдая,

Глаз которой злой закал грудь насквозь мне прожигал.

Я глядел не отрываясь, голова моя склонялась

На подушек бархат мягкий средь лучей от лампы ярких,

Тот лиловый бархат мягкий, больше складок чьих она

Не коснется никогда.

Воздух вкруг меня сгустился, фимиам вдруг заструился,

Поступь ангелов небесных зазвучала на полу.

"Тварь, – я вскрикнул, – кем ты послан, с ангелами ль ты подослан,

Отдыха дай мне, забвенья о Леноре, что ушла,

Дай упиться мне забвеньем, чтоб забыться навсегда".

Ворон каркнул: "Никогда".

"Вещий, – крикнул я, – зла вестник, птица ль ты или дух зла,

Искуситель ты иль сам ты за борт выброшен грозой,

Безнадежный, хоть бесстрашный, занесен в сей край пустой,

В дом сей, Ужасом томимый[27], о, скажи, молю тебя:

Можно ли найти забвенье в чаше полной – навсегда?"

Каркнул Ворон: "Никогда".

"Вещий, – я вскричал, – зла вестник, птица ль ты или дух зла,

Заклинаю небесами, Богом, что над всеми нами,

Ты души, объятой горем, не терзай, ты о Леноре

Мне скажи, смогу ль я встретить деву, что как дух чиста,

В небесах, куда бесспорно будет чистая взята?"

Ворон каркнул: "Никогда".

Я вскочил при этом слове, вскрикнув: "Птица или дух,

В мрак и вихрь подземной ночи ты сейчас же улетай,

Чтоб от лживых уст на память не осталось ни пера.

Мир тоски моей не трогай, с двери прочь ты улетай,

Клювом сердца не терзай мне, сгинь без всякого следа!"

Ворон каркнул: "Никогда".

С тех пор Ворон безнадежно все сидит, сидит недвижно

На Паллады бюсте бледном, что над дверью на стене.

Зло его сверкают очи, как у демона средь ночи,

Тень его под светом лампы пол собой весь заняла.

И душа моя под гнетом тени, что на пол легла,

Не воспрянет – никогда.

Перевод Георгия Голохвастова (1936, опубл. 1938)[28]


ВОРОН

Эдгар Аллан Поэ

Раз, когда в ночи угрюмой я поник усталой думой

Средь томов науки древней, позабытой с давних пор,

И, почти уснув, качался, – вдруг чуть слышный звук раздался,

Словно кто-то в дверь стучался, в дверь, ведущую во двор.

«Это гость», пробормотал я, приподняв склоненный взор, –

«Поздний гость забрел во двор».

О, я живо помню это! Был декабрь. В золе согретой

Жар мерцал и в блеск паркета вкрапил призрачный узор.

Утра ждал я с нетерпеньем; тщетно жаждал я за чтеньем

Запастись из книг забвеньем и забыть Леноры взор:

Светлый, чудный друг, чье имя ныне славит райский хор,

Здесь – навек немой укор.

И печальный, смутный шорох, шорох шелка в пышных шторах

Мне внушал зловещий ужас, незнакомый до сих пор,

Так, что сердца дрожь смиряя, выжидал я, повторяя:

«Это тихо ударяя, гость стучит, зайдя во двор,

Это робко ударяя, гость стучит, зайдя во двор:

Просто гость, и страх мой вздор»:

Наконец, окрепнув волей, я сказал, не медля боле:

«Не вмените сна мне, сударь иль сударыня, в укор.

Задремал я, – вот в чем дело! Вы ж стучали так несмело,

Так невнятно, что не смело сердце верить до сих пор,

Что я слышал стук!»: – и настежь распахнул я дверь во двор:

Там лишь тьма: Пустынен двор:

Ждал, дивясь я, в мрак впиваясь, сомневаясь, ужасаясь,

Грезя тем, чем смертный грезить не дерзал до этих пор.

Но молчала ночь однако; не дала мне тишь ни знака,

И лишь зов один средь мрака пробудил немой простор:

Это я шепнул: «Ленора!» Вслед шепнул ночной простор

Тот же зов: и замер двор.

В дом вошел я. Сердце млело; все внутри во мне горело.

Вдруг, опять стучат несмело, чуть слышней, чем до сих пор.

«Ну», сказал я: «Верно ставней ветер бьет, и станет явней

Эта тайна в миг, когда в ней суть обследует мой взор:

Пусть на миг лишь стихнет сердце, и проникнет в тайну взор:

Это – стук оконных створ».

Распахнул окно теперь я, – и вошел, топорща перья,

Призрак старого поверья – крупный, черный Ворон гор.

Без поклона, шел он твердо, с видом лэди или лорда,

Он, взлетев, над дверью гордо сел, нахохлив свой вихор –

Сел на белый бюст Паллады, сел на бюст и острый взор

Устремил в меня в упор.

И пред черным гостем зыбко скорбь моя зажглась улыбкой:

Нес с такой осанкой чванной он свой траурный убор.

«Хоть в хохле твоем не густы что-то перья, – знать не трус ты!»

Молвил я, – «но вещеустый, как тебя усопших хор

Величал в стране Плутона? Объявись!» – Тут Ворон гор:

«Никогда!» – сказал в упор.

Я весьма дивился, вчуже, слову птицы неуклюжей, –

Пусть и внес ответ несвязный мало смысла в разговор, –

Все-ж, не странно-ль? В мире целом был ли взыскан кто уделом

Лицезреть на бюсте белом, над дверями – птицу гор?

И вступала-ль птица с кличкой «Никогда» до этих пор

С человеком в разговор?

Но на бюсте мертвооком, в отчужденьи одиноком,

Сидя, Ворон слил, казалось, душу всю в один укор;

Больше слова не добавил, клювом перьев не оправил, –

Я шепнул: «Меня оставил круг друзей уж с давних пор;

Завтра он меня покинет, как надежд летучих хор:

«Никогда!» – он мне в отпор.

Поражен среди молчанья метким смыслом замечанья,

«На одно», – сказал я – «слово он, как видно, скор и спор, –

Жил с владельцем он, конечно, за которым бессердечно

Горе шло и гналось вечно, так что этот лишь укор

Знал бедняк при отпеваньи всех надежд, – и Ворон-вор

«Никогда» твердит с тех пор.

Вновь пред черным гостем зыбко скорбь моя зажглась улыбкой.

Двинув кресло ближе к двери, к бюсту, к черной птице гор,

В мягкий бархат сел тогда я, и, мечту с мечтой сплетая,

Предавался снам, гадая: «Что-ж сулил мне до сих пор

Этот древний, черный, мрачный, жуткий Ворон, призрак гор,

«Никогда» твердя в упор?

Так сидел я полн раздумья, ни полсловом тайных дум я

Не открыл пред черной птицей, в душу мне вперившей взор.

И в догадке за догадкой, я о многом грезил сладко:

Лампы свет ласкал украдкой гладкий бархатный узор, –

Но, увы! на бархат мягкий не приляжет та, чей взор

Здесь – навек немой укор.

Вдруг, поплыли волны дыма от кадила серафима;

Легкий ангел шел незримо: «Верь, несчастный! С этих пор

Бог твой внял твое моленье: Шлет он с ангелом спасенье –

Отдых, отдых и забвенье, чтоб забыть Леноры взор!:

Пей, о, пей же дар забвенья и забудь Леноры взор!»

«Никогда!» – был приговор.

«Вестник зла!» – привстал я в кресле, – «кто-б ты ни был, птица ль, бес-ли,

Послан ты врагом небес-ли, иль грозою сброшен с гор,

Нелюдимый дух крылатый, в наш пустынный край заклятый,

В дом мой, ужасом объятый, – о, скажи мне, призрак гор:

Обрету-ль бальзам, суленый Галаадом с давних пор?»

«Никогда!» – был приговор.

«Вестник зла!» – молил я, – «если ты пророк, будь птица-ль, бес-ли,

Ради неба, ради Бога, изреки свой приговор

Для души тоской спаленной: в райской сени отдаленной