6.15 пополудни

Заявление

Инспектору Дженнингсу или тому, кто этим занимается: мне теперь известно от доктора Фелла, как все это происходило, я же, в свою очередь, сообщил ему то, чего не знает он. Я вполне спокоен. Мне смутно припоминается, что в официальных юридических документах полагается писать: «в здравом уме» или что-то в этом духе; однако я надеюсь, что меня простят, если я не буду строго придерживаться установленной формы. Я ее просто не знаю.

Попробую быть честным. Это нетрудно, поскольку я решил покончить с собой сразу же после того, как допишу. В какой-то момент у меня возникла мысль застрелить доктора Фелла, когда мы с ним разговаривали несколько минут тому назад. Но я знаю, в револьвере всего один патрон. Когда я пригрозил, что убью его, он жестом показал, как вокруг шеи обвивается веревка, и по зрелом размышлении я решил, что пуля – это гораздо более приличный и опрятный способ уйти из жизни, и положил револьвер на место, оставив его для себя. Я ненавижу доктора Фелла, честно признаюсь, ненавижу его от всей души за то, что он меня разоблачил, однако собственное благополучие мне дороже всего, и я не имею ни малейшего желания болтаться на веревке. Говорят, что это очень больно, а я никогда не умел достойно переносить боль.

Прежде всего позвольте мне сказать в качестве моего последнего слова, что жизнь, если говорить по совести, обошлась со мною не слишком-то справедливо. Я не преступник. Я – человек способный и образованный, всегда был, как мне кажется, украшением любого общества, в котором мне доводилось вращаться. Это отчасти служило мне утешением. Не буду называть свое настоящее имя, не буду особенно о себе рассказывать – не хочется, чтобы докопались, кто я таков на самом деле; но я действительно был в свое время студентом-теологом. Мое исключение из некоей семинарии произошло в результате несчастливого обстоятельства, – такое может возникнуть в жизни любого молодого человека, достаточно здорового и темпераментного, которому его религиозные занятия не мешают увлекаться хорошенькими девушками. То, что я украл деньги, – это ложь, я всегда это отрицал и по сей день отрицаю, так же, как и то, что пытался свалить свою вину на товарища-студента.

Мои родители, люди, лишенные понимания, отказались мне сочувствовать. Уже тогда мне невольно приходила в голову мысль, что жизнь довольно гнусно обходится с избранными своими сыновьями. Скажем кратко: я не мог получить места. По своим дарованиям я бы мог очень быстро добиться высокого положения, если бы у меня была возможность, но возможности-то как раз и не было, разве что заняться физическим трудом. Я занял денег у тетушки (она уже умерла, in расе requiscat![46]) и стал бродить по свету. Познал бедность – да-да, раз даже случилось, что мне нечего было есть, – и, наконец, мне все это надоело. Мне хотелось жить на одном месте, в покое и довольстве, пользоваться уважением, вкусить от радостей обеспеченной жизни.

Однажды, примерно года три тому назад, я ехал на пароходе из Новой Зеландии и встретил там Томаса Одли Сондерса. Он сказал мне, что благодаря влиянию некоего сэра Бенджамена Арнольда, старинного друга его дядюшки, который никогда своего племянника не видел, он получил прекрасное место. Я хорошо знаю теологию, и мы сделались друзьями на время этого длительного путешествия. Не стоит на этом долго останавливаться. Вскоре после того, как мы приехали в Англию, бедняга умер.

Вот тогда мне и пришла в голову мысль, что я должен исчезнуть, а в Чаттерхэме – появиться новый Томас Сондерс. Разоблачения я не боялся. Мне достаточно хорошо были известны обстоятельства его жизни для того, чтобы я мог занять его место, а дядюшка никогда не покидал Окленда. Нужно было, конечно, поддерживать переписку, но свои редкие письма я печатал на машинке, а подпись нашел в паспорте Сондерса и так хорошо научился ее подделывать, что не боялся разоблачения. Сондерс учился в Итоне, но университетское и теологическое образование получил в колледже Святого Бонифация в Новой Зеландии, и было маловероятно, что я встречусь с кем-нибудь из его старых друзей.

Жизнь была приятная, буколическая, однако малоинтересная. Я был джентльменом, но ничем не отличался от всех остальных, а мне хотелось быть богатым по-настоящему, быть джентльменом-путешественником. Приходилось, однако, обуздывать свои аппетиты, так, чтобы мои проповеди оставались искренними и назидательными. С гордостью могу отметить, что приходские книги были у меня всегда в полном порядке, за исключением одного случая, когда суровая необходимость заставила меня обратиться к церковным деньгам: одна служанка пригрозила мне скандалом в связи с некоторыми обстоятельствами. А мне хотелось вести более приятную жизнь: иметь множество слуг, путешествовать по континенту, останавливаться в роскошных отелях, давать иногда волю своему любвеобильному сердцу.

Из беседы с доктором Феллом я узнал, что ему известно почти все. Прочитав дневник старого Энтони Старберта – мистер Тимоти Старберт любезно мне его показал, – я вывел те же самые заключения, что и доктор Фелл, который сделал это три года спустя. Я решил, что в колодце Ведьмина Логова должны быть спрятаны ценности. Их можно реализовать, если это бриллианты или, скажем, слитки золота, и я тут же мог отказаться от места и скрыться.

Нет нужды останавливаться на подробностях. Случайность, подлая случайность снова встала на моем пути. Почему Бог допускает такие вещи? Я нашел тайник. К великой моей радости, там оказались драгоценные камни. Мне еще раньше случилось узнать, что в Лондоне есть человек, который может организовать продажу драгоценностей в Антверпене на самых приемлемых условиях.... Мне не нравится слово «организовать», оно нарушает чистоту адиссоновского, как угодно было выразиться некоему лицу, стиля моей прозы. Но пусть уж остается так, как есть. Позвольте мне еще раз повторить: я нашел камни. Я прикинул, что их стоимость, по самым скромным подсчетам, составляет около пяти тысяч фунтов.

Это открытие я сделал – точно помню дату – восемнадцатого октября. Я стоял на коленях в тайнике перед железным ящичком, в котором лежали камни, заслонив свечу, чтобы ее не было видно сверху, как вдруг мне показалось, что из колодца доносятся какие-то звуки. Я увидел, как колышется веревка, и успел только заметить тощую ногу, которая тут же исчезла наверху, а потом услышал смех Тимоти Старберта – его-то ни с чем невозможно было спутать. Он, по-видимому, заметил, что в колодце что-то происходит, спустился вниз, увидел, чем я там занимаюсь, а теперь поднимался наверх, чтобы вдоволь нахохотаться. Здесь я могу сказать, что он всегда испытывал необъяснимую неприязнь, более того – ненависть к церкви и ко всему тому, что свято, и его взгляды порой доходили до настоящего святотатства. Именно он больше, чем кто-либо другой, мог причинить мне максимальные неприятности. Даже если он не увидел мою находку (а я не сомневался, что он увидел), его радость по поводу того, что он застал меня за таким занятием, положит конец всем моим надеждам.

Здесь я должен указать на одну любопытную черту моей собственной натуры. В некоторых обстоятельствах я словно бы теряю над собой контроль, начинаю действовать непроизвольно и испытываю удовольствие, причиняя кому-то боль. Еще в детстве мне случалось закапывать живьем кроликов и отрывать крылышки у мух. Когда же я стал взрослым, это выражалось в постыдных поступках, о которых неприятно вспоминать, – я всеми силами стараюсь их забыть. Порой они меня просто пугали... Но позвольте мне продолжить. Поднявшись наверх, я увидел, что он стоит и ждет меня у колодца; вся его одежда промокла насквозь. Он хохотал как сумасшедший, раскачивался, сгибался пополам, колотил хлыстом по сапогам. Драгоценная шкатулка была спрятана у меня под пальто. В руках я держал небольшой ломик.

Когда, извиваясь от смеха, он повернулся ко мне спиной, я его ударил. Я бил и бил, получая от этого удовольствие, даже после того, как он упал наземь. Не могу похвастаться, что к этому времени план действий был у меня уже готов, но он возник тут же, на месте, и я решил использовать семейную легенду Старбертов, в которой фигурировала сломанная шея.

Я сломал ему шею ломом и в сумерках перетащил тело в заросли, подозвав свистом его лошадь.

Легко можно себе представить, какой ужас я испытал, узнав спустя некоторое время, что он жив и хочет меня видеть. Доктор Фелл только что сказал мне, что именно это обстоятельство впервые вызвало его подозрения. Ему показалось странным, что Тимоти Старберт перед смертью пожелал видеть меня, причем наедине. Мое естественное волнение после этого свидания тоже не ускользнуло от внимания доктора Фелла. Мистер Старберт сообщил мне в кратких чертах то, о чем доктор Фелл недавно рассказал нам всем, а именно: его намерение положить описание моего преступления в сейф в кабинете смотрителя, так, чтобы в течение трех лет надо мною висел смертный приговор. Когда я выслушал это от него, я просто не знал, что тут можно предпринять. Мне хотелось броситься на него и задушить, но это только вызвало бы шум и немедленное разоблачение. Ладно, подумал я, у меня впереди три года. За это время я найду способ разрушить его планы. Вернувшись ко всем остальным, я дал им понять, что старик сошел с ума, и очень старался укрепить их в этой мысли на тот случай, если в какой-нибудь непредвиденный момент он вдруг начнет рассказывать, – как было дело.

Незачем здесь говорить о многочисленных планах, которые я разрабатывал для того, чтобы выкрасть бумагу. Они ни к чему не привели. И теперь я уже не мог отказаться от места и покинуть Чаттерхэм: я был бессилен. Конечно, в течение трех лет я мог бы уехать достаточно далеко от Линкольншира, однако было одно обстоятельство, которое делало бегство невозможным.

Если бы я уехал, стали бы разыскивать Томаса Сондерса. И тогда непременно обнаружилось бы, что подлинный Томас Сондерс умер, – не мог же я явиться и сказать, что искать его бесполезно. Если бы я был свободен, если бы в кабинете смотрителя не хранился мой смертный приговор, я бы, конечно, так и сделал; и мог бы оставаться Томасом Сондерсом, священником, покинувшим свою паству. А вот если я – Томас Сондерс – беглый преступник, они доищутся до того, что произошло с настоящим священником из Окленда, и меня будут подозревать в том, что я повинен в его гибели. В любом случае мне будет предъявлено обвинение в убийстве. Единственный путь – это любой ценой выкрасть из сейфа документ.